Владислав Сосновский - Ворожей (сборник)
– Все. Прощай. Ищи розовую чайку и будь счастлив.
Она натянуто улыбнулась и пошла к выходу слегка разболтанной походкой независимой женщины, хотя это, понятно, было лишь прикрытием тоски и одиночества. Я повертел фотографию в руке. Нужно ли было в такую рань мчаться из Москвы, чтобы вернуть ее мне? Вспомнил время и место, где фото было сделано, и сунул карточку в карман. А место как раз и было в Чехословакии, в Праге. Там мы с друзьями сфотографировались возле горячо дышавшего танка – на вечную память. Сейчас эта фотография радужных чувств у меня не вызывала. Честно говоря, я всегда испытывал какое-то чувство вины за этот Чехословацкий поход. Но что я тогда мог сделать, безусый еще советский солдат. И все-таки появление Ирины показалось мне более чем странным.
В сигарообразный «ТУ» загружалась разномастная публика, заранее освободившаяся от мешков, тюков, баулов и чемоданов. Похоже, все возвращались из отпусков – начало сентября, самое время. Это был загоревший, улыбчивый народ, состоявший, в основном, из беседолюбивых, любознательных и простодушных украинцев.
– Тю, Галя, шось я не пойму. Чи у нас разные места?
– Ты шо, дурный, Петро? Осё, дывысь, сороковое. А оце – сорок перьвое. Якшо б вы з Мыколою вчера литру не выпили, ты б усё сразу поняв.
– …Дима, возьми у стюардессы пакет. А то я рыгаю у полете.
– …Женщина, извиняюсь, это мое сидение.
– Нет, вы посмотрите на него! Я тут всегда сижу, а он говорит – его сидение. Вон свободное. Сажайтеся туда. Я вас умоляю. Ну надо же – его сидение…
Мое место, к счастью, оказалось у окна, и уже вскоре я мог наблюдать, как сначала, при взлете, все быстрее и быстрее побежала навстречу полоса леса, затем оторвалась и осталась внизу. Легкий страх подпрыгнул где-то внутри, но через несколько минут успокоено улегся. Взлетели.
Возникли ветки дорог, игрушечные машины, дома со спичечный коробок, ржаво-рыжие квадраты выкошенных полей. И раздолье. И ширь до самого окоема. Россия!
Самолет вздохнул и понесся вверх набирать высоту. Снова ожил, зашевелился страх. Даже не страх, а маленький, вредный страшок. Машину, словно дымом, окутало влажным туманом, от которого дрожащими слезами заплакали окна иллюминаторов. Но вскоре мы вынырнули в солнечное пространство, где уже внизу громоздились причудливые гряды белоснежных облаков-айсбергов с чисто голубым и лучезарным над ними небом.
Я взялся за крестик на груди и вознес светлую молитву за весь мир подо мною, за всех, кто остался позади. Я пожелал им тепла и покоя, потому что сам сейчас был обласкан этим.
О том, что будет впереди, думать не хотелось. Неведомая планета Чукотка ждала меня, я несся к ней на всех парах и знал: будущее – горизонт, за которым никогда не узнаешь, что тебя ожидает. Для начала нужно хотя бы долететь до Желтого Города, Магадана. Почему Желтого? Потому что он имел на себе печать былого сумасшествия и стал в тридцатые годы имперской столицей горя.
И все же дух дальних странствий грел мне душу, какими бы эти странствия ни были, а «Бухта Провидения» звучало во мне, как музыка.
Вскоре снежные дюны, барханы и айсберги облаков стали усыплять меня, наполняя тем легким эфиром, на волне которого можно унестись как угодно далеко. И я плавно выскользнул из самолета прямо на Тверской бульвар, где обычно мы встречались с Ольгой. Было нечаянное, шальное и веселое знакомство прямо налету, на бегу, в метро, на эскалаторе. Затем мы ехали на электричке и уже держались за руки, уже любили друг друга глазами, уже дышали друг другом и не могли надышаться. Проезжали свои остановки с наигранным «ах» и снова сливались в одно целое. Нас несло течение. Теплый Гольфстрим. Мы не в силах были вырваться. Да и нужно ли? Все смотрели друг другу в глаза, касались руками и не могли расстаться. Никого не существовало кроме нас с Ольгой.
Ее летящая фигурка волновала меня всякий раз до самых косточек, до обморока, до невозможности жить без этого чуда. Летящим было все: платье, волосы, руки, сумочка навскидку, ноги. Каждый раз мы влетали в долгий, одуряющий поцелуй, будто не виделись всю предыдущую жизнь. Тонули в каком-то обжигающем, горячем омуте.
Потом мы шли, обнявшись, по слегка хрустящему песку старинного Тверского бульвара вниз, к Суворовскому, и все имело значение: освещенные фонарями синие листья деревьев, полянка тюльпанов напротив Пушкинского театра, скамейки, на которых сидели люди, как в лодках, свесив ноги с бортов, встречные прохожие, глядевшие на нас с особым вниманием. Они казались нам важными и смешными. А дедушка Тимирязев смотрел со своего пьедестала в неведомую даль и видел, конечно, там чудесные сады. И звал с собой.
Мы бесцельно шатались по Остоженке, проникаясь дворянским духом XIX века, где нам встречались чопорные господа в цилиндрах и загадочные дамы в темных вуалях, где стучали по булыжной мостовой ухоженные модные кареты, а в окнах именитых особняков горел золотой свет многочисленных свеч.
Красная площадь, Манежная, Новый Арбат слепили живыми картинами Кандинского, Малевича, Лентулова. А позже, ближе к ночи, мы забирались в мою скромную комнатушку, которую мне выделяла как студенту-дворнику администрация института. Забирались, чтобы насладиться, друг другом и приблизиться к тому, что в те невозвратные времена считали любовью. Тогда я целовал родинки на ее плече, вдыхал запах волос, и Ольга обвивала меня руками, чтобы принять, раствориться во мне. Время теряло границы. Но через день-два я снова стоял с цветами на Тверском и все повторялось. Снова плыли навстречу переулки древней Москвы, повитые цветными огнями и шепотом истории…
Меня тронули за плечо, и я открыл глаза. Симпатичная стюардесса держала поднос с прохладительными напитками. Я взял бокал с хрустальными пузырьками и посмотрел в иллюминатор. Ватные горы все тянулись за бортом самолета, напоминая очертаниями то чудищ, то зверей, то людей, будто бы переселившихся из ниоткуда в сии далекие пределы.
…Потом Ольга исчезла. Растворилась в небытии и моей памяти. Я знал, что она прилетела в Москву из Петрозаводска, – так она сказала, – погостить к тете, что была наполовину финка. Но по своей безалаберности не удосужился поинтересоваться ни адресом тети, ни ее телефоном, ни северным местонахождением моей возлюбленной. Мы просто договаривались о следующей встрече, и этого было достаточно. И вот однажды я прождал ее в условленном месте два часа. Сумерки уже поползли по бульвару писать лиловые тени, а я все бродил сиротливо с алыми розами, и задумчивый Пушкин сочувственно поглядывал на меня с высокого постамента.
Наконец, я понял, Ольга не придет. Более того, меня вдруг пронзила мысль, что она не придет больше никогда. Я выбросил розы. Мне как напоминание они были больше не нужны. Действительно, Ольга больше не появилась. Я даже не знал, где ее искать. Какое-то время чувствовал, что в моих жилах вместо крови течет тоска, и если я случайно пораню руку, то на коже выступит черная капля. А ведь она, Ольга, существовала еще где-то кроме моей памяти. Но где?
Ирина свалилась на меня, как град, от которого некуда было деться. Все произошло так стремительно, что я не успел опомниться.
В редакцию, в которой я работал сразу после института, занимая должность старшего редактора, вошла молодая, красивая, если не сказать – роскошная женщина в дорогом платье и тонких, изысканно-причудливых золотых кольцах с крохотными алмазами.
Удостоив кратким приветствием, она положила мне на стол рукопись с непоколебимой уверенностью, что ее сочинение будет непременно опубликовано в нашем журнале, носившем мягкое, но весьма претенциозное осеннее название «Октябрь».
Посетительница села напротив, закинув одну красивую ногу на другую, и бесцеремонно закурила дорогую сигарету.
Я развязал тесемки добротной картонной папки и на титульном листе прочел гриф главного редактора, жирно начертанный красным карандашом: «В печать!»
Это был приказ лично мне. Я знал – Главный рукописей почти не читает, а строит политику журнала исключительно на основании весомости и иерархической значимости тех, кто предлагал лично ему, то есть, журналу, свои творения. Самотек, даже талантливый, отлетал, как шелуха, получая стандартные вежливо-строгие отказы. Мол, литературно-художественный уровень вашего произведения не соответствует высоким требованиям журнала.
Я понял, что очаровательная незнакомка спустилась к нам с «верхних» этажей, с которыми всегда заигрывал Главный, изображая при этом гордую независимость. Взаимообразно Хозяин журнала печатался, где только было можно. И – везде сразу.
Это была мафия от литературы, в которой каждый каждому грел руку. Я ненавидел себя за соучастие, но что я, так называемый тогда «молодой специалист», мог сделать один против бетонной стены…
Моя посетительница закурила дорогую, душистую сигарету.
