Роман Сенчин - Минус (сборник)

– Ну ты даешь! – возмущаюсь. – Тебе же пять лет почти. До старости, что ли, носить?

– Пап, я не могу. Мне холодно!

– Я тоже не могу. Знаешь, как я устал…

– Пожалуйста!..

Спорить бесполезно. Беру ее на руки и несу к автобусной остановке.

Садик далековато от дома, но зато он один такой, кажется, в округе: и плата приемлемая – сто пятьдесят рублей в месяц, и бассейн есть, и, главное, можно оставлять ребенка на ночь… В последнее время дочка ночует здесь довольно часто.

– Ты мне чего-то купил? – спрашивает, когда оказываемся в салоне автобуса.

– Чего-то купил, – в тон ей отвечаю.

– А чего?

Садимся, я расплачиваюсь с кондукторшей, затем достаю из сумки батончик «Милке Вэй».

– Вау! – радуется дочка. – Класс!

– Не надо говорить это «вау». – Мне действительно оно не нравится, тем более – напоминает о Тане, она тоже часто так вскрикивала… Когда я предложил купить ей контактные линзы, она изумилась: «Вау! Сенчин, ты прогрессируешь на глазах!»

От садика до дома минут двадцать езды. Я не знаю, о чем разговаривать с дочкой, и потому задаю ей те же вопросы, что и всегда (на протяжении уже пары лет):

– Тебя как зовут?

– Настя.

– А полностью?

Она набирает в легкие воздуха и выпаливает:

– Анастасия Романовна Сенчина!

– Правильно. А где ты живешь?

– В Москве.

– Ты, что ли, москвичка у нас?

– Да.

– А маму как зовут?

– Лиза.

– А брата?

– Алеша.

– А меня?

– Роман Сенчин.

– Правильно.

Это она по моей первой книге так заучила. Там на обложке мои имя и фамилия, а под ними фотография. Дочка, делая вид, что читает, водила пальчиком по буквам и повторяла: «Роман Сенчин».

– А воспитательницу как зовут?

– Галина Борисовна.

– А другую, которая у вас ночью?

– Надежда Михайловна.

– Молодец.

Набор вопросов исчерпан. Некоторое время молчим, а потом дочка задает свой вопрос:

– Ты сегодня у нас останешься?

Я не отвечаю, смотрю в окно. За ним шеренги киосков продуктового рынка «Новинки». Еще три остановки до дома.

– Ты будешь у нас ночевать? – повторяет Настя, и голос ее уже нетерпеливо-тревожный.

– Нет.

– А почему?

– Ну, так… Дела.

– Почему ты с нами теперь не ночуешь? С мамой?

Автобус остановился.

– Смотри, – показываю на светофор, – какой это огонек горит?

Дочка не отвечает.

– Ну, какой, Насть?

– Не буду говорить.

– Почему это?

– Потому.

– А, значит, не знаешь?

Она молчит. Отвернулась, в правой руке зажат нераспечатанный «Милке Вэй».

Вот доехали. Вышли. До дома теперь с полсотни шагов.

– Пап, смотри, цветочки какие! – дочка тянет меня к киоску.

Подходим.

– Это розы, да?

– Розы. А это – гвоздики… Нравятся?

– Да. Купишь?

Вместо ответа беру ее на руки и несу к подъезду.

– Па-апа, – маленькое лицо перед моим, – папа, любимый.

– Правда?

– Да, правда.

– А маму любишь?

– Люблю.

– А брата?

– Люблю.

– А Галину Борисовну?

Лицо меняется – теперь она смотрит на меня по-другому. Кажется, с недоумением и обидой.

Открываю первую дверь. Набираю код. Через несколько секунд из домофона голос бывшей жены:

– Кто там?

– Это мы! – кричит дочка.

Тонкий писк. Значит, можно открыть и вторую дверь. Входим в подъезд, спускаю Настю с рук. Она, поднявшись на цыпочки, жмет кнопку лифта. За створками начинает гудеть. Гудение усиливается, к нему добавляется шелест ползущей кабины… И вот створки раскрываются. Пол кабины чуть проседает под нами. Теперь я (дочке пока не дотянуться) вдавливаю пластмассовый прямоугольничек с цифрой нужного этажа. Едем. Доехали. Прямоугольничек выщелкнулся. Створки раскрылись.

Дочка бежит к нашей квартире и оглядывается на ходу – иду ли я.

Останавливаюсь на пороге. Жена обнимается с дочкой и говорит:

– Раздевайся скорей и будем пирожки с картошкой печь. Я тесто уже приготовила…

– Пап, заходи!

– Папе надо ехать.

– Ну-у-у…

Это случилось в середине октября, за полторы недели до Форума молодых писателей и за две до теракта в «Норд-Осте». Как мне сейчас кажется, в тот момент я сильнее всего любил Лизу и наконец-то почувствовал по-настоящему, что такое семья.

После работы я торопился домой, но теперь в первую очередь не к своему письменному столу, а к семье. Забирал пораньше дочку из садика, играл с ней в магазин или в жену и мужа. Мы катались с ней на вымышленной машине по магазинам и покупали разные вымышленные вкусности, красивые-прекрасивые платья. Дочка делала вид, что примеряет их, и кружилась, красовалась передо мной, а я выставлял вверх большой палец – отлично.

Потом я готовил ужин, часов в семь вечера приходил Алеша (он тогда работал курьером), мы втроем ужинали. Потом по второму каналу показывали серию «Бригады». В целом лживый, но кусочками похожий на искусство фильм про новых русских… Я тогда ждал публикацию своей большой вещи в журнале, которая отчасти тоже была про новых русских, и потому смотрел со вниманием, радуясь явно провальным эпизодам и завидуя удачам… Серия кончалась в десять. Лиза обыкновенно еще не возвращалась… На самом деле она чаще всего была дома, но в памяти остались вечера, когда ее не было…

В течение вечера она по несколько раз звонила и объясняла, что задерживается то на «Мосфильме», то во ВГИКе, то в Доме кино, то на студии «Парадокс». У нее, мол, встречи, переговоры, в общем – дела; она была тогда необыкновенно активна, она снова решила заниматься режиссурой и вот заводила связи, возобновляла знакомства. А я, почувствовав себя семьянином, практически перестав пить, злился…

Алеша сидел за компьютером в своей комнате, дочка засыпала, я пялился на кухне в телевизор, где, сменяя друг друга, шли всякие «Окна», «Фабрика звезд», «Секс в большом городе», и представлял Лизу с другим. И с другим она, скорее всего, чтоб помогли снять фильмец, ввели в круг. Ведь этот прием, говорят, самый действенный и популярный… Я находил номер ее телефона в своем мобильнике, но в ответ раздавалось: «Абонент временно недоступен. Попробуйте перезвонить позднее». «Блядь!» – Я бросал мобильник на стол и продолжал наблюдать, как две молодые пары выясняют, кто, когда, как и где друг с другом спал, а ведущий ток-шоу подбадривает их время от времени таким искренне-заинтересованным: «Так-так!.. Так-так!..»

Когда жена наконец приходила, я или дулся, молчал, или спрашивал: «Натусовалась?» Она устало морщилась: «Перестань». Я ложился спать, отворачивался к стене; я чувствовал себя обманутым мужем (в тот момент не вспоминалось, что мы вообще-то в разводе и что за те годы, пока были женаты, я несколько раз ей изменял и раза три попадался, а насчет нее у меня особых поводов для подозрений не возникало… не возникало до этой осени). Да, лежа вот так, лицом к стене, и ощущая близость ее тела, я чувствовал себя образцовым, честным, но обманутым мужем…

Мы прожили вместе без малого четыре года. Первые два, когда дочка была совсем маленькой, а с деньгами хуже, чем плохо, оказались самыми лучшими. Жена занималась домом, нянчилась и гуляла с Настей, я учился в Литинституте, писал, помогал стирать пеленки, по утрам ходил за детским питанием в молочную кухню. Случалось, я выпивал со своими друзьями-однокурсниками Кириллом и Васей, бывало, не ночевал дома, жена прощала, даже жалела, когда я стонал, болея с похмелья.

Но постепенно, почти незаметно, становилось хуже и хуже. Неправда, что человек ко всему привыкает, – мужчина и женщина, если они еще достаточно молоды, обязательно хотят лучшего и бунтуют против привычного. И я все чаще гулял с друзьями и искал разных женщин, а Лиза бесилась, попрекала, что я не работаю, не обращаю на нее внимания, что квартира превратилась в забитый ломаной мебелью чулан, обои поотклеились; она стала тратиться на косметику, а однажды сменила прическу – подстриглась. Я сказал, что так ей не идет, она покрасила свои черные волосы в рыжий цвет, потом в оранжевый. Мне не понравилось, она вернула как было, но с короткой стрижкой сделалась для меня какой-то чужой, не той…

Переломным моментом стало такое событие: отвалилась дверь в ванную. Верхний шарнир давно болтался, я пару раз подкручивал шурупы, но они снова быстро ослабевали. И вот она рухнула, вырвав кусок косяка внизу. Я вынес дверь на балкон, Лиза повесила в проеме большой платок с пионами.

Был конец двухтысячного (нулевого, как шутили тогда многие) года. Я переделывал повесть «Минус», ту, что принесла мне позже кое-какую известность и деньги… Я писал ее больше двух лет, не торопясь, не особенно рассчитывая, что напечатают, – просто писал; она получилась объемом почти четыреста машинописных страниц. Потом, окрыленный мнением Александра Евсеевича, что повесть сильная, отнес ее в один из литературных журналов, ее прочитали и дали понять, что если я сокращу свой «Минус» наполовину, то есть шанс публикации… И вот, через силу, злясь на все подряд, я стал сокращать, выкидывая, как мне казалось, важные (да что там – бесценные просто) эпизоды. Успокаивал себя более-менее оптимистическим: «Ладно, вставлю в следующую вещь». Но все равно работа была тяжелая, неблагодарная, а тут еще эта дверь…