Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце
– У нас вон, в нашем знаменитом театре, – продолжал Алексей Иванович, не замечая моей задумчивости, – сколько девок на выходах сидят, два раза в месяц играют не пойми что, ждут и ждут годами ролей, старятся только. А у тебя – бурная жизнь. Ты что сейчас репетируешь?
– Артура Миллера… – неохотно сказала я.
– Так отлично! На гастроли ездите, зритель к вам ходит! Что еще надо?
Я кивнула. Все так. Все так и все не так. Но я говорить не стала. Не от этого у меня болит душа, муторно и в солнце, и в дождь. Вовсе не от того, что я играю не те роли, не в тех театрах и не у тех режиссеров.
Волобуев положил мне руку на ладонь. Большую, красивую руку взрослого, состоявшегося человека. Как бы было, наверно, хорошо сжать эту руку и никогда не отпускать. Не знаю. Даже пробовать не буду. Я осторожно вытащила свою ладонь, чтобы не обидеть своего учителя.
Алексей Иванович внимательно-внимательно посмотрел мне в глаза, молча расплатился за чай, кивнул мне и ушел, не оборачиваясь. Я подождала, пока он отъедет, и тоже вышла из кафе. Или я что-то не так поняла, или он не так меня понял. Просто я… Может быть, он не имел ничего в виду. Тем более обиделся, когда я отняла руку. Он ко мне по-отечески, а я что-то придумываю. А если все-таки я правильно его поняла… Просто я не хотела начинать параллельную историю с заведомо обреченным финалом. Я знала, что он шестнадцать лет живет со своей женой. Хочет ли дальше жить, какие у них отношения, я даже думать не могла и не имела права. Всколыхивать давно улегшиеся чувства не стала. «С лошадки на лошадку…» Но моя бабушка явно не такую лошадку имела в виду. Да и не по бабушкиным наказам я уже давно живу.
И еще. Моя любовь к человеку-солнцу ушла за годы терзаний с Никой, растворившись в теплой и, наверное, вечной привязанности и бесконечном восхищении. Мне не трудно теперь было быть хорошей.
Пока мы сидели напротив друг друга за маленьким столиком, я чувствовала где-то рядом под столом его колено, не касаясь, была совсем близко от лица, рук – и нисколько не волновалась, мне не было горячо и тревожно. Я с нежностью смотрела в приятное, так хорошо знакомое лицо, с радостью отмечала, что мой учитель молод, морщины почему-то не появляются на его лице, седые волосы не спешат, вообще возраст где-то остановился на отметке между сорока и пятьюдесятью. Так бывает, у хороших и правильных мужчин. Ведь именно такой он, мой человек-солнце. Хороший и правильный. И я не буду вести себя с ним плохо. С ним, с его женой, с его хорошим миром.
Я пришла домой еще больше растерзанная, чем была до случайной встречи с Волобуевым. Ну и зачем я пошла с ним в кафе? Чтобы еще раз убедиться в пустоте своего мира? Почему не убежала, как в прошлый раз? Не разбирая дороги…
Я знала, что последнее дело сейчас звонить Вовке, но все же позвонила. У Вовки появился мобильный, у меня пока не было.
– Катюша! – искренне обрадовался Вовка. – Как дела?
– У меня хорошо, а у тебя?
– У меня… Да вот, утвердили на роль в сериале, буду оперативника играть, необычного такого, философа, симпатягу…
– Главная?
– Главная… Катюша…
Я неожиданно услышала, как женский голос спросил: «Вовчик, кто там?» Я резко нажала отбой. Ясно, здесь тоже – всё. Вовка пытался перезвонить мне и раз, и два, но я снимать трубку не стала. Через какое-то время он, наверное, вышел на улицу или на лестничную клетку и звонил раз сто подряд, звонил и звонил, час или даже больше. Но я не отвечала. Потом просто отключила телефон из розетки. Зачем отвечать? Чтобы опять разорвать сердце своему другу, который столько лет верно ждал, любил и не дождался меня? Да и что я ему могу сказать? Что хочу ребенка от Ники, который меня не любит, а еще больше хочу однажды проснуться и понять, что я его больше не люблю, что мир полон света, что за окном весна, или лето, или зима, – но что в душе моей нет больше этой муки и тяжести?
* * *16.47. Так, если я провожусь еще пять минут, то опять опоздаю на работу. На этот спектакль мне надо было приходить ровно за полтора часа на сложный грим. Не знаю, зачем он был нужен, так решил Теодор. У нас теперь появилось свое здание, гримеры, костюмеры, постижеры.
Я очень не любила, когда меня красят и причесывают, но Теодор настаивал, чтобы все было как положено.
Свернуть косу бубликом или накрутить волосы на горячую плойку мне должна Марина Ивановна, раньше работавшая в музыкальном театре и знавшая много историй о том, как солист-тенор дал петуха, солист-бас не слышал ритма, баритон вообще не знал нот, пел со слуха, как в хористах ходили несостоявшиеся звезды, не вовремя запившие или наоравшие на дирижера, как в «Лебедином» лебедя танцевала одна балерина, на которую на сцене регулярно нападала икота, причем заразная, она начинала икать – и за ней другие. И они не могли нормально исполнять свой знаменитый танец маленьких лебедей. И тогда они придумали способ – убежав на несколько минут со сцены, пока танцевали главные герои, все четверо вставали, наклоняясь вперед корпусом, буквой «г», и тянулись за водой, которую им поочередно давала четвертая, на которую икота не нападала, и пили крохотными глоточками, вот в такой позе, как уточки, вытянув вперед свои длинные шеи. Я с удовольствием слушала все эти и другие истории Марины Ивановны и даже терпела, что она копается в моих волосах.
Глаза мне рисовала и накладывала грим огромная, похожая на кого угодно, но только не на гримера Любаня. У меня все время было ощущение, что раньше она работала совсем в другом месте. Где-то на складе или охранницей в режимном учреждении, а в театр попала совсем случайно. Выучилась на двухнедельных курсах и пришла. Часто, когда она уходила, я аккуратно стирала весь грим и рисовала заново. Но спорить с Теодором, чтобы лишний раз он стоял у меня за спиной, трогал меня за шею своими влажными бледными пальцами, объяснял, объяснял, почему актеры не должны сами гримироваться, всё разглядывая и разглядывая меня в зеркало, как будто хотел попасть туда – ко мне зазеркальной, в другое измерение, где все может быть по-другому и я не буду вздрагивать от его холодных рук, а сама повернусь к нему, теплая, податливая…
Развешивал костюмы и застегивал сорок пуговок на платье скромный тщедушный костюмер Володя, которого все без исключения звали Вовкой, а я не могла, по понятным причинам. Володя был совершенно бесполый, спокойно застегивал платья, удивительно, где Теодор взял костюмера мужчину – это большая редкость. Но Володя никому не мешал, лично мне слегка досаждал постоянным ощущением какой-то внутренней беды, или неуверенности, или же болезни. Рядом с ним у меня было чувство непонятной вины – за то, что он такой бледный, несчастный, неприспособленный. Может быть, я все это придумывала, и ему нравилось работать в театре, но я предпочитала по возможности одеваться сама, проверяя все костюмы, застежки и готовясь в молчании и тишине к спектаклю.
Я бегом выбежала из подъезда. Главное, быстро поймать машину. Первый притормозивший водитель стал долго торговаться. Я хотела уже согласиться, как вдруг сзади остановился темно-синий автомобиль, я увидела, что человек, сидящий за рулем, приветливо машет мне рукой. Я присмотрелась. Маринка! Моя одноклассница и хорошая приятельница, с которой я время от времени созваниваюсь. Я села рядом с ней на переднее сиденье.
– Привет, – одноклассница улыбалась, глядя на меня. – Спешишь?
– Очень. Еще немного, и – опоздаю. Я до метро хотела на машине.
– Ну, давай, поехали. На работу?
– Да, на спектакль.
Я стала рассказывать ей про театр Теодора. Про то, что другие студии закрываются, а нашей, наоборот, дали статус муниципального театра, да еще и отличное здание в придачу, в центре Москвы. К моему удивлению, Маринка не только слышала про наш театр, но даже смотрела один спектакль.
– Что же не подошла после спектакля? Не понравилось?
– Ты понравилась. Спектакль – в общем, тоже. Такая фантазия на тему: как бы мы жили, если бы не были русскими… Все бы было то же – небо, лес, песни, поля, а мы бы были американцами. Курили бы сигары, жевали бы жвачку во время интима, плясали бы в церкви… Как во сне – я иду, а вокруг – негры, китайцы, древние люди, обезьяны, школьный учитель физики, мой муж в молодости, а все они вместе – мои дети. На уровне художественного бреда. А пьеса называется «Гроза» Островского. Моя школьная подружка по роли хочет там умереть от любви. Это было убедительно, кстати.
– Но в общем ужасно, да? – уточнила я.
– Тебе-то нравится там работать? – засмеялась Маринка.
– Зависимая профессия, Марин. Особо выбора нет. Театров хоть и много в Москве, но артистов – как собак нерезаных. Платят мало, и все равно каждый год – аншлаг в театральные вузы. Знала бы как что выйдет, может, так и рваться бы не стала. Хотя… Не знаю. Не могу уже представить свою жизнь без театра. Так что ты не подошла после спектакля?
– У меня было культурное продолжение вечера, спешила, – подмигнула мне Маринка. – Надо себе иногда маленькие радости позволять.
