Татьяна Алферова - Лестница Ламарка
У самых дверей Зоиной квартиры столкнулся с Мариной, взглянувшей на него с восторженной ненавистью – не каждый день доводится уличать негодяя, который довел любимую подругу до такого. Марина звонить не стала, открыла дверь своим ключом, но Сергей придержал ее и вошел первый, словно там, внутри квартиры, их подстерегала опасность и он, как положено мужчинам в таком случае, оберегал спутницу. Мужчины охотно поступают подобным образом исключительно ради того, чтобы первыми увидеть неизвестное, у детей эти штучки выглядят неприглядно и честно, но взрослые прикрываются, в первую очередь перед собой, благородными побуждениями. Острая ненависть разделяла вошедших так же надежно, как карандашная черта – мальчика с девочкой, посаженных учительницей за одну парту именно из-за этой вынужденной ненависти, не дающей им чересчур много и часто болтать на уроке, даже когда совсем скучно.
Зоя не обратила на гостей никакого внимания, она была слишком занята. Зоя разговаривала с богами, рассказывая о жене Сергея, их кровати под легким кисейным пологом, о собственных планах, связанных со смертью законной жены, о расплате, принявшей облик красной волчанки, о безнадежности желаний, всех, кроме желания умереть.
Марина видела несчастное состояние подруги, доказанную вину Сергея, бессердечность мужчин – кто им дал право так с нами поступать? – и собственное бессилие. Сергей искал и не находил телефон, чтобы вызвать "скорую", не видя стоящего прямо у кровати аппарата на длинном шнуре. Зоя наконец воочию видела богов, нежно склонившихся над постелью. Они ласково улыбались ей, высовывали маленькие острые язычки от умиления и жалости, и глаза их под густыми грубыми челками и толстенькими рожками полнились сочувствием и ожиданием. Ожиданием чего, Зоя догадалась. Ее смерти.
"Скорая" приехала через сорок минут. Марина попыталась взять инициативу в свои руки и начала объяснять нечуткому врачу про волчанку, про симптомы и нервный срыв, перенесенный подругой.
– При чем тут нервный срыв и СКВ? – грубо перебил ее плотный мужик в ожидаемо мятом зеленом халате. – Вы кто, – обратился уже к Сергею, – муж? Давно температура держится? Паспорт давайте.
– Мой? – растерянно переспросил Сергей.
– При чем тут ваш, паспорт больной, разумеется.
– А при чем тут СКВ, совсем обнаглели, – начала заводиться Марина, – приезжают черт-те кто.
– СКВ, системная красная волчанка, женщина, – равнодушно отвечал врач, поспешно осматривая Зою, – но не похоже, нет.
– Так что, вы не будете ее забирать? Она же бредит! – Марина чуть не плакала от беспомощности.
– Где телефон? – поинтересовался непрошибаемый эскулап. – Паспорт не забудьте, – минут пять он накручивал диск, очевидно, было занято, потом разговаривал с кем-то в приемном покое.
Сергей нашел паспорт в выдвижном ящике серванта, там же лежала неведомо зачем сохраняемая женщинами разнообразная мелочь, вплоть до сломанных зубьев от расчески. Неясное воспоминание о чем-то, что случилось с ним недавно, колыхнулось, как остывающий бульон, подернутый жирной пленкой, но не оформилось, не излилось в образы. Марина выспрашивала у медсестры, что следует взять с собой и нельзя ли ей сегодня переночевать в больнице вместе с Зоей.
– Да вас туда вообще не пустят, – медсестра отличалась от врача лишь свежим халатом, не манерами.
– Как не пустят, она же в таком состоянии?
– Вы что, женщина, мы же ее в Боткинские бараки повезем, – как будто объяснение этим исчерпывалось.
Последующее Сергей запомнил неотчетливо и с удивлением обнаружил себя уже у больницы. В приемное отделение его в самом деле не пустили.
С Миргородской улицы, где находилась больница, Сергей поспешил уйти и через пару проходных дворов оказался на Тележной. Когда-то здесь жила тетка, совсем недолго, но Сергей запомнил дом, выгибавшийся стеной наружу, вот-вот обвалится. В доме были высоченные потолки, большие кухни, недействующие камины и старинные запахи нагретой меди от дверных ручек, прелых листьев от выцветших, некогда шикарных обоев и еще сладкий такой запах, ванили, что ли. Воспоминания о запахах самые сильные. Сергей отчетливо представил ту смесь ароматов, перебившую даже тревожный запах свежих опилок, свойственный Тележной. А представив, немедленно вспомнил – как раньше-то не сообразил, что ванилью пахнет кожа той безымянной дивной возлюбленной его снов. Показалось, что еще мгновение – и он догадается, решит что-то важное, но дорогу перебежал мальчик, и Сергей потерял мысль, только голова заболела. Слишком много мальчиков лезет в глаза, чертовщина, "Борис Годунов" какой-то. С другой стороны, всю чертовщину мы сами же и выдумываем, хуже того, впутываем в реальную жизнь, может, и Зоина ревность, чьи масштабы ужаснули его сегодня утром сильнее обыкновенного – человек в бреду не стесняется, – и Зоина ревность, выдуманная из ничего, из его недомолвок, трансформировалась в болезнь. Может, Марина права, и он виноват, но в чем? Сладкий дух ванили лез в ноздри, заставлял идти быстрее. На работу поздно, не имеет смысла, лучше домой, оклематься немного. Но Сергей зря пытался обмануть сам себя. Он хотел узнать, когда зажигаются окна напротив, проследить, кто приезжает на машине в ту квартиру.
Окна напротив не горели. Горело его окно. Через редкие занавески прямо на него глядели темные глаза, темные косы-змейки, собранные на затылке, оттягивали ее чудесную голову назад, не скрывая высокие скулы. И сияли маленькие золотые серьги, гладкие обручи, как звенья цепи.
Задохнувшись от бега по лестнице, Сергей ворвался в свою квартиру и не обнаружил внутри никого и ничего, ни обрывка шелка, ни запаха ванили. Темные, как беспамятство, окна равнодушно отражали свет жидких фонарей. В декабре темнота наступает, едва закончится утро. Раньше, чем часов через шесть, нечего и думать о сне. В больницу разве позвонить, в справочное?
Не успев услышать о состоянии средней – или крайней? – тяжести, он понял. Объяснение выглядело как волшебная недобрая сказка, но было правдой. Причина в его снах. Сны, начавшиеся почти с момента их знакомства с Зоей, ее усиливающаяся ревность, тем мучительнее, чем тщательнее скрываемая, обрывок радужного шелка на полу, карандашик, потерянный в любовной схватке гребень, зубчик от которого – сейчас сообразил – обнаружился в Зоином серванте, и, самое главное, прелестная, его мучительно-сладкая, ненасытная возлюбленная, вынырнувшая из сна в явь, поселившаяся рядом Зоина боль.
Сергей забегал по комнате, силясь что-нибудь придумать, полез в аптечку, не нашел ни одной таблетки снотворного, нет, одна есть, димедрол, но, похоже, просроченный. Выскочил на улицу к ларьку, купил пару бутылок пива для надежности, дома выпил одну, чуть не залпом, съел таблетку, запил второй бутылкой, лег в кровать, так и оставшуюся стоять у окна. Сон не шел. Сергей лежал и таращился то в окно, то на книжный шкаф. Ни спать не захотелось, ни опьянения не чувствовалось. Отменная бодрость и ясная голова.
– Глупо лежать, что бы такое еще предпринять, – подумал Сергей и очутился в серой холодной пустыне.
* * *Она не выглядела как предбанник перед пустыней раскаленной. Место было совершенно другое и, кроме самого определения – пустыня, не имело ничего общего с той, первой. Песок под ногами не потерял неверной подвижной своей природы, но казался застывшим и раздавленным свинцовым небом. Тусклое свечение распределялось равномерно и скупо, и не небо служило его источником. Волнистые линии барханов словно бы поднимались вверх, оставляя Сергея на дне чудовищной воронки с песчаными стенами. Холодные всполохи периодически окатывали небо, в остальное время накрытое тенью пустыни – единственное движение в пейзаже. Ни ящерицы, ни мух, ни ветра, ни бега теней.
После первых шагов Сергей остановился. Все направления равны и мертвы, идти невозможно. Живым представлялся только холод, охвативший тело сразу, но и тот не вызывал дрожи – какого-никакого движения, а напротив, погружал в безучастное оцепенение, не затрагивая глаза, чтобы оставить возможность смотреть на барханы, ограниченные не собственными размерами, а лишь остротой зрения.
Когда и откуда появились они, Сергей не понял, хотя и не засыпал во сне на сей раз. Просто возникли, и все, а поскольку момента Сергей не отследил, нельзя было бы сказать, что они появились неожиданно.
Низкорослые, тощие, но с тугими животиками и щечками, они крепко упирались в песок кривыми ножками и напряженными хвостами. Жесткие кудри закрывали лбы, но уши, шеи оставались открытыми. От их тел, разумеется поросших короткой шерстью, исходил горький запах. Круглые, словно лаком намазанные, рожки загибались кончиками к затылку у одних и вперед у других. Подвижные, как у тощих свиней, рыльца, острые язычки, копытца на ногах. В целом, они не обманули ожиданий, именно такими Сергей их представлял в детстве, лет до семи, а потом не представлял вовсе, но картинки с их изображениями в другой трактовке вызывали любопытство того же рода, что, к примеру, фотография отца, заснятого в отроческом возрасте.
