Людмила Улицкая - Лестница Якова
Нора с Тенгизом полетели в Нью-Йорк. Поселились в гостинице на 42-й улице, между Шестой и Седьмой Авеню. В первый же вечер к ним прибежала Чипа, Марина Чипковская, давно обжившаяся в Северном Манхэттене. Два дня им показывали театр какие-то второстепенные люди, сам Коэн появился на третий день, извинился, сказал, что только что прилетел из Европы. Переговоры заняли ровно один час – они оставили в театре русский экземпляр пьесы для перевода, запись музыкальных номеров и распрощались. В общем, встреча эта вызвала недоумение. В конце концов, американцы потратили бешеные деньги на их приезд, а почему все прошло так не по-деловому и криво, – их проблемы. Коэн производил впечатление человека, у которого большие неприятности то ли с бизнесом, то ли в личной жизни.
Через три дня они переехали из гостиницы к Чипе и продолжили свое знакомство с городом. Это был самый живой город мира, но и несколько нереальный. Чипа обожала Нью-Йорк, но была в эти дни так занята работой и детьми-близнецами, что не смогла их поводить по своим любимым местам. Дала “наводки”.
Гуляли вдвоем по городу, в котором всего было слишком много – разноцветных людей на разлинованных в клетку улицах, ошеломляюще-грубых красок, запахов незнакомой еды и мощных дезодорантов, волнующих звуков уличной музыки, все непривычное, непонятное. Марина по вечерам давала свои комментарии, от которых понятнее американская жизнь не становилась.
За день до отъезда Нора, оставив Тенгиза в Метрополитен-Музее, поехала с Пенн Стейшн на Лонг-Айленд, в гости к Вите. Хотелось взглянуть на Витасю-американца… Да и Юрик попросил заехать к отцу и забрать какие-то жизненно важные пластинки, которые тот для него купил.
Встретил ее Витя на платформе не один – с ним рядом стояла огромная женщина с улыбкой от уха до уха на кирпично-розовом лице. Толстуха эта вызывала полнейшую симпатию и с первого взгляда было ясно, что Витя попал в хорошие руки. Норина сухая ладонь утонула в пухлой веснушчатой лапе:
– Welcome to Long Island, Nora!
Витя нисколько не изменился, только загорел и одет был по-американски, в шортах и в растянутом свитере. Они сели в большую старую машину и поехали. Вела машину Марта. Витя сидел рядом с водителем с таким видом, как будто он иначе никогда не передвигался, Нора сзади. Витя молчал. Марта говорила довольно быстро и не вполне понятно. Нора догадалась, что Марта хочет ее провезти по Лонг-Айленду и что-то показать, и это что-то было “лайтхаус”. Они ехали довольно долго, миновали город с большими домами, пригород с домами поменьше, все сияло и сверкало, направо-налево лежала большая американская красота, несколько открыточная и глянцевая. Потом выехали к океану и Нора наконец поняла, что “лайтхаус” – маяк.
– Хочешь подняться наверх? – спросил Витя. Марта опять сказала что-то непонятное.
– Марта не полезет, у нее ноги болят, – перевел Витя.
Рядом с маяком был музей, но в музей не пошли. Народу было совсем немного, туристический сезон уже закончился, хотя было тепло. Конец октября… Перед входом на маяк была устроена уличная выставка каких-то ламп и линз, но смотреть эту старинную технику не стали, сразу полезли по узкой лестнице вверх. Лезли долго, даже легкая на ногу Нора притомилась, но когда поднялись на смотровую площадку, открылся вид, который стоил любых усилий.
– Это Монток, кажется, самый старый маяк в Америке, – заметил Витя. – Меня Марта сюда уже возила.
Океан был огромный и закруглялся по краям так, что простому глазу было видно, что земля круглая. Непонятно только – как диск или как шар… Скорее шар, судя по тому, как скатывался за горизонт берег Род-Айленда. И не было такой перспективы – ни линейной, ни обратной, ни сферической, – чтобы эту картину изобразить, потому что пространство жило по закону, совершенно неизвестному человеческому глазу или разуму… И ветер здесь на высоте тоже был круглый. Чувство возникло такое, что она стоит на вершине мира, а мир окружает ее как зерно, упрятанное в мякоти плода…
– Нора, – Виктор тронул ее за плечо. – Мне развод нужен. Ты не можешь там развестись, ну, заочно, чтоб мне в Москву не ехать…
– Что? Что? – не сразу поняла Нора.
– Марта не знает, что я женат. Что сын есть, она знает, а что женат – я не сказал.
– А что сказал?
– Что ты моя одноклассница… Подруга, сказал.
Нора забыла про океан. Про круглый мир, в которой она только что была упакована зернышком в самом центре…
– Ты соврал, Витя? Ты? Соврал? Первый раз в жизни?
Витя замедленно улыбнулся. Витя засмеялся. Склонился к Норе:
– Нора! Знаешь, что говорит теперь Гриша Либер? Он говорит, что женщины заставляют мужчин лгать. Он читает теперь Тору, то есть Библию по-нашему, и пытается совместить современную науку и Ветхого Бога. И он говорит, что ложь придумала женщина…
– А я-то всю жизнь считала тебя простодушным, – почти застонала Нора.
– Ты Марту не знала. Вот кто простодушен…
– Ты жениться надумал?
Витя помолчал. Ковырнул пальцем перила. Почесал ухо. Вздохнул.
– Мне кажется, Марте хочется… Знаешь, католики… Ей не комфортно. Откровенно говоря, это и мне не помешало бы…
Не помешало бы! Ну и Витя! Они все еще стояли на смотровой площадке, а Нора уже и думать забыла обо всей этой красоте, ее как будто и не бывало… Витя, всегда равный сам себе, человек без неожиданностей, прямой как столб, честный, как выстрел… Или я в нем так ошибалась? Или он поменялся за эти полтора года?
– Хорошо, хорошо. Пришлю тебе развод. Только ты скажешь Марте, что я твоя жена, а не одноклассница…
– Но ведь одноклассница все же… – настаивал он.
Они поднялись еще на несколько ступенек, вошли в стеклянную комнату, где горел этот самый маяк. Огромная линза, размером с хороший арбуз, посылала свои лучи круглосуточно во все стороны, но они при свете дня не казались такими уж мощными. Маяк совершенно перестал интересовать Нору, они вышли из стеклянного фонаря и стали спускаться по крутой лестнице.
– Сам скажешь или мне сказать? – спросила Нора.
– Все равно, – буркнул Витя.
Внизу их ждала Марта. Спустились к океану. Огромные каменные плиты лежали вокруг маяка. Мощный прибой лизал береговую гальку.
– You know, Martha, I was his first wife, – Нора ткнула пальцем в Витю.
– I guessed, – улыбнулась Марта и покраснела и без того красным лицом. – I have seen Yorik’s photo. Yo u look alike!
– Нора, кажется, ты сейчас сделала ей предложение от моего имени, – заметил Витя.
– То есть?
– Ну, ты сказала “первая жена”. До двух-то она считать умеет! Она будет вторая…
– Ты сам сказал, что тебе не помешает…
– Ты очень решительная. Я только начал это обдумывать…
– А чего думать? Она тебе очень подходит…
Сели в машину и поехали к Вите домой. Это был наемный трехкомнатный домик, удобный и убогий. Спален две и большая столовая. В столовой висел портрет Джойса и какого-то старого полицейского с усами. Оказалось, Мартин дедушка. Значит, она уже здесь вполне обжилась… На ужин Марта приготовила национальное ирландское рагу, которое застревало у Норы в глотке – скользкие куски перепрелого мяса с картош кой и луком.
Они очень подходили друг другу – оба большие, розовые и оба способны были есть с аппетитом жирное мясо, запивая сладковатым пивом. К тому же Марта не сводила с Вити восхищенных глаз.
– Ну давай, давай, делай предложение! – торопила Нора недозревшее решение Вити. – Сейчас, при мне! Я пришлю свидетельство о разводе… в самое ближайшее время.
После ужина Марта отвезла Нору на станцию. Всю дорогу до Нью-Йорка Нора улыбалась, как будто случилось что-то очень хорошее. Двадцать шесть лет она состояла в этом нелепом дружеском браке и непонятно было, почему же она не развелась раньше… Не имело никакого значения. Уже подъезжая к Пенн Стейшн, она сообразила, что забыла взять купленные Мартой пластинки, которые Юрик заказал отцу…
На следующий день, сидя в самолете и ожидая взлета, Нора сказала Тенгизу:
– Знаешь, кажется, я выдала своего мужа замуж…
Тенгиз спустил очки на кончик носа и посмотрел поверх очков:
– Это угроза?
– Живи спокойно, Тенгиз. Тебе ничего не угрожает.
Что же касается “Вия” – так на Бродвее его никогда и не поставили…
Глава 28
Левая рука
(1988–1989)
Нора, выбравшая в пятнадцать лет профессию театрального художника, знала про себя, что могла бы заниматься и какими-то другими делами – режиссурой, может, даже драматургией, могла бы быть актрисой или, в конце концов, педагогом, но никогда бы не стала ни врачом, ни инженером, ни математиком. Вот Тенгиз мог быть кем угодно – виноделом, психологом, даже продавцом на рынке. Кем угодно, кроме той профессии, которая требует строгой внешней дисциплины, военным, к примеру, или водителем электровоза. Витя не мог быть никем, кроме как математиком. А вот с Юриком с самого детства было совершенно непонятно: он мог заниматься чем угодно, но только по вдохновению. Как только оно уходило, в ту же секунду он бросал свое занятие. Заставить его делать что-то, что ему не по душе, было невозможно. Должно было появиться такое дело, единственное, которое бы занимало его целиком, держало бы его при себе постоянно и неотвязно. Как Витю математика.
