Дмитрий Раскин - Хроника Рая
– Это вы, Мария? Рада видеть вас, – госпожа Ульбано подала ей руку, – садитесь ко мне. Надо же, вы совсем и не изменились.
– Прошел только год. – Мария углядела здесь некий выпад, и в этом ее несколько педалированном «вы» тоже.
– Надо же! А у меня чувство такое, будто вы учились у меня когда-то очень давно, – госпожа Ульбано сказала это случайно. Точнее, почти случайно. И ее умилило, что Мария сразу же напряглась. Впрочем, что уж она с ней так?
– У вас, Анна-Мария, всегда был какой-то свой счет времени, обратно пропорциональный значимости событий, что же, вы, безусловно, имеете право на подобную самозащиту.
– Деточка, у меня, наверное, уже, счеты со временем, – Мария посчитала это за косвенное извинение, а «деточку» приняла снисходительно, с высоты нынешней своей силы и уверенности в себе.
– Ну, рассказывайте, дорогая моя Мария, как вы? Что вы? Рассказывайте. Если, конечно, это не назло вашей конспирации или еще чему-нибудь такому.
– Все как обычно. Сейчас мы готовимся к саммиту. На днях поеду.
– С докладом?
Мария полыценно улыбнулась.
– «Большая двадцатка», наверное, уже знает тебя в лицо. (Еще одна попытка комплимента.) Ну, а здесь, у нас, «на горе», какими судьбами? Что у вас теперь? – Госпожа Ульбано убрала это вырвавшееся «ты». Мария почувствовала укол и в самом вопросе и, особенно, в этом ее акценте на «теперь».
– Если скажу, что соскучилась по Университету, вы же не поверите, Анна-Мария, так?
– Не буду изводить себя догадками.
– Я не к Прокофьеву. Не беспокойтесь.
Госпожа Ульбано не удостоила ее деланным недоумением, что-то вроде: «Мне-то что, о чем ты вообще, деточка?» Вообще ее ничем не удостоила. Вот за это, наверное, Мария ее и любила, в свое время, конечно. Мария изжила в себе зависимость от нее (не такую уж и сильную, кстати), но эта исчезнувшая привязанность, подобно ампутированной руке у раненого пока что еще зудела.
Госпожа Ульбано решила, что надо будет все-таки кое-что прояснить с Оливией. Девочка что-то распустилась в последнее время.
– А я вам все-таки признательна, Анна-Мария. Не хочу, конечно, преувеличивать вашу роль в моем становлении, надеюсь, вы сами теперь понимаете, что обольщались на собственный счет, воображая, что развлечения ради привили мне тогда идеи и взгляды, за которые я теперь борюсь. Но я сознательно строила свою жизнь, саму себя с тем, чтобы не прожить, как вы, не молиться вашим богам (ах да, у вас лично их вообще нет).Госпожа Ульбано одной только мимикой дала понять, что считает эту тираду доказательством любви Марии к ней, которую она по причине «переходного возраста» преодолевает сейчас. Она не была уж очень уверена в этом, но почему же не продемонстрировать уверенность. Мария же продемонстрировала, что госпожа Ульбано несколько смешна в этой своей уверенности.
Госпожа Ульбано сказала с улыбкой (которую Мария поняла как признание ею «ничьей» в первом раунде):
– Деточка, кажется, привыкла к заискиванию великовозрастных интеллектуалов, потому как выдает свидетельства: «не отстал от времени», «мыслит правильно», «почти что совпал с прогрессивным мировоззрением». Только вот незадача: мне-то не надо.
– Надо, Анна-Мария, надо. Вы можете насмехаться над нашими принципами, наслаждаться своим превосходством над нами по причине, разумеется, нашей «мировоззренческой узости». Вы можете презирать нашу борьбу и наше мужество (куда как достойнее упражняться на девочках в психологических изысках), но за сертификатами (я всегда отдавала должное вашему остроумию, Анна-Мария), все вы придете к нам. И ваша потребность в сертификате, поверьте мне, завтра будет гораздо острее, даже по одним только геронтологическим причинам. Это ощущение, что перестала чувствовать, слышать время. Все вы встанете в эту очередь.
– Обрати внимание, Мария, – ты все время говоришь «мы», «вы», «мы и вы». А я говорю про себя, за себя и только.
– Ладно, вот вы – именно вы – Анна-Мария Ульбано! Я признаю ваше право быть такой как вы есть. Но сами вы так уверены в нем, непоколебимо, непробиваемо, что становитесь просто смешны. Снисходительно (снисходительность ваша настолько искренна, что есть не высокомерие уже, а добродушие!) – снисходительно взираете на «процесс протекания жизни», на людские попытки «насчет целей и смыслов жизни». – Мария чувствовала, что говорит сейчас «языком Прокофьева», что само по себе усиливало желчеотделение. – Только что вы такое несете в себе, что дает вам такую вот снисходительность?! Несете настолько привычно, что позволяете себе даже иронизировать над этой вашей драгоценностью. (Разве может быть доказательство достовернее?!) Но вот незадача – сказочной драгоценности этой и нет. Вообще! Впрочем, для вас это, должно быть, всего лишь еще одно подтверждение вашей избранности.
– В моем лице ты не иначе как разоблачила весь европейский индивидуализм?
– Можете издеваться сколько угодно.
– Знаешь, Мария, если серьезно, и я и ты, в меру сил и по-своему каждая… как сказать?., генерируем сколько-то пошлости – и ты и я, и все мы, в куче ли, в полноте свободы – выбрасываем сколько-то пошлости в мир. Жизненные выделения у нас такие, что поделаешь. Мир от этого не рухнет, разумеется, но дышать становится противно временами… неинтересно, во всяком случае.
– Совершенно верно, если вы, конечно, о собственных взглядах.
– Взгляды, наши идеи, мировоззрения – они, наверное, производное здесь, не больше.
– Праздная философия, и только.
– То есть надо действовать, бороться?
– Вам? Вам, наверное, и вправду не надо.
– Да, ты права, этот наш разговор не имеет ни малейшего смысла.
– Разумеется. Но моя жизнь его имеет, а ваша, как вы всегда с удовольствием говорите, нет.
– Это не «удовольствие» (пусть я, разумеется, давала повод услышать именно так). Я просто привыкла.
– Не иметь смысла можно по-разному. Одно дело, когда его не имеет Лоттер. Ну, а так, как у вас…
– Я, знаешь ли, опробовала разные варианты. И кажется, остановилась на том, на чем смогла.
– В пользу шарма?
Госпожа Ульбано рассмеялась, пожала запястье Марии. Мария напряглась, но это пожатье не было ни покровительственным, ни жеманным.
Они еще сколько-то поболтали о том, о сем, поупражнялись в остроумии насчет общих знакомых.
Когда Мария ушла, госпожа Ульбано подумала: «Что-то в последнее время слишком много “пересечений” с Прокофьевым, “насчет Прокофьева”».
...\ Из черновиков Лоттера \
К Анаксимандру
А ведь мы и в самом деле платим за непостижимость, порядок и меру бытия…
За неудачу
Небесной механики,
ладно бы только за ее безжалостность…За нашу бездарность.
За обретенный предел.
За саму беспредельность,
несправедливость вещей,
открытость последнюю…За смысл и бесчинство,
бессилие сущего,
упрямство присутствия…За Истину,
даже если
ее и нет –
здесь почему-то пошел
тариф двойной.За то, что Время
превосходит немыслимо нас,
за саму его неудачу…За истории пустячок. За обращенье паденья в полет.
За всю правоту Мироздания.
За отсутствие абсолюта, Посредством, вот тáк вот, нас…
За каплю дождя, что о жесть карниза.
За просветленность, дыхание жизни.
За непомерность небывшего…За доподлинность страсти,
всамделишность счастья,
правоту случайности…За суть Пустоты и Свободы,
к которым отношения, в общем-то, мы не имели –
как– то не довелось –
так обычно платит любовник
за ужин роскошный,
хотя
она не пришла…За беспомощность новую
слова и текста,
горечь победы последней…Плата эта, видимо, непосильна
и непомерна заведомо,
но право ее вносить
мы отдадим, скорее всего,
последним…...На полях \
Время смирения,
глубины приятия,
слепоты страдания,
ненужности справедливости,
свободы от судьбы…
Лекции был придан статус публичной. Чтобы было побольше слушателей, хотя ясно, что со стороны, кроме Лехтмана, все равно никто не придет. И чтобы присутствие членов Совета попечителей было не столь нарочитым – как бы пришли из интереса к теме. Вот такой вот фиговый листочек.
Студентов было достаточно. Прокофьева в общем-то любили. Что касается попечителей, обещали быть четверо «из уважения к профессору Лоттеру». Пока пришло только двое: герр Вюрфель и фрау Хейнкель. Остальные, вряд ли что не уважают Лоттера, наверное, еще подойдут. Так, господин Перри вообще всегда опаздывает.
Кристина появилась как чертик из табакерки и завладела попечителями. Лехтман, отшутившись от лоттеровского приглашения в первый ряд: «Я человек с галерки», уселся на балконе, наверное, чтобы не смущать Прокофьева.
Лоттеру не удалось сесть рядом с попечителями. Пока он возился с Лехтманом, те уже расположились в последнем ряду (видимо, тоже, чтобы не смущать) в компании Кристины и еще двух дам с факультета. Лоттер разглядел в зале журналиста Л. Этого еще не хватало. Лоттер не был так уж уверен, что это именно он (Прокофьев один раз показал ему этого славного публициста, но издали и мельком). Впрочем, что он там ни опубликует «в долине», здесь, «на горе», это не будет иметь никакого значения, просто жалко Прокофьева.
