Ильдар Абузяров - Курбан-роман
Я бы и сам с радостью помог ему, с радостью шагнул бы на белый лист, да хотя бы прямо так, прямо в домашнем халате и носках на холодный безмолвный снег, так напоминающий кожу на лице Андре, чтобы подбодрить парня, хлопнуть его по плечу, – мол, соберись с духом, Родригио, – ну же, дружище, вперед, – она ждет тебя.
Да сделай же что-нибудь, наконец. Возьми хотя бы камешек и брось его в окно. Ну же, вынь булыжничек из мостовой. На тебе булыжничек, у меня их столько под рукой, этих непригодных ни для чего каменных плиток клавиатуры, хочешь – кинь в безмолвное светлое окно Андре букву Х. Или букву У.
А лучше всего самую главную букву, А – Андре. А ты, Андре, что же ты не появляешься? Покажись, улыбнись нам своей лучезарной улыбкой. Ну, покажись хоть на секунду. А ты, Родригио, чего же ты стоишь, вперед, на штурм новых высот!
Я бы сам с удовольствием вместе с ним бросился на эту стену, лез бы рядом с ним, цепляясь за кирпичи, вверх и вверх к светящемуся окну и лицу Андре. Я бы не жалел своих рук, исцарапал бы в кровь все пальцы, цепляясь ими за кирпичики клавиатуры, лишь бы история продвигалась вперед, хоть как-нибудь, любыми способами, здесь уж не до щепетильности, здесь все средства хороши; но я не могу. И нельзя сказать, что мы с Родригио лежебоки или трусы, когда дело касается любви. Нельзя сказать, что Родригио пожалеет себя в ответственную минуту. Нет, он бы рад умереть за Андре, он бы с легкостью отдал за Андре жизнь, лишь бы она была к нему хоть чуть более благосклонна.
И вновь я хожу вокруг дома Андре кругами, ища брешь в стене ее крепости. А потом сажусь на шатающийся табурет с подпиленными ножками и начинаю судорожно точить карандаш, так похожий своей жесткостью на единственную неподпиленную ножку табурета. Не знаю, сработает ли это, но мне кажется, я придумал для Родригио одну такую фишку, нашел такую удачную фразу – ну просто на загляденье, ну просто “мп-па” какое-то, которое Андре ну точно не сможет не заметить. А потому я точу карандаш, и стружка веревкой сползает к листу бумаги и движется вдоль белой стены дома Андре прямо к носу Родригио.
На же, Родригио, – хватайся, ползи. И я притягиваю эту фразу за уши, как притягиваю за уши к окну Андре Родригио. А чтобы штурм получился наверняка, я с ловкостью циркача-акробата выскакиваю на белый снег прямо в носках в розовую полоску и халате в голубую клеточку, ну ни дать ни взять клоун из цирка “Медрано”. Хотя одновременно я, словно портовый грузчик, сгибаясь в три погибели у экрана монитора, корчусь, пытаясь подсадить Родригио, тужась из последних сил, аж спина трещит и не хочет разгибаться, подсаживая Родригио, – вперед, дружище, к новым вершинам литературной любви.
Ну, быстрей же, дружище, к светящемуся окну Андре. Ударь по нему кулаком, как я сейчас бью по затормозившему компьютеру, скорее, скорее. Не бойся, пусть пойдет кровь. Ударь по этому желтому окну, похожему на подсолнух Ван-Гога.
Просунь туда голову, не боясь поранить ухо. Ведь Ван-Гог не пожалел своего уха. Ухо за ухо – требую я от Родригио и от себя, представляя себя уже новым Ван-Гогом. Залезаю сам вместе с Родригио в открытое окно файла, залезаю вместе с ушами и носом в мерцающий экран монитора – и проваливаюсь внутрь, на страницы дома Андре.
И вдруг, проникнув в квартиру Андре, сталкиваюсь с ним – с мужиком. Он такой страшный, наверное, облитый тремя бутылками растительного масла «Золотая семечка». Волосы сальные, глаза мало того что рыбьи, так они еще плавают в рыбьем жиру, заправленном петрушкой. Щеки – трясущаяся ветчина, губы – филе щуки.
На это мы с Родригио не рассчитывали. Что это вообще за крендель: отец, муж, сын Андре, а может быть, сам Ван-Гог, что показывает трясущимся от негодования истертым пальцем на пораненное ухо Родригио. А потом вдруг ни с того ни с сего разражается – ГО-ГО-ГО – громким смехом Ван-Гога.
Неужели у Андре есть муж? – охватывает нас с ног до головы паническая мысль. Муж – и это в тот самый момент, когда Родригио решился на проникновение в чужой дом, а я решил написать ей письмо-рассказ, которое влюбленный в Андре Родригио должен передать ей устно – из уст в уста.
Мы в панике. Я смотрю то на проделанный путь, то на лицо Ван-Гога. Родригио смотрит то на меня, то, опять же, на Ван-Гога. И вдруг до меня доходит, что это мое собственное отражение в экране мониторе. И что это на меня нашло, как я мог так перепутать-перепугаться? Должно быть, от недосыпания. Ведь я уже не могу спать, мне не лезет кусок в горло. И не могу спокойно мыться, и все от переживаний за Родригио, так по-детски безнадежно влюбленного в Андре.
– Ну-ну, – подбадриваю его я, – не плачь, не трясись. Видишь, все уже позади. Я и сам сильно перепугался, столкнувшись с этим мужиком, не столько за свой рассудок, сколько за твою, Родригио, любовь к Андре. Впрочем, все самое страшное уже позади, и тебе стоит поспешить дальше. Видишь: солнце, так похожее на подсолнух Ван-Гога и, какой образ, на светлое окно Андре, к которому ты, кажется, стремился, с черными семечками-дырами букв, которые выбивал я, заходит. И тебе надо поторопиться, ведь вместе с солнцем закончится этот день. Он канет в небытие вместе со всеми удачами-неудачами, а главное, переживаниями, и вместе с ним в небытие канет и эта страница. И тебе все придется начинать сначала.
И не то что бы Родригио был уж очень медлительным. Нет, он даже исполнял роль крайнего левого за университетскую команду, перекрывая всю бровку. Просто когда он видит недоуменно вздернутую в раздражении бровь Андре, он весь как-то теряется. Стоит ему приблизиться к Андре, как он начинает тушеваться, что-то мямлить, растягивать слова, словно оттягивая миг долгожданного свидания. И чем ближе он приближается к Андре, тем длиннее и неуклюжее его речи. Длиннее и неуклюжее его ноги и руки.
Вы уж меня простите за эту неуклюжесть образа. И похвалите за мою прозорливость. Ведь я как в воду глядел. Снова передо мной белое мерцание экрана, потому что дом Андре, как дом любой юной чувствительной девушки, окрашен и оклеен в светлые тона – во что-нибудь розовенькое или голубенькое, как мерцающий по ночам экран монитора или телевизора. Здесь очень много обоев различных оттенков белого, от голубоватого до розоватого, в зависимости от степени освещенности экраном телевизора или компьютера, – но где же наша Андре?
Дом слишком большой – десятки комнат и дверей. И мне кажется, что Родригио специально плутает, чтобы оттянуть миг встречи с Андре. Или чтобы получше подготовиться к ней, собраться с духом. А может быть, он просто хочет узнать Андре через ее вещи, узнать все слабые и сильные стороны Андре. Узнать: а что там скопилось за все эти годы в головке у этой бестии.
Открыв шкаф, Родригио вытаскивает из-под длинных платьев и пелерин Андре коробку с ее детскими книжками и игрушками. Интересно – а чем Андре увлекалась в детстве? Так – книжки Туве Янссон, плюшевые игрушки: мумми-тролли и снусмумрики в колпаках. Ага, здесь даже и плюшевый мяч есть – неужели Андре в детстве играла в футбол? – вот будет о чем поговорить! Только очень жаль, что мяч Андре совершенно белый. На нем не собраны автографы Зидана, Рауля, Роберто Карлоса, Йерро, как на мячах у нас с Родригио. Мяч Андре совсем белый и чистенький, как будто арбитр только что вынес его под мышкой в центр поля. Так что нам вновь приходится начинать все сначала. Копаться в плюшевых игрушках и бусинках на нитках, выискивая сверкающие неподдельные слова и образы среди запыленного хлама.
И нельзя сказать, что Родригио любитель всех этих женских штучек, всех этих сюсюканий, иначе стали бы с ним дружить мы с Хорхито. И нельзя сказать, что он излишне сентиментален, просто, когда он прикасается к вещам Андре, все внутри него содрогается, и он прямо здесь, в длинном коридоре, готов разыграть корриду с плюшевым быком или футбольный матч с горбатой обезьянкой, лишь бы ударить наконец ногой по плюшевому мячу Андре.
Но не играть же мы сюда пришли, Родригио. Пора нам двигаться дальше. Должны же мы побольше узнать об Андре. Вперед, Родригио, на кухню, на кухню, к шкафам со всеми этими банками-склянками, коробками-торбами. Укроп, розмарин, эстрагон, шафран, кардамон, мускатный орех, душистый перец, гвоздика, мята, петрушка, тимьян, чабер, хмели-сунели. И самые полезные в хозяйстве соль и сахар. Хотя и непонятно, где соль, а где сахар и о чем думает Андре. Ведь белый цвет он и есть белый цвет. А новая страница она и есть новая страница – и приходится все начинать заново.
И зная это, Родригио опускает палец в банку с белым порошком, как я сейчас опускаю перо в чернильницу. Иногда я прибегаю к старым письменным принадлежностям, особенно когда пишу не об Андре и Родригио, а о Достоевском и Толстом, но сейчас, к сожалению, у меня на уме не Достоевский и Толстой, а Родригио, который вынимает палец из банки, нюхает, а потом и пробует на язык белый порошок – ну, дружище, это ты уже, мягко выражаясь, переборщил. Хотя я и сам сейчас готов понюхать и попробовать белый лист бумаги на вкус – а не вдохновит ли это меня?
