Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце
– У меня было культурное продолжение вечера, спешила, – подмигнула мне Маринка. – Надо себе иногда маленькие радости позволять.
– Ясно.
Я внимательнее взглянула на свою одноклассницу. Кольцо на пальце было, я помнила, что Маринка точно выходила замуж, и у нее был ребенок – девочка вроде, да, девочка, Маринка еще радовалась, что дочка так похожа на мужа, а он симпатичнее ее самой.
Мы с ней никогда близко не дружили, ни в школе, ни потом. Но Маринка жила неподалеку, мы изредка случайно встречались, то в парке, то в магазине, иногда я звонила ей с медицинскими вопросами: борный спирт в уши надо капать или класть смоченную ватку, что делать, если вместо аскорбинки я случайно выпила аспирин и к какому врачу записываться, если болит справа, под ребрами. Маринка была врачом. Работала в больнице терапевтом, значит, могла в принципе лечить все, по крайней мере, отличить почечную колику от аппендицита по телефону.
Но главное, что она была самой мудрой из всех моих приятельниц, особенно театральных, и иногда мне казалось, что она старше меня лет на двадцать.
Маринка всегда странным образом нравилась мужчинам. Она была худа до торчащих отовсюду крупных косточек, с узловатыми руками, неровной кожей на лице и не очень хорошими зубами. Она никогда не носила коротких юбок и высоких каблуков, сильно не красилась, коротко стриглась, смело открывая длинноватые уши без сережек. И при всем том кавалеры за Маринку бились, ходили за ней по пятам и ждали ее благосклонности годами.
А Маринка только смеялась. Она вообще всегда была одинаково спокойна и весела. О чем бы я ей не рассказывала, она сначала со смехом отвечала мне: «Да брось ты! Не переживай о ерунде!», а потом давала простые и ценные советы.
О своих проблемах она никогда не говорила, а если и упоминала о каких-то сложностях, то легко и ненавязчиво, не углубляясь в детали.
Маринка ловко увернулась от ретивого водителя, подрезавшего ее на повороте, лишь цокнула языком, не выругалась, даже не скривилась, спокойно вывернула руль, пропустив того.
– Мариша, у тебя нервы как у снайпера.
– Рецепт хорошей хозяйки: сырая овсянка на завтрак, полрюмки хорошего коньяка перед сном и молодой ординатор в обед. Записала? Шучу. А нервы, на самом деле, у меня не лучше твоих. Просто я их умею рационально расходовать. Хорошо, кстати, что я тебя встретила. Как раз хотела позвонить. Видела тут твоего разлюбезного… Помнишь, ты вместе с ним работала, я смотрела у вас спектакль про войну, забыла, как называется…
– Ты видела Нику, где?
– Да в ресторане одном. Сидел, такой барин, ел моллюски специальной ложкой с дыркой. Ковырялся, ковырялся…
– Один сидел?
– Да нет, с теткой какой-то… Сильно накрашенная, не поймешь, сколько лет. То ли двадцать пять, то ли сорок. Яркая блондинка, грудастая, роста, наверно, среднего, да на очень высоких каблуках…
– Не жена, значит, – машинально сказала я.
– Ну и не ты, судя по всему, – засмеялась Маринка. – Я все смотрела – думала, может, ты вдруг растолстела так да покрасилась сдуру в блондинку. А ты все та же, как в десятом классе…
– Та да не та! – вздохнула я. – Вот, приехали.
– А может, рискнем до театра? Вроде машин мало, воскресенье. Давай, и поболтаем по дороге.
– Давай.
Давно я ни с кем посторонним не говорила о Нике. Те, кто что-то знал – мама, Алька да Ирка, – уже и слышать о нем не хотели. Одно и то же: жду, терплю, надеюсь. Он пришел – не пришел, куда-то уехал, потом примчался с цветами, опять счастье, опять я про всех и вся забыла, потом наступил ноябрь, и у Никиты депрессия, а потом – Новый год, и у Никиты растет сын и хочет встречать Новый год в Лапландии, кататься на оленях, а вот и весна, и у Никиты весеннее обострение мужских комплексов, и он должен проверять себя, знакомиться, влюбляться, а там и середина лета, и Никиту раздражает, что у меня в театре мертвый сезон, а ему надо ходить на работу, ходить, ходить, сидеть под ледяным кондиционером до шести часов, и у него очень плохое настроение, очень. И Никита берет отпуск и внезапно летит на какие-то острова. А приезжает – понимает, что ему без меня – никак. А потом, как положено – осень, депрессия, Никита пишет стихи, в которых я неожиданно узнаю, на каких островах он был и как летал к звездам – таков был полет его страсти, пока по Индийскому океану ходил тайфун, – с кем летал, не уточняю, потому как стихи подарили мне, наивно, с надеждой, что я похвалю поэта – за рифму, за искренность. И я хвалю.
Я хвалю, я терплю, я меняю одежду, чтобы быть другой, я готовлю праздничные ужины, если вдруг Никите кажется, что я мила ему в качестве хозяйки, и ярко крашу губы и еду с ним в ночной клуб, если ему кажется, что жизнь проходит мимо, и именно в неоновом свете дискотеки он сможет ее найти, удержать на отметке «юность», свою жизнь. О моей жизни – речи нет. И я все это терплю.
Я двести раз пыталась разорвать этот канат, опутавший меня, эту невозможную, мучительную привязанность, как затяжную болезнь, как дурную привычку, перестроившую твой организм, каждый день приносящую тебе вред – по капле, по капле, но никак не избываемую. Я пыталась, я пытаюсь. Прошло то время, когда я жила своей любовью. Сейчас я ею мучаюсь. Вот так в двух словах я Маринке и рассказала.
– Я думала, вы уже расстались или близко к тому… – Маринка с любопытством взглянула на меня. – Говорили же девчонки из класса, что у тебя роман с народным артистом…
– Да ничего подобного, Марина! Вот откуда только все знают то, чего я не знаю сама!
– Да видели вас – то ли за ручку, то ли под ручку.
– Такая большая Москва, и ничего в ней не скроешь.
– Знаешь, мне кажется, что надо, то становится явным. Тут какой-то удивительный закон действует.
– Нет, у меня не было романа с народным артистом. Я его любила, да. Но и только. А с Никой…
– Сколько лет вы уже вместе?
– Страшно подумать. Семь, наверное. Или восемь. С перерывами.
– А детей не хочешь? Или боишься?
– Марина, не боюсь и хочу. Но он не хочет.
– Ну а почему ты его не бросаешь?
Я молча опустила голову.
– Ясно. Не можешь.
– Не могу.
– Одна остаться не боишься? Вообще одна? Как соседка моя. Ей сорок пять. Лет пятнадцать все бегала, бегала с одним человеком. А потом постарела, и он теперь бегает с другой. Роди ребенка хотя бы.
– У ребенка должен быть отец, так Никита говорит.
– Прав Никита, в этом прав. Какой умный и порядочный человек, надо же! Ладно, загрузила я тебя, прости.
– Ничего. Я все равно об этом постоянно думаю. Не могу вырваться. Просыпаюсь и первым делом понимаю, как все безысходно.
– На самом деле это неправда, просто ты так все видишь, – вздохнула Маринка. – Знаешь, Катя, что я сделала, когда много лет назад поняла, что с первой любовью своей могу погибнуть?
– Марина, ты сильная.
– Сильный у меня иммунитет к дерьму. А так я слабая. И не забывай, – Маринка улыбнулась, – что я была одна на всем свете.
Мне стало стыдно, я правда что-то совсем забыла, что Маринка – круглая сирота с десятого класса. Перед выпускным у нее погибли родители. И она сдала все-таки экзамены и даже поступила в медицинский.
– Что ты делала, когда все поняла про свою первую любовь? – спросила я.
– Я закрыла дверь на все замки, а ключ… – Маринка засмеялась.
– Выбросила в окно?
– Да ну конечно! Чтобы кто-то подобрал? Спустила в унитаз.
– Смылся?
– Смылся. А Аркаша, любовь моя, сидел под дверью двое суток.
Маринка по привычке все смеялась собственным словам. Я с интересом наблюдала за своей одноклассницей. Ведь если бы у меня в какой-нибудь роли был такой текст, я бы вряд ли смеялась. Сделала бы брови домиком, постаралась бы заплакать, вспоминала бы свои сердечные раны. А Маринка смеется.
– Соседи даже милицию вызывали, – продолжила она.
– А ты?
– А я еще шкаф придвинула, чтобы он дверь не вышиб, и сама ревела с другой стороны. Выла белугой. Три дня. Два – пока он там сидел и тоже плакал, бился в дверь, то головой, то ногами, то просто скулил. И еще сутки – после, когда он ушел, а я все рыдала, пока мне плохо от слез не стало. А потом устроилась на две ставки нянечкой и домой только раз в неделю приходила, ночевала в больнице. Чтобы Аркашу не пустить к себе ненароком. Я понимала, что мне с ним – крышка.
– Почему, Марин?
– Он был больным человеком.
– Алкоголиком?
Маринка прикрыла окно:
– Другое. Не важно. Но мне было девятнадцать тогда, а тебе сейчас…
– На год меньше, чем тебе.
– Вот-вот. Сколько лет ты с ним проревела? Все семь? Или сначала было весело? Годик-другой?
– Сильно весело не было. Но…
– Но – любовь. Я поняла. Ладно, антракт. Приехали почти уже. – Маринка достала шоколадку и протянула мне. – Съешь. Волшебная, заговоренная от любви.
– Ты серьезно?
– Катька, ты что, резко теряешь чувство юмора, когда о нем говоришь?
– Мариша… Я не смогу, как ты, запереть дверь. И он не будет сидеть под дверью двое суток.
