Татьяна Алферова - Лестница Ламарка
Низкорослые, тощие, но с тугими животиками и щечками, они крепко упирались в песок кривыми ножками и напряженными хвостами. Жесткие кудри закрывали лбы, но уши, шеи оставались открытыми. От их тел, разумеется поросших короткой шерстью, исходил горький запах. Круглые, словно лаком намазанные, рожки загибались кончиками к затылку у одних и вперед у других. Подвижные, как у тощих свиней, рыльца, острые язычки, копытца на ногах. В целом, они не обманули ожиданий, именно такими Сергей их представлял в детстве, лет до семи, а потом не представлял вовсе, но картинки с их изображениями в другой трактовке вызывали любопытство того же рода, что, к примеру, фотография отца, заснятого в отроческом возрасте.
Следуя логике сна, встреча происходила в полном безмолвии.
* * *На самом-то деле они очень даже не против были поговорить. И рассказали бы немало забавного и полезного. Ничего нового, впрочем. Но зачем говорить новое? То есть новое сказать в принципе невозможно – уж они-то знали. Но напомнить старое и забытое всегда уместно и довольно сладко. Ах, как они поговорили бы! Люди от рождения забывчивы и слабы по натуре. Вечно им хочется персонифицировать зло – они бы тотчас извинились за сложное слово. Ведь кто-то должен быть в ответе за то, что творится плохого. И уж никак не сам человек и не его мелкие извинительные пороки. Конкретный носитель нужен. А что конкретней лакированных рожек и напряженного хвоста? Ревность? Да бог с вами. Косноязычие? Да ни за что! Вялость мысли? А что это такое? Даже сочинители, казалось бы, отделенные от других способностью растолковывать и изобретать, как один кинулись ставить и ставить вопросы. А когда вопросительный знак ослабевает от частого употребления или темперамент у автора другой, припоминают древнюю забаву и приплетают мистические толкования, эзотерику, в лучшем случае – мифологию. Но самим-то кажется, что нащупали новое, а то как же!
Ничего не сказали они, даже хвостиками не махнули.
* * *И Сергей решился нарушить правила. Он знал, что такое зло, он видел зло перед собой – такое детски домашнее, привычное и поэтому более действенное. Оттуда же, из детства, пришло воспоминание, что зло следует назвать по имени, чтобы уничтожить. Сергей задумался, какое из имен выбрать. Нерешительность привела за руку вопросительную интонацию, вместо имени-обличения пустыня услышала жалобу потерявшегося: "Кто вы?"
И они пошли навстречу и ответили: "Мы – Зоины боги!".
Сергей остался один, на дне пустыни. Но теперь он знал неведомым образом – во сне многое происходит неведомым образом, – что она, его дивная возлюбленная, дарующая наслаждение, совершенное до боли, есть воплотившаяся Зоина ревность. И она убьет Зою, уничтожит так же легко и быстро, как ее желание, ее тело уничтожают память обо всем, что не она. От того, как Сергей поступит, зависит, что произойдет завтра в больнице. Наступит ли резкое ухудшение в Зоином состоянии, забегают ли врачи и медсестры, бесполезно пытаясь предотвратить неизбежное, заскулит ли от страха палата напротив реанимации. Или в десять утра, во время утреннего обхода, заведующий отделением не найдет ни одного пугающего признака, никакого признака болезни, за исключением некоторой слабости от лежания на больничной койке, пожмет привычно плечами и назначит выписку, на всякий случай на следующую неделю, поставив диагноз: грипп.
Знание согрело его, погрузило во сне в сон без сновидений, как в матрешку меньшего размера. Открыв глаза, Сергей увидел привычное уже ложе и полупрозрачный полог. Ее еще не было.
Он быстро встал, рядом с ложем обнаружил свою скатанную одежду, оделся, прошел через анфиладу комнат по мягким коврам, настеленным в несколько слоев. Все двери, богато украшенные резьбой, оказались открытыми. От его стремительных шагов в стороны несколько раз метнулись, шарахнулись какие-то тени, Сергей не рассмотрел толком – кто, сказать уверенно, люди это были или нет, он бы затруднился. Лестниц во дворце, потому что это был самый настоящий дворец, не оказалось, последняя дверь вела в зал с фонтаном посредине, свернутыми для сидения коврами и несколькими узкогорлыми сосудами у стены, покрытой орнаментом с вплетенной в него арабской вязью. Сергей подумал, что хорошо бы взять с собой воды в кувшине, но решил не задерживаться ни на миг, боялся встретиться с Ней.
Мраморные черно-белые плиты за дверью на улице отразили его шаги в плавленом зное почти так же беззвучно, как ковры внутри. Пальмы, окружавшие дворец, давали не слишком много тени, их листья были стянуты где джутовыми веревками, где проволокой в чудовищные хвосты, чтобы меньше испарять влагу. Где бы ни нависало солнце, всегда казалось, что оно в зените. Пустыня начиналась за высокой каменной оградой, обегающей и оберегающей дворец с пальмами, ворота не охранялись и не препятствовали выходу. Никого живого вокруг. Но стоило шагнуть наружу, ворота закрылись, и если бы не бряцание невидимого оружия, выдавшего присутствие стражников, до сей поры сокрытых распахнутыми створками, можно было бы решить, что закрылись сами собой.
Пустыня не изменилась. Изменился Сергей. Нет, не новое знание мешало ему идти, хотя и раньше, до дворца, он шел с трудом. Но сейчас он не чувствовал, что впереди есть некая цель, не понимал, должен ли успеть куда-то, должен ли торопиться. Он шел просто так, забыв, зачем идет по оранжевому песку, почему терпит зной и головокружение, дышит, как укутанный душным покрывалом. Но все это было, по крайней мере, знакомо по предыдущим переходам. А вот крупные и тощие мухи или какие-то другие, неизвестные ему насекомые появились впервые. Они жужжали и роились так же скученно, как комары в болотистом лесу в июне. От каждого укуса круглого хоботочка на теле оставался заметный след: красная ранка от вырванного кусочка кожи. Сергей понял, что не пройдет и десятой доли того, что в прежних снах, до посещения дворца, не увидит ни ящерицы-варана, ни брошенной машины. Грудь стеснило, будто перетянуло джутовой веревкой или проволокой, дурнота быстро и плавно затапливала его вместе с нарастающей болью слева, где сердце: все быстрей, все больней. Он упал за секунду до пробуждения, еще успел подумать, что уже случалось ему умереть во сне, не впервой, и боль взорвалась, хлынула широкой сплошной полосой.
* * *– Кокетливые сочинители снов ведут себя подчас нелогичней судьбы или жизни – у некоторых эти понятия смыкаются. Что скучнее, необязательней и натужнее ретардации – отступления от сюжета? Кто делает все эти, якобы умные замечания, озирая сверху, значит, свысока широкое поле перспектив? Автор? Один из героев? Что решается смертью героя? Или кажущейся смертью в случае недосказанности.
– Хорошо, пусть отступления – вред, но ими занимаются большей частью как раз те, кто употребляет жуткие словечки типа "ретрадация".
– Ретардация, извиняюсь. Сюжет завершен, отношения прерваны либо внешними обстоятельствами, либо сами себя исчерпали.
– Да-да, а проблемы поставлены. Знаем, плавали. Но ведь совершенно неважно, остались ли живы герои, если их отношения не исчерпываются смертью. Важно, что спор сохраняется в любом случае, сохраняя и отношения. Вечный спор девочек и мальчиков за одной партой, как спор двух авторов. Даже один может спорить сам с собой.
– Что особенно удобно в случае раздвоения личности. И самому с собой вступить в отношения, если спор – квинтэссенция их.
– Грубость – не безусловный атрибут спора… Следовало бы расставить знаки на полях, чтобы было понятно, где какой автор высказывается. Одного назвать, допустим, Занудой…
– А другого – Недоучкой. Смена знаков этих особенно трогательно, мой Постум, смотрелась бы в середине абзаца. К чему? Какой смысл в споре, не определенном четко: между кем и кем? Между мальчиками и девочками, между полами то есть? Между людьми вообще? Какой резон снова и снова толковать об этом, если не создаешь увлекательной истории, не занимаешь окружающих, отвлекая их от личных неприятностей, от собственной пошлости. Какой резон людям, враждебным друг другу изначально, вступать в отношения на горе себе, другие-то неважны? Какой резон стремиться к соединению, которого не может быть, которого не заложено в природе стремящихся?
– Резон: невозможно. По-другому.
Страна вечности
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками,
ибо я изнемогаю от любви.
Песнь песней
1. Алупка. Пляжный роман
Когда выпью, я становлюсь неукротимо-дружелюбной. В орбиту всеобъемлющей приязни вовлекаются случайно оказавшиеся рядом знакомые или соседи, от них после бывает довольно затруднительно отделаться. Но что делать на юге в сентябре месяце, если третий день идут проливные дожди? Мы с подругой обошли город не по одному разу, не только торговки на рынке, но и белые львы Воронихинского дворца узнавали нас в лицо. Ветер выворачивал зонтики, мутные струи заливали диоритовые ступени уличных лесенок, в парке нам встретились только лебеди, совсем не расположенные к беседе. Марина не выдержала первой:
