Людмила Улицкая - Лестница Якова
Да, ты – моя жена, моя первая женщина, моя чудесная любовница – и мне нет никакого дела до того, что будет через 20 лет. Для нашего брака нужна только уверенность на теперь.
Это мой официальный разговор с тобой. А неофициально – в частном разговоре могу тебе тихонько шепнуть: и вовсе не на сегодня только, а никогда не будет другой.
Ах, как это все кончилось бы весело, если б мы сидели рядом. Поцеловал бы тихо руки, сказал бы: все это ничего, все только кажется – и сразу от моих немудрых слов стало бы ясно и ты надолго успокоилась.
Не печалься, родненькая. Скоро! Скоро уже!
…О деньгах ты можешь не беспокоиться. Это не папины деньги. Никто о них не знает. Я даю здесь уроки. Я ужасно рад, что могу хоть чем-нибудь помочь тебе. Ты все истрать на обмундировку.
Платья заставляют много о себе думать, когда они не хороши. А хорошего мы не замечаем. (Сентенция!)
17 октября 1913
Добрый вечер, добрые сумерки вам, Марит Петровна! Хорошо вы поживаете? Очень рад, что хорошо, мне тоже чрезвычайно великолепно (в квадрате) живется. Может, вам интересно знать, в чем моя чрезвычайная великолепность? И в чем квадрат? А вот в чем: вольноопределя ющийся Осецкий за дерзкий ответ де журному офицеру засажен на 10 суток ареста, на гауптвахту, но в виду малого наказания с другой стороны прибавили еще 5 суток. Надеюсь, что наказание придется сбавить, так как у означенного вольноопределяющегося даже не остается 15 суток службы. Еще, к сожалению, в казармах нет подходящего помещения для арестованных. Конечно, многолюбивое начальство (отцы-командиры) не могло(и) надеяться, что в среде ласковых чад найде(у)тся такие непокорные экземпляры.
…В последнее время мое начальство буквально взъелось. Бешеные придирки.
…Сегодня 17-е – ну, остается 14–15 дн. 50 недель уже прожил, осталось две маленькие быстрые недели. А ты получишь письмо это – останется лишь десяток.
Весь этот год, самый тяжелый из моей всей жизни принес мне все, что я имею. Правда, хуже его не будет никогда… Если б жил этот год в Киеве, было бы иначе. Хуже и иначе. Чем же кончить? Неужели все к лучшему в этом лучшем из миров? Неужели хамство этого офицера – необходимый штрих к моему жизненному пути?
23 октября 1913
Здравствуй, моя девонька хорошая! За мной сейчас захлопнулась дверь, и я остался один со своим одиночеством и мыслями. Задача: пусть мой арест превратится в интересное времяпрепровождение. Буду писать все, все, – ведь ты его прочтешь, когда все это будет в прошлом, м.б. даже воспоминание будет окутано некоторой поэзией.
Итак. Я в тюрьме: отлично, пусть руководителем моей теперешней жизни будет Толстой. Говорю, конечно, о рассказе “Божественное и Человеческое”. Моя жизнь должна теперь превратиться в один порыв воли, в одно непреложное деятельное стремление. Не хочу с тоски бросаться из угла в угол, с тоски кусать себе руки и плакать.
Сделал на листке расписание мое. Снизу большая надпись: Укрепи меня, Владычица, Пресв. дева Мария! В еврейском строгом и нерадостном единобожии нет такого теплого уголка! Посмотрим. Теперь – устраиваться!
25 октября 1913
…Военная гауптвахта, вероятно, походит на общую тюрьму. Разница заключается, что караулят свои же солдаты. Этот часовой может по окончании караула превратиться в арестанта. Если в карауле находится своя рота – совсем хорошо. Мы здесь очень зависим от караульных начальников – унтер офицеров. Заключенные считают началом суток – 12 ч. дня, когда смена караулов.
В 6 ч. утра – “Вставать арестованным”, открывается дверь – иди умываться. Откидываешь книзу нары и идешь. Еще совсем темно. Зарешеченное маленькое окошко скупо дает утренний свет из-под самого потолка. В камере наступают светлые сумерки, когда уже можно читать, только к 8 час. Вот теперь и есть 8 час. утра.
После умывания сидишь в потемках и ждешь сторожа. Наконец слышишь “чай”. Он подходит к двери, просовывает через “глазок” двери нос чайника и наполняет подставленную чашку.
Целый день только и слышно: “Выводной! Оправиться!”. Звякает ключ, ведут.
В 5 часов темнеет – света не дают. Я в это время занимаюсь музыкой – упражняюсь в сольфеджио, вспоминаю разные пьесы, насвистываю, пою.
…Сосед справа – еврей (сидит за кражу), целый день поет еврейские песни и молитвы. Сосед слева тоже поет, военные марши, вальсы, а вчера неожиданно запел мелодию “О, мое солнце”.
Слышу в караульном помещении женский голос. Откуда, как? Оказывается, в одной камере сидит мальчик 12 лет, военно-музыкантский ученик. Отдали 7 лет “в музыку”. За обучение он обязан прослужить 5 лет. Теперь он ждет суда. Судится за шестой побег со службы. Бойкий умный мальчуган. Конечно, воспитывается первоклассный преступник. Одного солдата уволили в отпуск в Севастополь. Этот мальчик подделал его билет на двоих и поехал с ним, поступил музыкантом на военный корабль. “Всю жизнь моя мечта была – попасть туда”. Через пару месяцев навели справки и по этапу препроводили в полк. По дороге он сидел на многих гауптвахтах. Случилось быть в Воронеже, откуда он сам родом. Видел там мать. “Пришла, колбасы принесла, да начала плакать, а я этого не люблю – ушел к себе в камеру. Она перестала плакать, когда опять я вышел”.
У большинства людей взрослых при соприкосновении с этой бездушной жестокой военной атмосферой сильно черствеет сердце и навсегда засыпает ум, можешь себе, Маруня, представить через много лет опустошенную душу этого маленького человека.
У него впереди: арест до суда, суд, по суду – пребывание в дисциплинарной команде музыкантских учеников (детская), по отбывании наказания – отслуживание еще 3 года в полку.
…Ночи мучительныя. Вся постель немногоспящая – свернутый мундир под голову, одел шинель и уснул. Постели не полагается. Жесткие доски натирают бока, плечи, ноги. Уснешь на час, снова просыпаешься и ворочаешься. Тяжело это. Уж какой я нетребовательный к жизненным удобствам, в каких уже положениях не был – все же тяжело на досках спать.
Помню, в учениях пришлось одну ночь на земле спать. Прекрасно всю ночь проспал. Но и это ничего. Теперь день, не страшна ночь.
Сегодня почти доволен. Утром французский яз., днем – экономическая книга. Завтра занятия совсем будут хорошие. Сегодня до обеда совершенно незаметно перешло в после обеда, так как граница состояла из пары ломтиков контрабандного сыра. Караульного попросил, тот в лавку сбегал!
Сумерки, сумерки. 4 часа, кончаю день. Остается пять часов шагать. Заунывно поет сосед мой. В голове держу музыку. Сегодня – Рахманинов. Только бы минутку посмотреть на тебя сейчас, и… руки тихо поцеловать – ничего не вижу, прощай, детонька!
Все в голове вертятся стихи Баратынского. Хорошо помню. Лермонтова помню. Пушкина очень много.
5 ноября 1913
…Закончен опыт тюремного заключения. Я на частной квартире. Ожидаю приказа.
…В полк пригнали массу народу – запасных – тысячи полторы бородатых, рослых мужиков. Сейчас они перед окнами выстроились на обед идти. Медных и алюминиевых баков не хватило. Принесли из бани жестяные черные шайки и налили туда щей.
Вечером прошелся по казарме запасных. Масса народу, спят на соломе, не раздеваясь, храп, изредка со сна крикнет, ругнется. Простой народ. Целый год живу вместе с ним. Так вместе, что часто стираются наши отличия. Они все чувствуют меня равным – значит, нет речи о взаимном непонимании. Тяжелая, неинтересная масса. В большинстве случаев недобрые, неряшливые, любят успех и успевающему все простят, скверные товарищи, не очень умны, иногда безцельно и безпричинно жестоки (хулиганство), все уважают науку за ея выгоду.
Единицы всегда будут. Но я их видел – ах, как мало. Единиц собственно не было, были изредка единичныя поступки. Иногда разглядываю всех – о ком сохраню какие-нибудь воспоминания в моей, уже недалекой, новой жизни. Единиц нет, единичныя поступки забываются скоро – и останется какой-то однообразный, серый фон. Без людей, без душ, без пятен ярких. Серо, безцветно – оберточная бумага.
Даже обидно становится. Где Платон Каратаев? Где люди, давшие материалы для Снегурочки, для Бориса Годунова, люди Кремль строившие, люди разсказывавшие такие увлекательные песни, былины? Где хоть маленький сколок с Микулы Селяниновича, хоть случайно напомнивший Ивана-Царевича? Где Малявинские буйно-страстныя лица?
Неужели только потому, что мы в Оренбургской губ. Правда – губерния убогая, тоскливая. Но неужели где-нибудь в Пензе или Риге иначе. Единственно, что они могут хорошо сделать – пойти на войну и, не разсуждая, тихо умереть. Безропотно – и сколько прикажешь. Грустныя мысли.
ЧЕЛЯБИНСК – КИЕВ
ЯКОВ – РОДИТЕЛЯМ
5 ноября 1913
