Ильдар Абузяров - Курбан-роман

– Я знаю, – кивнул Мавр, одновременно проникая рукой в карман, но вместо билета вдруг вынул кривой старинный мушкет.

Но я даже не шелохнулся.

– Это и есть ваш вопрос? – спросил я, ухмыльнувшись. – Неужели вы меня пытаетесь напугать этой игрушкой после того, как я стоял под дулом сорок пятого калибра. Неужели вы сами хотите изменить судьбу, хотите спастись, хотя знаете: в книге моей судьбы вам уготована другая участь.

– Ну, положим, – сказал профессор и тоже ухмыльнулся, – спастись может каждый.

– Да, но только если он покорится судьбе, то есть воле Всевышнего.

– Ну так покоритесь, рубите мне голову с плеч, несмотря на то, что я держу вас на прицеле. Ну что же вы стоите – испугались?

– А разве у меня есть выбор? – спросил я. – Если за меня уже все решено. Если вы меня гоните по прописанной дороге с пистолетом в руках.

– Выбор есть всегда. Даже под дулом пистолета. Аллах дает нам право выбора, дает возможность выбрать то, что соответствует душе. Так что выбирайте.

Я стоял, не зная, что еще сказать. Мне и не хотелось ничего говорить. Я был абсолютно спокоен. И вот тогда, вспомнив бандитов с их пистолетами, я пожалел, что испугался тогда смерти, цеплялся руками за жизнь, которая – всего лишь игра, эйфория, азарт.

– В противном случае, – продолжал толкать меня на преступление профессор, – я вызываю милицию и вас сажают в тюрьму за проникновение в чужой дом. А еще вас выставляют из института, – угрожал пистолетом Мавр и уже доставал мобильный телефон.

– Не может быть, – сказал я, глядя на всю эту несуразную картину. Мобильный аппарат и французский пистолет девятнадцатого века в руках самого настоящего Мавра. – Не может быть, чтобы все это было со мной в реальности.

– А кто вам сказал, что это реальность? Это не реальность. Это сон. Все, что вы сейчас видите, – это сон. Вся наша жизнь сон, калейдоскоп абсурдных событий, выбор из двух зол или двух радостей, разве нет? А реальность наступит после пробуждения. Так что рубите, не бойтесь. Выбирайте меньшее зло или то, что вам доставит большую радость. Вы ведь так хотите отрубить голову своему учителю. Угадал?

– Нет, – прошептал я, поддаваясь какому-то внутреннему порыву, – нет, убийство это не покорность, – прошептал я еще раз, поднимая руки вверх. – Все, я сдаюсь на милость абсурду уготованной мне жизни.

– Но почему?

– Чтобы не усугублять абсурд, профессор.

– Совершенно верно, – сказал профессор, – и как вы только догадались? Можете считать, что вы сдали экзамен. Давайте вашу зачетку.

– Может, прекратим этот фарс, – сказал я, – хватит надо мной издеваться. Вы же знаете, что у меня нет никакой зачетки.

– Разве? А что это у вас в руке?

Я взглянул на свою руку и увидел, что сжимаю не рукоять сабли, а зачетку.

– Что это? – испугался я.

– Не беспокойтесь. Это всего лишь сон. Все, что с вами приключилось, все лишь сон. И однорукие бандиты, и одноногие автоматы. Дело в том, что по ночам наши души, повинуясь нашим просьбам и нашим намерениям, отлетают на небеса, где имеют возможность проникнуть в книгу судьбы и попытаться изменить написанное там. Мы просим Всевышнего, и ангелы на своих крылах доносят наши просьбы. Но этого мало, мы должны подтвердить наши просьбы, закрепив изменения в книгах судьбы собственными деяниями. Наши деяния – как несмываемые чернила. Как печать в зачетке. Помните об этом, когда проснетесь.

– Все это как-то невероятно, – попытался было возразить я.

– А нет ничего вероятного, – сказал профессор, ставя в зачетку оценку, – разве вам мой наряд и мой старинный мушкет не напомнили атмосферу книги? Да-да, потому что сейчас ваша душа проникла в книгу вашей же судьбы, чтобы попытаться изменить ее.

Пораженный, я стоял возле профессора как школяр. Ни стереть запись в зачетке, ни ущипнуть себя, ни попытаться проснуться я по собственной воле не мог.

Проснулся я, как и всегда, в своем общежитии, среди других товарищей по несчастью, лежащих на таких же неудобных кроватях и уставившихся на обшарпанный потолок. Я лежал и вспоминал сон и речи мавра. Как же я долго спал! Сейчас уже, наверное, восемь часов, но азарт борьбы, гордыня и любопытство не давали мне проснуться раньше.

А теперь то же любопытство заставило меня вскочить с постели в поисках собственной зачетки. Разумеется, в ней не было никакой оценки по логистике, что лишь подтверждало смысл увиденного сна.

– О, ты еще не проснулся? – в комнате появился мой товарищ. Он застал меня за маниакальным рассматриванием собственной зачетки, чего за мной ранее не наблюдалось. – Вставай, ты что, забыл, мы сегодня по направлению студенческого профсоюза идем устраиваться на работу в казино.

– Да, – сказал я, что-то вновь припоминая, и, подумав, добавил: – нет, я не пойду.

– Почему? – Сел на кровать удивленный сокурсник. – Мы так долго искали такую хорошую работу. Прошли столько собеседований. Нам так нужна эта работа, чтобы выбиться в люди. Такая жизнь, девочки, бесплатное шампанское, хороший заработок.

– Знаешь, мне только что приснилась удивительно абсурдная история.

– История? – удивился мой друг. – Какая еще история?

– Послушай, брат, – я подозвал его поближе, собираясь поведать сон, явившийся мне свыше.

Начало 

(Из цикла «Мыльная оперетта для писателей)

И вновь я, пытаясь начать этот рассказ, возвращаюсь к наболевшей теме. Вновь точу карандаш за карандашом, обдумывая, как оно все будет, как Родригио наконец-то встретится с Андре, как она улыбнется ему. Но карандашная стружка, замусоривая лист, делает его, негодника, ни на что не пригодным, оставляет непонятным, где стружка от удачной находки, а где вязь явно неудавшихся слов и фраз.

И, вроде, нельзя сказать, что Родригио такой беспомощный, а я такой неуклюжий. Просто при виде белого листа мы как-то теряемся, мешкаем, а проще говоря, впадаем в ступор. Белый лист для нас точная противоположность красной тряпке для быка. В такой момент мы не находим себе места, не знаем, где взять силы на новые подвиги и свершения. И нам кажется, что все предыдущие попытки, все усилия были тщетны, – впрочем, об этом позже. А сейчас нам остается лишь выкинуть лист, высыпав стружку в мусорную корзину, и все начать сначала.

Отбросив ломающиеся карандаши, я вновь собираюсь с силами, вновь хожу все вокруг да около компьютера, но потом вдруг, набрав побольше воздуха в грудь, стремительно подлетаю к клавиатуре, открывая на ходу новый файл – быстрее, быстрее, пока Андре улыбается в фантазиях Родригио, пока она благосклонна к нему; в надежде, что наконец-то Родригио пройдет свой долгий путь по освещенной улице, станет в тень дерева под окнами Андре, начинаю печатать – но, о ужас, когда уже отпечатал полстраницы, понимаю, что забыл перевести шрифт. И получилась такая абракадабра – ну, ничего не разобрать: где удачные находки, а где полнейшая чушь.

И нельзя сказать, что мы с Родригио такие уж дурачки или что нам нечего сказать Андре. Нет, нельзя сказать, что мы с Родригио совсем идиотики. Иногда у него даже появляются остроумные мысли и веселые шуточки, особенно когда он идет по весенней улице и легко жонглирует словами. И тогда я заражаюсь его остроумием и тоже начинаю жонглировать, подражая колоритному уличному сленгу. Но стоит ли смешить белых гусей, ведь мои остроумные шутки, как потерянные ими жемчужные перья, утопают в навозе пустого словоблудия.

Нет, я не боюсь белого листа самого по себе, я бы с легкостью шагнул в него и очутился бы на залитой солнцем весенней улице. В кармане весело бренчит монета, бряк-бряк, ударяясь о ключи, в голове скрипучей коростелью кричит музыка, в то время как капель барабанными палочками ударяется о мостовую, а мои пальцы о клавиатуру – вот он, Родригио, своей каучуковой подошвой то там, то здесь проламывает корку ломкого весеннего снега, пробиваясь к черной земле. К земле, что пахнет сеном и хлебом, отцовским сеном и материнским хлебом, как это ни пафосно звучит.

И я бы шел без оглядки вместе с Родригио, зная, что на каждом новом месте, где ступит его нога в ботинке с каучуковой подошвой, появится покоренная нами земля. И наша уверенность будет расти от шага к шагу, от слова к слову, ведь он идет не просто так, а идет к дому Андре, где встанет под сенью дерева, уставившись на белую стену дома, не в силах предпринять больше ни шага, как я не в силах вымолвить больше ни слова.

Ведь, о ужас, я дошел уже до следующего, пока еще белого листа бумаги, и нам приходится преодолевать себя заново.

И нельзя сказать, что мы с Родригио робкого десятка, что мы с ним молчуны или тупицы. Просто Родригио, он как-то весь робеет, съеживается, стоя под сенью дерева и смотря на белые стены и окна, ведь это все-таки дом Андре, а не хухры-мухры. И вот пока он там стоит, собираясь с силами, дрожит от холода и смотрит в теплые лучезарные окна Андре, мое сердце сжимается от негодования – ну, покажись же, Андре, помоги нашему мышонку Родригио! Видишь, с какой надеждой он уперся взглядом в твои окна – и я навожу мышь на белые окна Андре, обозначая курсором прицел влюбленных глаз Родригио.