Сергей Трищенко - ЯТ
– Тонирует тон, – постукивая расчёской по ладони, назидательно сообщил он скувчающим голосом, шевеля губами, как бы пережёвывая ждвачку – двойную.
– Тонны тона, – пробормотал Тон – Том как-то сразу изменился, утоньшился, что ли?
– И смотря в какой тональности выбранный, – продолжал куафёр, начиная, на его взгляд, осваиваться в дебрях разговора.
И тут Том нанёс ему жестокий удар:
– Тональность – тонкая анальность, – сказал Том.
Куафёр побледнел.
– Очень тонкая, – безжалостно продолжал Том, – вот такая: пш-ш-ши-и-и-и…
Это прозвучало некрасиво. Очень некрасиво. Я упоминаю об этом абсолютно диком эпизоде только по одной причине: из песни слова не выкинешь. Единственное, что я могу предположить в оправдание Тома – что он надышался испарениями из лужи, как давеча флюидами у школы злословия и автоматов для продажи бранных слов и выражений. И с себя вины я не снимаю: не успел отвлечь Тома.
Куафёр не нашёл, что ответить, но тут к нему подбежал следующий клиент, не то позеленевший от ряски, не то посиневший от холода, и куафёр занялся привычным делом.
– Это тоже лидер? – спросил я его, чтобы как-то скрагладить дикую выфходку Тома. Я даже слегка фыркнул, осуждая слова друга и принимая на себя его вину. Плечи мои дрогнули под её тяжестью. Слегка.
Куафёр кинвул – конвульсивно задёргал головой, принимая извинения и наматывая на шею на манер разорвавшегося хула-хупа, не в силах оторваться от клиента.
– А вы кто? – спросил я у куафёра. Тот молча ткнул в вывеску над креслом: «Хареограф», и занялся тщательной обработкой сидящего.
– Что оно значит? – спросил Том.
– Хари политикам делает, – высказался я, – рисует.
– Другим словом, имиджмейкер, – пояснил Гид
Чуть поодаль от куафёра стоял небольшой столик. За столиком сидел лысоватый старичок. На столе в строго продуманном живописном беспорядке располагались идиомы и фразеологические обороты. Они слегка вращались, наверное, в подшипниках. Старичок густо мазал их патетикой (а может, патокой, а может, патетикой на патоке, а может, патокой на патетике), жёлтой, словно горчица, из белого фарфорового соусника. Потом расставил на столе акценты – аккуратными столбиками – и залюбовался ими, склонив голову. Над столиком парила табличка: «Идеомагогическое обслуживание. Стрилистика». Я прочитал надпись и подумал: «Идеологическое? Идеоматическое? Идиотическое? Демагогическое? Или просто магическое? Или всё вместе, в одной куче?»
Подходили и к нему, но много реже: то ли не умели прочесть вывеску, то ли не понимали смысла.
У края прудоболота в позе Наполеона – заложив руку за отворот мундира – стоял внушительного вида гражданин, и молча, но с интересом наблюдал за ведущимся сражением. Интерес он имел неподдельный: прочно опирался на него второй рукой, как на трость или же короткий посох, перевитый мишурой.
При взгляде на гражданина возникало ощущение, что он только и ждёт подходящего момента, чтобы пустить посох в ход – против кого-нибудь из тех, кто в луже. А может, он специально кого-то высматривал, выжидал? Намерения его остались для нас тайной.
– А то что? – кивнул я на предмет, болтающийся посреди лужи. Гид охотно и коротко пояснил:
– Власть. И они за неё борются.
– Я слышал выражение: «коридоры власти», – медленно проговорил я, – как же тогда…
– Откуда вы знаете, что у неё внутри? – удивился Гид, указывая на летающий кулак… или фигу. – Вполне возможно, что и коридоры…
– Но… как же надо измельчать, чтобы войти туда?
– Думайте сами, – хмуро произнёс Гид.
И я представил, как внутри этой штуки сидят и трясутся… – От страха? От ударов? От страха ударов? – маленькие-маленькие человечки. Как бродят в темноте по длинным извилистым коридорам – и никого-никого вокруг них нет: только точно такие же, как они сами…
По краям и около лужи-болота-пруда рос в жёлтой жиже камыш не камыш, тростник не тростник… скорее, безшляпочные грибы, типа плесени. Либо и то и другое и третье вместе, но по отлдельности, отличающиеся от дельности. Дельность дельности рознь. И все покрытые слизью от поднимающихся и опускающихся по ним улиток.
Все растения резко различались по цвету. Взгляд привлекали и белые, и голубые, и синие, и зелёные, и розовые, и красные, и красно-коричневые, и чисто коричневые, и грязно коричневые, и чёрные – словом, почти весь спектр красок. Торчали пучки совсем невообразимых оттенков, а также бесцветные, полупрозрачные, полупризрачные и полипризрачные – расходящиеся веером. Росли они отдельными группами, не смешиваясь, не скрещиваясь и не сращиваясь друг с другими. Хотя провести чёткую границу между цветами некоторых пучков я бы не взялся: нечем было.
С другой стороны, пестрота и разноцветность некоторых удивляла: они представляли собой результат гибридизации основных расцветок, но если у корня растения цвета и пятна были чёткие, то ближе к верхушкам сливались в невообразимую мешанину, постепенно переходя друг в друга.
Несколько человек пытались связать соседние растения между собой, но то и дело или рвалась верёвка, или ломались стебли – из чего я и сделал вывод, что они относятся к роду безшляпочных грибов. Словом, у связистов-вязальщиков ничего не получалось, они с ног до головы перемазались цветным соком, тиной и грязью. По-моему, только чёрные грибы стояли уже связанными, наподобие снопов или фасциев для ликторов. Но для чего их связали, оставалось неясным.
Иногда то один, то другой политик отрывался от основного занятия и входил в разноцветные камыши, а, сделав дело, возвращался обратно. Другие наоборот, сначала входили в камыши, а уже затем – в лужу.
– А это что? – решил я дорасспрашивать Гида до конца, а заодно и сострить, проявив эрудицию – или ерундицию? Я уже начинал путаться: – Мыслящий тростник?
– Партии, – снова поморщившись, сказал Гид.
– Парии? – недорасслышав, переспросил Том.
– Партии, – повторил Гид и снова поморщился. Всё окружающее вызывало в нём большое неприятие, отвращение и рвотный рефлекс, старательно сдерживаемый и скрываемый, поэтому он не стал развивать предлагаемую тему разговора ни в какую сторону.
Отходя от лужи, я заметил в одном из маленьких заливчиков – лужа имела неправильную, неправдоподобную, сложную вплоть до ложной форму – небольшую группку людей, сосредоточенно борющихся, сражающихся, выхватывающих друг у друга из рук точную копию большой центральной фиги, или кулака. Тренируются?
Но спрашивать о них Гида я посчитал неудобным.
По берегу лужеболота, будто бы не обращая внимания на расходящиеся зловонные испарения, бродили офени, расхваливая товар:
– Кому затратная экономика нитратная?
– Масса народная – весьма неоднородная.
– А одногородная есть? – мужичок-дачничок тормознул охотно остановившегося офеню.
– Ну, ежели покопаться…
– Под городом?
– По огородам.
– Годится, если родится, – согласился покупатель.
Они быстро поладили и разошлись, весьма довольные друг другом, а больше – сами собой.
Офени продолжали надрываться:
– Кому негодный народ свободный?
– Почему негодный? – спросил я офеню, остановив его.
– Работать не хочет, – пожал он плечами.
Я заглянул в лукошко. Среди бесформенной многорукой и мноогогоголовой массы, ревевшей тоненькими голосками не то «Хлеба и зрелищ!», не то «Хлебай и ешь!», не то «Х…(неразборчиво) и режь!», переползали ещё более бесформенные существа, по внешнему виду – паразиты: они присасывались то в одном, то в другом месте, делали несколько судорожных глотательных и хватательных движений и заметно распухали.
– Это кто? – спросил я.
– Чиновники, – кивнул офеня.
– А убрать их нельзя?
– Пробовали. Ничего не берёт: ни революция, ни эволюция. Тут действует неизвестно сложный закон природы. Вот, посмотрите, – он удалил пинцетом одного чиновника, с видимой брезгливостью размазав по стенке корзинки. Затем выдернул что-то сильнее всего кричащее из массы народа и посадил на место удалённого чиновника. И я с удивлением увидел, как выдернутое худосочное существо незамедлительно потеряло первоначальную форму, раздулось, и принялось точно так же переползывать по народной массе, попискивая и присасываясь время от времени то в одном, то в другом месте.
– Закон природы, – повторил разносчик.
Продолжая наблюдать, я заметил среди относительно спокойных чиновников мечущихся существ бледного вида с длинными и не очень длинными жгутиками, которыми они бичевали, хлестали, жгли чиновников. Но те ударов будто не замечали.
– Ого! А это кто? – спросил я, чувствуя, что мои глаза вылезают на лоб, помогая друг другу. – Паразиты паразитов?
– Юмористы, – махнул рукой разносчик, – сатирики. Жил когда-то один мощнейший – Салтыков-Щедрин его звали. И что же? Сколько он ни старался, ни бичевал – всё впустую. Всё повторяется вновь и вновь.
