Владислав Сосновский - Ворожей (сборник)

Вторым улетал в Волгоград Борис. После почти криминального происшествия на берегу таежной речки он стал как бы другим человеком. Он, кажется, понял, что дармовые деньги никогда не приносят ни счастья, ни удачи, а только ослепление и беду.

А потому всю неделю перед отъездом морозными вечерами, когда зажигались звёзды, он выходил на свежий воздух, в огромный мир своего прекрасного, молодого одиночества и, глядя ввысь, совершал далёкие путешествия в направлении безбрежной, неясной ещё до конца, но уже чистой мечты.

Когда объявили посадку, Борис сдержанно попрощался со всеми, Хирурга же обнял и сказал целителю прямо в глаза:

– Прости меня. Я хочу, чтобы ты не вспоминал и не думал обо мне плохо.

Хирург обнял его.

– Лети спокойно, сынок. Ты был и всегда будешь мне как сын.

– Вот возьми, – сказал на прощанье Борис и протянул Хирургу тугой конверт. – Тут вся моя повесть к тебе. Вскроешь, когда самолет поднимется в воздух.

Медленно падал пушистый снежок.

Борис растворился в толпе отъезжающих.

Сигарообразный «ТУ» вырулил на взлётную полосу, и Хирург сказал про себя: «Прощай, мальчик. Всего тебе… Будь счастлив. Добейся».

Хирург открыл конверт. Внутри, обёрнутые в плотную бумагу, лежали три сухих веточки брусники. Была записка: «Ты хороший мужик, Хирург, но вся твоя антимеркантильная философия – чушь. Пришло новое время. Тем не менее, я люблю тебя и всех вас. Буду искать свой самородок. А деньги, конечно, мне пригодятся. Твой Борис».

Мишку проводили весело. Знакомство с ним было коротким. Он не успел влиться в бригаду, стать её кровью. А потому, провожая, шутили и смеялись до самого конца.

– Лети, писатель, – сказал Боцман, прощаясь. – Захочешь поработать, приезжай ко мне – матросом.

И Мишка улетел, растаял, как облако, словно его и не было.

Настал черед прощаться старым друзьям. До отлёта Хирурга оставалось два часа.

– К океану не успеем, – грустно заметил Боцман.

Хирург ласково посмотрел на товарища:

– Ты, Петя, теперь будешь постоянно жить среди океана. И даже ночевать там же. Действуй умело. Желаю тебе семь футов под килем и чтоб никаких вертикальных потоплений.

Боцман басовито рассмеялся, посчитав слова друга за шутку.

– Ну что же, давай посидим за столом, – предложил моряк. Указав на ресторан. – Выпьем по маленькой на прощанье.

– Пошли, – согласился Хирург. – И сегодня же я бросаю пить навсегда. Ничего хорошего от питья не бывает. Только дым в мозгах да разрушенное здоровье.

– Это верно, – согласился Боцман. – Мне в море тоже не до этого будет.

В припудренном зале ресторана сидела троица с наголо бритыми головами из тех, кого в последнее время стали почему-то называть «новыми русскими», хотя русского в них не было ни на ноготь. Каменные уголовные лица, знакомые друзьям по лагерям, яркий зарубежный порножурнал, торчавший из кармана одного из «новых», и две девицы, перемазанные помадой и краской, вызывали отвращение.

В почти пустом зале, как часовые, прохаживались официанты.

Хирург с Боцманом уединились в дальнем углу, чтобы не пускать в свой прощальный мир никого.

– Два бокала хорошего вина, – сказал Хирург вспорхнувшему официанту. – Блюдце красной икры и пару салатов с крабами.

– Шикуешь, – нестрого пожурил товарища Боцман.

– А-а, – махнул рукой Хирург. – Когда ещё такое придётся.

– Я, Дима, женюсь, наверное, – неожиданно сообщил моряк. – Есть тут одна женщина, Настя. Хорошая женщина. И тоже одна. Вот на ней и женюсь. Не то приду из плаванья, а в доме пусто. Что за радость. Не дай Бог, снова к бутылке потянусь.

– Правильно, – оторвался Хирург от личных мыслей, которые уже утащили его раньше времени в старый Ленинград с дребезжащими трамваями и заводскими гудками, с конной милицией, выстрелом Петропавловской пушки и многим другим, что хороводом кружилось в голове целителя.

– Правильно, – одобрил Хирург, так как знал Настю не понаслышке, а этот факт Боцман запамятовал. – Настя – подходящая натура. В ней для жизни всё есть. Я не раз наблюдал, как она тебя обозревала. Так что женись. Только не сейчас. Объяви ей, что женишься, как вернешься из похода. Пусть поживёт в радости ожидания. А ты сходи, поплавай, повоюй со стихией, надышись своей мечтой, чтоб у тебя уже нигде ничего не свербело. И женись. У меня к тому времени, глядишь, тоже чего-нибудь образуется. Бросишь письмо «до востребования». Я возьму да и прилечу на свадьбу.

– Я теперь без счёта буду жить, – радостно признался Боцман.

Его после вина переполнило уважение ко всему живущему, тому, что шевелится или находится в раздумье. Его распирала любовь к движению.

– У тебя, Дима, на голове такой лоб красивый, – зафиксировал Боцман, расчувствовавшись. – Пусть они там тебе клешни починят, и тогда ты своей головой ещё не одну сильную операцию совершишь.

Возвышавшуюся над всеми провожающими фигуру Боцмана было долго видно в иллюминаторе самолёта, пока машина не тронулась с места.

Дмитрий Валов ощутил в себе вселенскую пустоту, потому что время шелестело в нём всё назад, назад и назад, перелистывая страницы жизни…

И он подумал, что, может быть, несмотря на годы, ещё вернётся сюда.

В пору цикория и ромашки…

И нереста кеты.

В пору, когда его уже никто не будет знать, а только он запомнит всех своей теплой памятью. Навсегда. Навечно.

Дом в океане

Роман

Лети по ветру, как птичье перо. Вбирай все, что тебя окружает. Это и есть Учение. Поклоняйся Воде и Огню, двум стихиям, из которых рождается все. Тогда ты будешь счастлив. Если, конечно, ни за что земное не зацепишься. А зацепиться очень просто. И опасно.

«Нет, это ненормально, – писал мне мой друг. – Ненормально – еще мягко сказано. Точнее – это безумие. Сидеть в кабинете редакции журнала, плыть по течению и мнить себя писателем. Ты понимаешь, что так не достигнешь. И ни к чему не придешь. Понимаешь, Ванья?! Вот вчера я стоял на балконе. В доме напротив женщина мыла окно. И солнце так сверкало в стекле под ее пальцами… От увиденного я был просто в кайфе. И написал об этом стихи. «Женщина в доме напротив мыла окно. Солнце сквозь пальцы ее тихо струилось. Женщина в доме напротив мыла окно. Больше в тот день у меня ничего не случилось». А сегодня уже нет ни женщины, ни того сверкающего окна. Туманом даль заволокло. Заволокло все то, что прежде равнялось смыслу и надежде. И так влекло… Осталась лишь очарованная память. Время идет. Бежит вприпрыжку, Олег. Время не будет тебя ждать? Задумал – делай! Для того чтобы писать, жить нужно иначе. Жить нужно широко, горячо, активно. Не забывай, ты ответственен не только перед собой. В противном случае, будешь сочинять дешевые детективы или высосанную из пальца фантастику. Конечно, бывают исключения. Виктор Розов, например, сидел всю жизнь на своем высотном этаже и писал талантливые пьесы. Но это исключения. Поэтому иди в жизнь, в народ. Не представляешь, как это интересно и нужно. И тебе, и всем».

Так написал мне мой старый друг. С тех пор, как мы однажды повздорили относительно времени и писательского ремесла… – нет, не поссорились, но повздорили крепко, – мой друг Андрей стал называть меня Ваней. В этом другом имени было не только осуждение того, что я простак и ленивец, но и едкое указание, что настоящего имени у меня еще нет.

Конечно, он имел право на такое письмо, на такие слова. Он, который ходил Северным морским путем, обозревал мир с вершины Тибета, писал стихи о Сахалине, а сейчас вместе с охотниками бродил по тайге Дальнего Востока.

А я, вспоминая слова Андрея, торчал у своего окна. И тоже был на грани написания стихов.

Шел тихий снег. Я стоял и смотрел с высоты седьмого этажа, как внизу копошится в радости зимы мелкая ребятня. Ребятишки съезжали с горки во дворе кто на чем – на лыжах, на санках, на каких-то пластмассовых салазках, на портфелях и просто на штанах. Съехав вниз, тут же бросались наверх, чтобы снова и снова, в который раз, глотнуть неповторимый глоток детства. Глядя на неутомимую детвору, я испытывал легкую грусть: со мной такого уже никогда не будет. Радостная зимняя бабочка порхала там, внизу, роняя с крыльев снежную пыльцу. А я стоял, словно на другой планете, и наблюдал свое улетевшее прошлое. Но ведь все еще будет. И радость, и печаль, и нечаянная любовь к человеку, женщине, дереву, крику птицы, шелесту волны, дыханию цветка или собаки. Все еще будет. Какие мои годы? Но сейчас на душе было неуютно. Какая-то хмарь висела над головой. Душу казнило давнее письмо Андрея.

Я подошел к шкафу. Старому шкафу с вертикальным прямоугольным зеркалом, тронутым по углам золотистой, как луковая кожура, ржавчиной. Открыл поющую тонким голосом дверцу. И вдруг почувствовал себя этим шкафом. С темной нафталиновой пустотой, из которой проступают призраки поношенной одежды. Ну да, увидел я – ты и есть этот допотопный шкаф с зеркалом, тупо глядящий на противоположную стену, где уже сто лет тикают, салютуя умершим лепесткам времени, старинные часы. Девочка на картине с глазами, полными ужаса, все никак не убежит от ползущей за ней грозовой тучи. Криво висят книжные полки, под которыми тихо покрывается вселенской пылью рабочий стол хозяина. И тоже непонятно – есть ли хозяин или его нет вообще.