Ника Соболева - Право на одиночество
После сытного обеда начались всякие конкурсы. Сначала Максим Петрович зачитывал вслух всякие логические загадки, а присутствующие отгадывали. Я милостиво не влезала в мозговой штурм, иначе у девочек не получилось бы насладиться соперничеством – в разгадывании загадок и логических задачек мне всегда не было равных.
Когда еда в желудке улеглась у всех, Громов предложил перейти к более подвижным играм. Ух, что началось! Срезание конфет с веревочек с закрытыми глазами (кто больше всех срежет – тот и победил), бегание за стульями под музыку, заматывание друг друга скотчем на манер «мумии»… Я давно так не смеялась. На несколько мгновений показалось, что мне самой вновь двенадцать… и впереди – что-то очень хорошее и радостное, мир, в котором не будет больше боли и слез.
Даже Анжелика развеселилась.
Но все хорошее когда-нибудь заканчивается, и гости стали потихоньку разъезжаться. Я уходила почти последней. Оставалась только лучшая подруга Алисы, маленькая рыжеволосая Маша, которую пригласили с ночевкой. Анжелика убирала со стола, а Громов вызвался проводить меня до метро.
Некоторое время мы шагали в полном молчании. Я не знаю, почему молчал Максим Петрович, а мне просто не хотелось говорить. Хотелось удержать в себе то чувство, которое я сегодня испытала, когда девочки звонко смеялись и бегали по комнате…
– Наташа…
Он произнес мое имя очень тихо и как-то робко. Я повернулась.
– Да?
Выражение глаз Громова сбило меня с мысли. Максим Петрович смотрел на меня с какой-то странной грустью и нежностью.
– Спасибо, что пришла к Алисе сегодня. Для нее это было очень важно.
– Для меня тоже.
Затаив дыхание, я почувствовала, как Громов взял мою руку и подошел ближе. Мы остановились посреди дороги, скрытые под ветвями низко наклонившегося дерева, и просто смотрели друг на друга.
– Я хотел извиниться за Лику. Она была груба с тобой.
Я улыбнулась. Господи, вот бы стоять так подольше! В вечернем сумраке, под неясной тенью, очень близко друг к другу, и смотреть в его глаза.
– Ничего страшного, – прошептала я. – Я ведь уже говорила… Лика просто беспокоится за вас. И я… не… сержусь… не…
Последняя фраза захлебнулась, потому что Громов вдруг взял мое лицо в ладони.
Так делала только мама, когда хотела утешить меня, приласкать, объяснить что-то важное… Но разница была очевидна: никто и никогда так долго не находился рядом с моими губами, не обжигал их своим дыханием, словно не решаясь… на что?
– Максим Петрович…
Наши губы почти встретились. И это «почти» сводило меня с ума – с одной стороны, он был так близко, а с другой – никак не мог преодолеть эти последние пару сантиметров. От этого такие знакомые иголочки переметнулись к губам, покалывая их и дразня. Я никогда еще так остро не чувствовала собственное тело, вплоть до малейшей клеточки. И каждая клеточка хотела только одного: лишиться памяти и здравого смысла – и отдаться этому человеку.
Отдаться?!
– Максим Петрович…
Я собрала в кулак всю свою волю.
– Мы… мы не можем… вы же знаете…
Я никогда не забуду, как он смотрел на меня в тот миг, когда я это сказала. Сколько отчаяния было в этих серых глазах.
– Я знаю, – тихо ответил Громов. В последний раз я почувствовала его дыхание на своих губах, а затем все исчезло.
Он отпустил меня. Хотелось заплакать. Ну что, что со мной происходит? Почему я веду себя, как настоящая дура? Ведь я сама хотела, чтобы он меня отпустил…
Хотя… кого я обманываю? Себя саму если только. Хотела я совсем другого. И от этого было больно.
Ну почему, почему все так? Почему он женат? Почему у него уже две дочери, одну из которых я люблю почти как сестру? Я ведь не могу не думать об этом…
Видимо, все эти мысли отразились в моих глазах.
– Прости меня, – с горечью в голосе сказал Громов. – Я не хотел тебя расстраивать.
– А я… не хотела вас искушать, – тихо ответила я и, закрыв лицо руками, побежала прочь.
Он не стал меня догонять.
Все воскресенье я думала о том, что случилось после дня рождения Алисы между мной и Громовым. Нервничала, переживала, анализировала, пыталась представить, как теперь мне вести себя с ним…
Ждала понедельника. И когда пришла на работу, оказалось, что Максим Петрович взял отпуск до конца июля.
Я сама не поняла, почему это известие причинило мне такую боль. Ушел в отпуск почти на три недели, не предупредив никого, даже меня. Это было очень похоже на побег. Но отчего? Или… от кого?
Я так рассердилась, что дала себе слово – все эти три недели не думать о Максиме Петровиче. И поэтому каждый раз, когда я начинала его вспоминать, била саму себя по рукам. Нужно ли говорить, что уже к концу первого дня обе руки были в синяках? Но и количество запретных мыслей стремилось к нулю.
В отсутствие Громова я была вынуждена исполнять обязанности главного редактора. А так как настроение все эти недели у меня скакало где-то между «очень плохим» и «ниже плинтуса», доставалось всем, начиная со Светочки и заканчивая уборщицей.
За всеми своими переживаниями я как-то не заметила, что Молотов больше не присылает мне подарков. И вспомнила об этом, когда Светочка спросила, с каких пор «этот навязчивый бабник больше не закидывает тебя сладостями и прочим».
Все мои мысли вертелись вокруг рабочих вопросов, а в те редкие мгновения, когда я позволяла себе думать о чем-то другом, из мужчин они предпочитали Громова. Про Молотова я уже успела забыть. Даже удивительно, что когда-то я ходила на встречи с ним, и эти встречи мне нравились. Впрочем, не более, чем встречи с Аней или Антоном.
Антон… Наверное, если бы не его поддержка, я бы впала в уныние. Я ничего не рассказала ему, но этого и не требовалось – друг безошибочно понял, что с его пчелкой что-то творится.
Я была обижена на Громова. Обида – единственное слово, которым я могла бы назвать свое состояние. Почему он уехал, не сказав не слова? Хоть бы предупредил! И к чему была эта вечерняя сцена?
Я не так глупа, чтобы отрицать очевидное – если бы Громов проявил настойчивость, то я вряд ли устояла бы перед искушением… Несмотря на все свои убеждения…
Эта мысль пришла ко мне не сразу, а спустя две недели после отъезда Максима Петровича. В тот день я непозволительно много раз хлопала себя по руке, возвращаясь в мыслях ко дню рождения Алисы.
Понимание пришло тупой и резкой болью в затылке, словно меня ударили большим камнем по голове. Я вдруг осознала, что мне уже почти плевать на Алису, на жену Громова, мне плевать на все – я просто хочу, чтобы этот мужчина вернулся в мою жизнь. И… я хочу быть его женщиной.
Эта мысль меня настолько ужаснула, что решение пришло внезапно. И за несколько дней до возвращения Громова я тоже написала заявление на отпуск. На весь август. Королев, увидев его, вопил долго и громко, но в конце концов, устало махнув рукой, изрек:
– Ладно, ты три года в отпуске не была, сходи уж. Только отдохни нормально, чтобы вернуться к работе свежей и бодрой.
Вот так я, без ведома своего непосредственного начальника, ушла в отпуск до самого сентября. И моей целью был вовсе не отдых. Я хотела вытравить из своего сознания – и заодно из подсознания – мысли о капитуляции перед Громовым. Мне нужно было убедить саму себя в том, что не стоит ради мимолетной связи поступаться своими принципами, да и рушить чужую семью тоже…
Рассуждая таким образом, я передала все свои дела Светочке и, попрощавшись с коллективом до осени, шагнула за порог издательства.
Куда пойти? Что делать в ближайший месяц?
И – как всегда, в самый нужный момент, – мне позвонила Аня.
– Слушай, – начала я, только взяв трубку, – ты очень вовремя. Можно мне пожить у тебя? Вместе с Алисой. Пожалуйста!
Я знала, что она согласится. Иначе просто не могло быть.
Это был месяц безделья. Аня, узнав, что я в отпуске, тоже решила написать заявление и составить мне компанию в ничего-не-деланье. Точнее, мы делали, но только то, что доставляло удовольствие.
Просыпались рано утром и шли в парк, кататься на велосипедах. Потом возвращались и завтракали, смотрели кино, болтали, опять шли гулять, обедали в местных кафешках, а вечером…
За этот месяц я так находилась в ночные клубы, что возненавидела их лютой ненавистью. Но отказать Ане просто не могла. Поэтому терпела и громкую музыку, выбивающую похоронный марш на моих ушах, и табачный дым, и ее странных друзей. Эти друзья громко гоготали и обсуждали футбольные матчи, компьютерные и ролевые игры. Я вежливо улыбалась и терпеливо ждала, когда очередная экзекуция подойдет к концу.
Я прекрасно понимала, что Аня в первую очередь хочет меня кому-нибудь сосватать, но… в общем, успехов подруга не достигла. Зато она сама пару раз притаскивала на ночь нового дружка и запиралась с ним в комнате. И я, слушая, как тихо скрипит под ними многострадальная кровать, понимала, что не хочу так жить. Аня знала своего хахаля всего пару недель – и вот он уже спит (если бы только спит!) в ее постели. Мне нужно сделать лоботомию – или просто вынуть весь мозг – чтобы я решилась на такое.
