Наталья Рубанова - ЛЮ:БИ

Жен-щи-на-о-чень-кра-си-ва-я.

Надо же.

О-чень-кра-си-ва-я-жен-щи-на-це-лу-ет-тело.

О-чень-кра-си-ва-я-жен-щи-на-це-лу-ет-те-ло-мо-ё-те-ло.

Странно, я не просила об этом.

Почему целуют именно когда не просишь? То есть всегда не вовремя?

Потому как вовремя – это когда ждешь/просишь:

И именно тогда у того, кого просишь,

Нет времени/сил/желания.

Поэтому бегу.

Бегу поцелуев.

Игра в одни ворота слишком банальна.

Слишком примитивна.

Скучна.

Как и игра этой женщины.

Красивой женщины. Женщины в белом.

Красивой женщины в белом саване, целующей муляж моего тела.

Он почти идеален.

Если б не шрам.

Муляж, ла-ла…

Так бы и врезала ей!

Нужно сказать, чтоб закруглялась.

Ла-ла…

Делает вид, будто не слышит.

Ла…

Муляж покрывается язвами.

Муляж моего тела.

Моего тела, пресыщенного чужими.

Но так и не утолённого твоим.

Мой голос – шоколад.

Белый растопленный шоколад.

Горячо-о!..

ТЫ обожаешь.

Обожаешь моё сладкое.

Потому-то и вытекаю.

Через горло.

Рот в рот, ла-ла, на войне как на войне.

Женщина в белом саване делает надрез.

Она слизывает шоколад очень профессионально.

Она ест и пьет меня – Женщина в белом саване, только и всего.

Поедом ест, попивом пьет: день за днем.

День за днем.

День за днем.

Я – вкусная, ооочень вкусная.

Я – сочная, ооочень сочная.

Я – классная, ооочень классная.

Ja! Ja! Ja!

No gde we ja?..

Неужто и впрямь – На Том?..

Тогда почему внизу – пол, а наверху – потолок?

Такой невысокий?

ТЫ хочешь сказать, На Том тоже есть потолки?

Настолько невысокие, что вот-вот придавят тебя к полу?

ТЫ хочешь сказать, На Том есть и полы?..

No gwe we ti, solnce?..

Женщина в белом саване смеется.

Ритм ее смеха, если вообразить тот «зарисованным»

(уголь, картон), напоминает мне брачный танец чешуекрылых.

Мне холодно! (Кричу.) Я замерзаю!

Женщина в белом саване срывает с меня последнюю отравленную тунику.

Итак, я – голая.

Голая баба.

Голая баба с впалым животом и выпирающими ключицами.

Голая баба с ограниченным сроком годности.

Так и стою в лужице белого шоколада.

Истекаю им, значит…

А в процессе замечаю, что меняю цвет.

Запах.

Форму.

Да у меня – о, чудо! – ни рук, ни ног!

Ни даже воттакусенького хвоста!

Ни головы, ни шеи!

Ни бедер, ни плеч!

У меня нет ступней! Нет кистей рук!

У меня нет ничего, у меня теперь ничего этого нет!!..

Я чувствую иную, небелковую, природу.

Я знаю о s4ast’e всё – ну или почти.

No gde we ti, solnce?..

DELETE

No gde we?..

DELETE! DELETE!!

Да выломайте эти треклятые клавиши,

Не то я и правда пошлю кое-кого к чертовой матери!

Мне ведь, в сущности, всё равно – ну или почти.

Женщина в белом саване садится тем временем в кресло-качалку

и, набивая ледяную трубку мной и моими с’нежными сестрами

(видите? да вот же они, вот! – тут и леопардовая скромница Латония, и изящная салатово-белая Галатея, и… – впрочем, всех не перечесть), раскуривает.

Так на небе появляются облака:

Об их происхождении, впрочем, ни слова правды в учебниках.

Итак, облака.

Облака, в которых, как выясняется чуть позже,

роятся целые толпы (полчища!) старух.

Клюкастых, горбатых, хромых, беззубых – голых, голодных, дурно пахнущих.

Одна из них мерзко прищуривается и указывает крючковатым пальцем на «кукушку»: «Посмотри! – Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок. – Тут нет стрелок, – говорю я. Старуха смотрит на циферблат и говорит мне: – Сейчас без четверти три. – Ах так. Большое спасибо»[93].

Женщина в белом саване заводит будильник.

«2:45» – вижу я светящиеся в темноте цифры.

И тут мне становится страшно. По-настоящему страшно.

Ведь это то самое время, когда мои чешуекрылые сестры,

Выполнившие программу, были удалены.

В этом вся «Высшая Мудрость», говоришь ТЫ.

«Мировая Гармония».

«Вселенский Замысел».

«Смысл Жизни», кавычки.

Чьей-то. Всегда – чужой, отмахиваюсь я.

Не нашей».

…Софья Аркадьевна, то и дело поднося к глазам платок, заполняет классный журнал. Она не любит, впрочем, когда за ее трипами подглядывают. Поэтому мы, ангелы, улетаем на Курский, оставляя даму одну-одинешеньку. Тик-так, пенсия, тик-так!

[стать пандой]

как нельзя писать о любви

– …а п-пот-т-том-му ч-что чуж-ж-жие б-бук-к-квы токсич-ч-ч-чны, – бурчит СтрогА, перешагивая через труп моей рукописи, а я поджимаю губы.

«Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, – вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания!» – разводит на то руками Чаадаев. – «Человек либо художник, либо кусок резины и то, что он делает, не обязано отвечать ничему, кроме, скажем так, энергии его творения», – заявляет Буковски, прихлебывая пиво. – «Справедливым можно считать уровень дохода, согласно которому рынок труда оценивает соответствующий набор и уровень знаний, умений и навыков. Значение денег как компенсации стоимости знаний…» – но HR-manager’a из Центра по работе с опущенными и оскоплёнными перебивают: «На самом деле так называемая русская душа – всего лишь конструкт, преднамеренно созданный неким Мельхиором де Вогюзом. Да-да, не верите? Почитайте первоисточники! Это он, он «изобрел» сию загадочную Психею, навязав ее потомкам лишь потому, что терпеть не мог французского натурализма конца девятнадцатого! Жену, между прочим, имел русскую, фрейлину императрицы…» – но вумника перебивают: «Житель Новороссийска – новороссист! Вот я, например, сказать по правде, блевать хотел на все эти загадки, потому что все это полная бня. А деньги нужны для того, чтобы…» – однако и новороссиста затыкают на полуслове так называемые независимые СМИ: «В связи с коммерцилизацией прессы и федерализацией госканалов sexual harassment[94] на работе можно рассматривать как очередное посягательство на свободу личности, которая, как известно…» – но тут уж Рассел не выдерживает, и, вырубая ящик, произносит откутюренное: «Витгенштейн, положите кочергу!» – «Господа, позвольте. Признаком глубокой истины является то, что обратное к ней утверждение тоже глубокая истина», – замечает мимоходом Нильс Бор, так никогда и не попутешествовавший с дикими гусями, а мудрейшая Акка Кнебекайзе…

– В-всё!! Х-хватит!! Вс-сем м-молчать! Эт-то в-все сов-в-в-вер-р-ршенно неважн-н-но! Эт-т-то н-н-не им-м-м-ме-ет к-ко мн-н-н-не н-н-ни-ка-а-а-а-кого от-но-о-о-ш-ш-ше-ния-а! Леч-чь и о-о-о-отжатьс-ся! Р-раз-д-два, р-раз-д-два… И ещщ-ще. Ещ-ще!! Не с-сачк-к-ковать! Р-раз-д-два, р-раз… – СтрогА упирает руки в бока и смотрит, смотрит, смотрит на мир, а потом ночь напролет курит, и утренняя гора ее окурков мешает мне вздохнуть.

Кажется, будто ей только что сломали ребро: боль, которую можно терпеть, но о которой ни на миг не забудешь.

– Ты, случаем, никогда не ломал ребра? – спрашиваю я Того, Кого ей Больше Нельзя.

– Только Адамово, – не шутит он, бесцеремонно затопляя собой цветные сны Строги.

– Молчи, – сплевываю я, выходя вон из его пространства.

… И снятся панды.

В такие дни обычно ломается лифт, и ей приходится карабкаться в скворечню, превозмогая едва заметную, но от того не менее скверную, одышку. Лоб покрывается испариной, ручки сумки впиваются в ладони, а чертыхание получается скорее жалобное, нежели агрессивное: «У нас дождь. У нас четверг. У нас все еще Putin» – никому никогда не отправленный massage.

Ljuboff – не домашние тапочки. СтрогА это знает, а потому равнодушно обрабатывает старую рану чем-то вязким, хотя и бьет периодически посуду. Так та летит себе вольными синицами, обреченно расшибаясь о бетонную стену чьей-то «умной» крепости, по ошибке названной ее – хм! – домом.

«Я рвусь на части. Хотя, нет, пожалуй, не совсем так: одна часть рвется, другая ее склеивает. Я сама себя одной рукой рву, другой – склеиваю. Раз в день. Семь. Четыре. В любом случае – распад и восстановление. Жалкий плагиат на Птицу Феникс. Когда-нибудь это закончится. Окрасится месяц багрянцем».

На самом деле, дома у Строги нет, если не считать захламленной антикваром квартирки, оставленной ей друзьями-архитекторами, свалившими из этой страны. Из телефонной трубки иногда прорываются их, искаженные (да, вот так: искаженные) европейским комфортом, голоса, а потому с трудом узнаваемые: «Привет, а знаешь, водица-то в Венеции пованивает…». СтрогА зачем-то кивает, теребя шнур; она до сих пор не помнит, в каком из кухонных черных ящиков дрожат от ее резких движений ножи, а в каком колышется пустота.

У Строги от чудес мелирования волосы пепельно-синие, а глаза – от природы – ланьи: ими она и смотрит на мир, точно уж придуманный не ею. До сего бесподобного изврата ей не додуматься – это так же точно, как и то, что СтрогА не досыпает каждое ч/б (чэ-бэ: черно-белое? чертово-божье?) утро, спеша на работку, на которой без особого усердия пиарит платежеспособных патрициев. «Кесарю – кесарево», – вспоминает СтрогА, отводя ланьи от изучающих ее плебеев: ей кажется, будто все эти особи хотят раздеть ее, как раздели когда-то Ма.