Оксана Бердочкина - Книга движений (сборник)
– Хотелось бы, чтобы все происходило по расчету. Неужели он не способен выражать по отношению ко мне свое дружелюбие и любовь? Попроси его быть лучше. И скажи, что я готов убиваться в муках за обещание того, что мой земной путь, полный пытливости и терпения, послужит крахом для тех, кто смотрел на меня с высоты своей грешной ступени. Ибо каждый, кому есть за что ответить, найдет свою постоянную расправу в одной из предназначенных ему жизней.
– Я не знаю, Джонка. Ты уже принадлежишь Богу, что означает, что ты не можешь ставить ему условия.
– Отчего же? Разве я прошу его о чем-то неверном?! Разве моему Богу неугодна всякая неправда?
– Ты прав, Джонка, неугодная неправда, Бог твой – судья, правящий только честным законом.
– Тогда почему я здесь, в его мире, и мне нечего терять? Почему все те, кто был для меня дорог, получили свою пулю через свое послушание миру, за свои таланты, через незаконно отобранную жизнь, через ущемленные права, через несправедливые гонения?
– И кто же для тебя так дорог? – с особым секретом спросил магический голос. – Ты что же, действительно страдаешь за тех, кого любишь?
– За тех, чьи беды не были покрыты торжеством победы, – уверенно заключил Джонка, испытывая нелегкую для себя двойственность любви и ненависти.
– Ты что же, Джонка, не веришь своему Богу, не веришь, что он со всем хорошо справляется, не веришь, что он помнит о каждом?
– Не верю, но верю в его молчание, ибо молчанье страшнее гнева, оно двулико и неизведанно до поры.
– Тогда ответь мне, Джонка. Ты хотел бы стать Богом, чтобы творить справедливость?
– Хотел бы быть им… Увы, но мне не хватит и миллиарда прожитых жизней, чтобы познать смысл Бога хотя бы на йоту.
– Тогда с чего ты решил, что знаешь, что такое подлинность справедливости? И что такое вообще справедливость и кому она служит, раз особо не желает о себе заявлять?
Магический голос, полный загадки, исчез, не раскрыв себя, ни своего происхождения, в то время как прибрежный ветер уносил все стремления Джонки, ветер приказывал ему измениться. От слабости и сильнейшего впечатления полученного от магического голоса, Джонка пал на колени и, крепко сцепив руки, разбился в извинениях. «Простите, простите меня», – шептал он. «Простите, я верил в то, что однажды я доберусь до своего Бога и во всем ему признаюсь. Я расскажу ему, как терпел, как страдал, как ненавидел, как пытался бежать от себя, как слабел, как терял, как безумно любил, доверялся. Как молчал, и как не боялся говорить, как болел от пустяков и как выздоравливал от потрясений. Как стоял на своем, и как отступал, как радовался дню, и как ненавидел его за бесплодность, как рожал в себе идейность и находил новые смыслы и как приходил новый день, и все сбрасывалось в бездну ночи. Как желал и стремился, но вдруг отвергал все задуманное. Как, недоучившись, я начинал дни новых знаний. Как поднимался на две ступени и падал на все десять назад. Как заступался и забывал о проявленном мужестве. Простите меня, все вы простите, если смели подумать, что я был здесь за вас».
Ветры стремились к его падшему силуэту, он согнулся, зажавшись, и, не решался двигаться дальше, не решался что-либо говорить. Волны шумели, попрекая его своим набегающим звуком. Он не слышал более кроме как ропота стихии. Фонарь медленно гас над головой Джонка, и он сливался с густотой темной нечеловеческой ночи, обрекая себя на мерзлоту.
Спустя часы на горизонтах по правую сторону тянулись огни нежным значением сквозь пелену дремлющего тумана, показывали себя прибрежные домики. Ночь превращалась в юный рассвет. И берега были безмолвны, спокойны, состязаясь с припадком разбивающих волн, заполняя собой, оглушали крики летящих разрывающих утреннюю синеву чаек. И ничто не нарушало неподвижности местных фигур. Город был пуст на одно лишь значенье – в канун рассвета и его наступления. Были сны и были мысли. Живой и сожалеющий обо всем человек молча стоял на коленях, непрерывно зачитывая придуманную им молитву, не смея двинуться внутри себя, словно уже не знал ни сна, ни времени.
– Отчего ты не ушел, Джонка? Отчего до сих пор здесь? – вдруг вернулся магический голос. Джонка открыл глаза, не разрывая сцепившихся рук, снова ища происхождение вселенской магии.
– Если мой Бог не хочет слышать меня, если считает меня недостойным слуха и взора своего, тогда я не стану жалким и гневным, убогим и ненавистным. Я верну его внимание, своей безустальной молитвой, и он вознаградит меня победой над теми, кто творит свою несправедливость, так и познать мне хотя бы на йоту его существо и единство.
– И ты, конечно же, не станешь возражать, если через прошение твое к Богу будут посылаться тысячи мечей на защиту тех, кем он любим. Ведь Бог твой затворяет бездны как внутри тех, кого он любит, так и вокруг тех, кто служит ему. Бог просекает огнями своими, жертвуя свою особенную силу.
– Да. И даже если мне придется умереть за эту радость в жестоких муках, я не стану бояться, кроме как самого Бога.
– Тогда расскажи как можно громче, Джонка, что ты говорил в своей молитве?
– Я сказал, что даже если не быть справедливости ни здесь, ни где-либо; если утратится всякое данное на всех слово закона и здесь и где-либо; если отступит всякая мораль и здесь и где-либо; если забудется всякий правдивый жест и здесь и где-либо, я все равно остаюсь здесь и где-либо с Богом своим, борясь, страдая, падая, поднимаясь, сострадая, веря, а главное, служу Богу своему и здесь и где-либо, радуюсь, прославляя его, и я не подсекаем в смыслах своих.
– Тогда скажи мне, Джонка, что ты думаешь о выборах Бога? О его людях, что приходят в этот мир для служения ему для прозрения слепцов?
– Я не знаю, в чем его тайна, оттого, что не могу познать его своим земным разумом. И не знаю, почему мы или не мы и никто другие, и кто-то, кто кроме нас.
– Знаешь, Джонка, очень важно, когда тебе нечего терять, ровно счетом, как и есть за что еще побороться, но ты безумен и совершенен, ты падал и поднимался, а когда шел, не наступал на живое, оттого ничего не достиг, но возвел храм свой. Ты наивен, будто дитя, но мудр и стоек, словно старик, ты о многом думал, не жалея скоротечного времени. Я прощаю тебя за все, а главное, Джонка: «Ты тот, чьи идеалы распяты! Запомни! Ты тот, на кого равнялись, но распрощались с жизнью! Те, кто с тобой, – предали тебя! Те, кто против тебя, – возрадовались! Те, кто за тебя, – промолчали! Те, кто не смог стать таким, как ты, – запретили подобных тебе! Взгляни на дорогу, Джонка, дабы попрощаться с собою, ты совершил самое великое путешествие, и теперь ты возвращаешься домой.
Джонка поднялся с коленей, с усердием всматриваясь в реальность еще происходящего с ним, вдумывался в услышанное, в то время как в его глаза врезался прожитый им вечер. «Тогда он еще не знал, с чего начинать», он бредет на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей. И навстречу вылетает желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, чтобы встретиться с крепким мужским силуэтом. Отлетев, Джонка, падает на обочину, такси пролетает дальше, что-то выкрикивая ему, затем скрывается за поворотом. В городе догорают свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки, но средь многообразия мелодий и ритмов уже нет всего того, что когда-то играл святой музыкант Джонка.
Январь 2004
Боль
1
Больно? С утраченной резкостью шепчут мне в ухо о том, что будут сужать расстоянья, что ветра не видно до поры, как впрочем, и его источника, ибо прозрачностью свалят, а я все равно выползаю ее же отдачей без ничего и ни в чем и не во имя. Окостенение тел – опиум долгу. Удивляющая своим качеством, широтой и многообразием, обладающая двуликостью, к ней невозможно привыкнуть. Как же сильно ты забиваешь, ведь ты не похожа ни на что другое, ты единственная средь миллионов способов, ведущих к твоему же извлечению. И все это началось с «Бог знает кого», с тех пор начало всегда прекрасно, даже если вдребезг – это начало.
2
Деревянные муки накрыты персидским ковром, шепот мнимых персон, топот мнимых прохожих. Куб застывает на середине, вылетает слюною патрон, констатируя следом: «Да, смертельность похожа!». Испорченным ртом, неуверенно. Через двенадцать секунд, шаги унесут «Бог знает кого», а дверная щелочка продолжит бороться с охлаждающим ее дрожанием сквозняка.
3
Морозная крепость старых московских улиц, забитый трамвай тронулся, я вижу в своих собственных глазах обещание, глядя в отражение заледенелого стекла. Кончается просьба «разрешите?», но признаться, это вовсе не вопрос, просто некто еще протиснулся, в то время как на руках у матери растет – «Выручай», играя с прочитанной сказкой. Бледная девочка со вкусом сливы во рту подвергается смыслу взросления. Огни в мутные окна трамвая смотрятся в ту минуту, когда «Бог знает кто» уже смешался с толпой, залив в биографию нелегкого преломления.
