Наталья Горская - Сайт нашего города (сборник)
– Ты чего? – ужаснулись родители, когда я надела спортивный костюмчик. – Никуда не пойдёшь в таком виде!
Демонстрацию нельзя было пропускать. Мы никогда не воспринимали сие мероприятие, как идеологическую акцию. Сейчас все напряжённо отыскивают в любой советской традиции хоть какой-то намёк на подавление личности и несвободу человека. Но в нашем детском восприятии первомайские и ноябрьские демонстрации были подобием карнавала, праздничного шествия, какого не было ни у кого. Стопроцентно нашенский праздник, а не нынешние жалкие пародии на заморские пивные фестивали и гей-парады. Первомай сплачивал и объединял, собирал всех под флагами и за праздничным столом. Сейчас это стали называть стадностью и обезличенностью, а тогда воспринимали как здоровый коллективизм. Сейчас в моде – зацикленность на индивидуальности, которую все «достают» и «грузят», а тогда таких называли «не от мира сего». Всё очень изменилось за последние годы, и многие понятия перешли на противоположный полюс.
Родителям тоже надо было показаться на демонстрации или хоть как-то отметиться. Они спешили, поэтому быстро запихнули меня в зимнее пальто и высокие резиновые сапоги, не забыв тёплые штаны с начёсом. Увидев такое уродство в зеркале, я рыдала:
– А как же флаги-ы-ы!
– Ты у нас и без флагов красивая, – успокаивали родители.
Другие ученики пришли и того больше навьюченные в каких-то тулупах, перекрученных сверху бабушкиными платками. Все смеялись друг над другом до боли в лице: «Ты на себя-то посмотри»! Нашлись идиоты, которые явились в лёгких спортивных костюмах. Римма Анатольевна погнала их домой, размахивая древком знамени, как учительской указкой:
– Родителей – в школу! Обоих! С ума сошли, ребёнка в снегопад голым отпускать.
Наша колонна была смята и расстроена. Мы были похожи на отступающих солдат наполеоновской армии в смоленских лесах. Флаги намокли и слиплись от тающего снега.
– Да уберите вы эти колья! – посоветовал учитель физкультуры. – И так трудно идти против вьюги.
Жиденькие гирлянды воздушных шариков беспомощно трепыхались на ветру. Мальчишки метко стреляли в них из рогаток, за что получали затрещины от педагогов.
– Ваша выучка, Эдуард Александрович, – шутил директор в адрес военрука школы. – Не зря к Вам в тир ходят.
– Да уж, – неохотно соглашался военрук.
Когда демонстрация заканчивалась, из-за туч выглянуло предательское солнце и превратило выпавший снег в подобие манной каши. По этой каше было трудно передвигаться, но нет таких трудностей, которые не могли бы преодолеть пионеры. Настроение у нас было как у медведей, которых внезапно разбудили посреди зимней спячки. Всех взбодрил Первый секретарь Горкома Партии товарищ Моськин, которому приспичило чихать в микрофон прямо во время поздравительной речи с трибуны.
– Простыл наш Арнольд Тимофеевич! – ахнула Анна Ивановна.
– Простыл, касатик, – подтвердил физрук. – Мы-то хоть двигаемся, а он стоит на месте несколько часов, как идол. Вон, как его всего снегом-то облепило. Хоть бы обколотил кто.
Это было на Первомай, а сейчас снег растаял, но сильный холодный ветер нагнал свинцовые тучи, которые создали видимость промозглой осени. Я смотрю на эту майскую осень из окна и думаю, как бы мне завтра написать самый лучший рассказ о войне. А зачем мне самый лучший рассказ? Книга Марка Твена у меня уже есть. Классика. А классика, как говорил сам Марк Твен, это книга, которую все восхваляют, но не читают.
Я допоздна делаю уроки, а потом ложусь спать. Мне снится та популярная разновидность снов, когда находишься далеко от дома и никак не можешь найти дорогу к нему. Я ищу этот самый Боярышников переулок, как объяснил мне отец: сначала надо пойти по Лебяжьей улице, свернуть на Суконную и идти до третьего поворота направо. Там и находится нужный мне переулок. Я петляю по незнакомым улицам, а небо стремительно темнеет, хотя на улице май. Но вот уже совсем темно, как вечером в ноябре, и мне уже не разобрать названия улиц на табличках. И веет каким-то одиночеством и пустотой от спящего города без единого, хотя бы случайного огонька в окне. Вдали слышен лай дворовых собак. Я не могу найти дорогу ни к нужному мне переулку, ни – что хуже всего – к своему дому, отчего в душе растёт чувство страшного горя.
Вдруг вижу силуэты двух человек, которые выруливают откуда-то из-за поворота. Они одеты в немецкую военную форму с автоматами наперевес, но меня это почему-то не удивляет. Во сне спящего вообще мало что удивляет.
– Die Frühling ist die schönste Jahreszeit! Was kann wohl schöner sein? – читает стихи один другому.
– А почему Вы говорите die Frühling? – чёрт дёрнул меня влезть. – Надо же говорить der Frühling, потому что в вашем странном языке слово «весна» является почему-то существительным мужского рода.
– А-а, партизанен, хэнде хох, шнель, а не то пиф-паф! – заголосили те двое.
Я бросаюсь наутёк, ныряю в незнакомый двор и прячусь в каком-то закутке. По улице начинают бегать и стрелять, а отовсюду несётся немецкая речь. Мне становится совсем плохо, потому что я окончательно заблудилась в пространстве и времени, а мой дом где-то далеко за несколько десятилетий отсюда, и мне до него уже не добраться. Мне надо долго ждать, когда пройдёт эта война. И тут я начинаю испытывать острую ненависть ко всем любителям войны – людям, не нашедшем себя в жизни, навязывающим всему миру свои галлюцинации в качестве единственно возможной реальности. Для них война стала единственным способом самоутвердиться, самому себе доказать свою состоятельность. Мне хочется собрать их всех вместе и… Чего бы с ними такого сделать, чтобы они никогда не мешали мне жить? Они достанут всех, даже если их отправить в соседнюю галактику. А надо как-то надёжно от них избавиться. И ещё я понимаю, что не хочу писать героический рассказ о войне. Мы и так нашпигованы этими рассказами, как шерсть бродячей собаки колючками, поэтому вокруг так темно и неуютно. Написаны миллионы книг об ужасах войны, создано великое множество фильмов, но войн не стало меньше. Наоборот, их стало больше, и они состязаются со своими предшественницами в жестокости и масштабности. Искусство и в самом деле никого ничему не учит. Искусство – это то, что крайне важно его создателю, но чем настойчивее он излагает, тем меньше его хотят слушать…
Вдруг зазвенел спасительный будильник, и стало так хорошо оттого, что я дома, что мне не надо искать дорогу домой в течение долгих лет. Какое простое неосознаваемое счастье! А в окно смотрит настоящее майское солнце, и птицы звонко поют, купаясь в его лучах.
После уроков с Инной Бородиной идём в Боярышников переулок. У Инны недалеко отсюда живёт какая-то родня, поэтому ей тут всё знакомо. Это очень красивое место, где над дорогой переплетаются кроны деревьев, растущих по разные стороны улицы. Мы подходим к нужному дому. Во дворе какой-то парень рубит дрова.
– Это его внук, – шепчет мне Инна. – Он недавно из армии пришёл.
– Здрасьте! – орём мы через забор, отчего парень вздрагивает.
– Вам кого?
– Нам нужен Михал Василич! – так же орём мы по бумажке для деловитости.
– Хватит орать, оглушили, – парень воткнул топор в колоду. – Дед, а дед, тут к тебе пионеры пожаловали.
Мы идём в сени, застеклённые цветными стёклами, отчего стены и пол залиты жизнерадостными разноцветными пятнами.
– Ну, здравствуйте, здравствуйте, спасибо, что зашли, – встречает нас худощавый подтянутый старик. – Хотите чаю?
– Не знаем, – растерянно пожимаем мы плечами.
– Михаил Васильевич, – начинаю я, – нам надо написать героический рассказ о каком-нибудь подвиге.
– О подвиге? – Вишневский достаёт из довоенного серванта чашки. – Да я и не знаю никаких подвигов.
– Дети, я вам могу про сто подвигов рассказать, – в окно просовывается его внук.
– Не слушайте его, он любит сказки на ходу сочинять.
Мы согласились выпить чаю, посчитав, что так беседа будет протекать свободнее. Рядом с нами устроился большой, выгоревший на солнце рыжий кот. Он боднул меня в локоть, отчего рукав коричневого школьного платья покрылся жёлтой шерстью.
– Платон, ты бы шёл на улицу линять, – говорит ему хозяин.
Платон внимательно посмотрел на него, улёгся рядом со мной, подогнув лапы бубликом, и навострил уши на нашу беседу.
– Так что вам рассказать? – озадаченно спросил словно себя самого Михаил Васильевич.
– О подвиге, – сказали мы хором, а Инна добавила: – На войне же много подвигов, говорят.
– На войне подвигов не бывает, там только кровь да грязь, – сказал наш ветеран о чём-то раздумывая. – Лучше вы мне расскажите, как вы учитесь, какие книги читаете, кем хотите стать. А то меня каждый год расспрашивают, как я воевал. Не дают забыть то страшное время. Я уже и не знаю, что ещё придумать.
– Понимаете, нам надо написать рассказ о каком-нибудь героическом событии на войне, чтобы всем прочитавшим захотелось стать такими же героями, как вы.
