Марина Ахмедова - Пляски бесов
– Приветствую тебя, Степан, – кивает головой Зиновий.
– И тебя, Игорь.
– И тебя, Настасья.
Да сколько их! И всех Зиновий знает по именам. Шутка ли – девяносто семь лет Зиновий топчет землю, и в лицо помнит всех, кто при его жизни отбыл на тот свет. Под подбородком его визжит «скрыпуля», седые брови покрываются инеем. Слепые глаза смотрят весело в темно-белую ночь. Всем кивает Зиновий, и тогда визг ныряет за его подбородком вниз, чтобы тут же взлететь вихрем хороводным, заставляя покойничков ходить по кругу быстрей. Много кого из живых будит игра «скрыпули», но в эту ночь перед Рождеством живые прощают слепому его причуды. Мало кому случалось наблюдать за Зиновием в этот час. А кому приходилось, тот рассказывал – стоит дед один-одинешенек посреди белой дороги, инструмент визжит невпопад в его руках, шевелит дед бровями, пришепетывает имена покойничков. Да таких помнит, которые померли так давно, что и в церкви их уже не поминают. Притопывает Зиновий ногами. А вокруг него – глухая ночь и высокие звезды.
Впрочем, причуда старика имеет научное объяснение – то болезнь, названная по имени светила, которое теперь, когда он играет, выглядывает из-за рваных туч. Молочное, бледное – как и глаза старика. Но вот вопрос возникает – почему во все прочие ночи спит Зиновий беспробудно в своей постели? А как грянет ночь накануне Рождества, так несет его нелегкая на этот перекресток и терзает он «скрыпулю» до первого петуха? Снятся ли ему покойнички иль взаправду он их видит? Попробуйте спросить самого Зиновия поутру. Но ни в это утро, ни во все другие дни он ничего об этой ночи не помнит. А раз так, то и деревенские в ту ночь, когда разбудят их крики «скрыпули», стараются глаз не размыкать и на порог носа не казать. Мало ли что может приключиться с живым, повидавшим пляску мертвеца…
Но в эту ночь был у пляски живой свидетель. Богдан прятался за искрящейся статуей Пресвятой Богородицы. Не спускал он с Зиновия глаз. Тянулся к нему, едва дыша. Шевеля лишь губами, повторял за ним имена прибывающих. Но видел ли покойничков сам Богдан? И этот вопрос нам придется оставить без ответа. Только догадка одна имеется. В этом году, когда замок назвался гостиницей, когда Стася вышила рубаху господарскому сыну и когда, наконец, заговорили об интеграции с Европой, а вся Волосянка поверила, что и она теперь заживет безбедно и красиво, как за границей, защищенной горами, жили те, к кому западные украинцы до этого дня нанимались в услужение, так вот в этот год затосковал Богдан. Осунулся он лицом, показывался из дома редко, а когда показывался, глядел хмуро, и на «добридень» отвечал чуть погодя – извлекаясь из своей задумчивости. Прогуливался он привычным маршрутом. Дойдя же до березы, Богдан окончательно впадал в меланхолию. Начало хиреть дерево с той самой ночи, когда в третий раз вышла из гроба шастать по Волосянке бабца Настасья, а ветер разгулялся и вышиб из березы дух. Вместе с деревом хирел и Богдан.
– Светланка, отчего ты не идешь танцевать? – проговорил он.
Но не было среди многочисленных покойников невесты, похороненной в подвенечном платье. Не прошептал слепой Зиновий ее имя. Напрасно ждал Богдан. Вот уже и Зиновий больше не кивал приветственно, и губы его сжались в нитку, не собираясь больше размыкаться. Вот и глаза Богдана померкли, руки задрожали от холода. Но пошел снег. Посыпался он мохнатыми хлопьями, сшила ночь из них нарядную завесу, которая, словно фата, повисла над селом, и сквозь нее сверкали, переливались догорающие кладбищенские огоньки. Покрыли хлопья Зиновия, и стоял он теперь, по-прежнему терзая «скрыпулю», словно снеговик, одетый в белые лохмотья.
Расправил Богдан плечи, собираясь уходить, но тут за снежной завесой показались две смутные фигуры – мужская и женская. Медленно и словно с опаской шли они на звуки инструмента. Не дойдя до Зиновия метров пять, остановились они и слушали игру. Не пустились они в пляс, а просто застыли на месте, как будто боясь переступить круг. И старик не отвлекся от игры, чтобы поприветствовать их. Не разжались его губы, чтобы произнести их имена. Но вот чудно – снег не садился на их плечи, а иной раз казалось, что он сыплется сквозь них.
Пригляделся Богдан. Живой интерес мелькнул в его глазах. Вышел Богдан из своего укрытия, заложил ладошкой глаза, чтобы снег не слепил. Ахнул. Видно, признал тех двоих. Замолотил ногами им навстречу. Но надо же такому быть – в этот самый миг далеко гаркнул петух. И была эта птица – прямой собственностью Богдана. За ним по цепочке кукарекнули петухи и в других дворах. Опустил руки Зиновий. Умолкла со стоном «скрыпуля». Исчезли две темные тени. Поплелся Зиновий в сторону дома. А на перекрестке перед церковью остался один лишь Богдан. Но и он вскорости отправился к себе.
А дальше события в Волосянке завихрились, как те столбы снега, что подняла поутру короткая вьюга. Утром, едва вернувшись из церкви, куда все село потянулось еще с пяти утра славить нарождение Господа нашего Иисуса Христа, Стася отправила отца своего, вдовца Сергия в Дрогобыч за черными нитками, прося привезти их во что бы то ни стало. Сергий, во всем потакающий своей единственной дочери, отправился туда незамедлительно. В Дрогобыче он обошел несколько магазинов, торгующих принадлежностями для вышивания и шитья. Однако в тот праздничный день все они были закрыты. Сергий же настолько желал угодить Стасе, что в тот день доехал до самого Львова. Но и тут постигла его неудача. Из Львова он, возвращаясь домой, заглянул в соседнюю с Волосянкой Тухлю и там, расспросив у местных, заявился в дом к местной бабке-мастерице.
Та пригласила Сергия в хату и усадила за стол. Сама села напротив, сложив перед собой старые, исколотые иголками руки. На голове у бабки имелся черный траурный платок, в глазах белела болезнь, а впалую грудь ее прикрывала сафьяновая безрукавка, расшитая спереди ярким гуцульским орнаментом. На полу под столом, на столе, на стульях и на сундуке высились многочисленные ивовые корзинки, забитые козьей шерстью. Сергий глядел-глядел на корзинку, стоящую перед ним, да и ухватил пальцами клочок шерсти. Начав издалека, он зачем-то поведал старой мастерице всю свою горькую жизнь – от начала и до этого дня. Рассказал о том, как дважды сделался вдовцом, и о том, как схоронил старшую дочь. Заговорив о Дарке, Сергий всплакнул. Старуха тут же со вздохом поднялась с места, пошарила в серванте и преподнесла Сергию рюмку самогона. Выпив, тот горько всплакнул еще раз, вытер глаза шапкой, смахнув ее с головы, и пошел рассказывать дальше, подбираясь уже в своем повествовании к Стасе и ее необычной просьбе. Внимательно следила бабка блеклыми глазами за пальцами Сергия, которые, пока рассказ шел, скручивали из шерсти нитку. Та выходила толстой, грубой, с бугорками, как и вся его жизнь. Доплетясь совсем уже развязавшимся языком до Стаси, Сергий вдруг прикусил язык. Много чего нехорошего о дочке его говорили в Волосянке, но Сергий не собирался повторять тех слов. Услышь такие слова, Сергий бы поколотил любого, будь то хоть отец Ростислав. А кулаки у Сергия, и день и ночь крутившие баранку, были крепкие. Впрочем, учитывая размер его сильных ручищ, никто из волосянских и не смел высказываться о Стасе в присутствии ее отца. Но сказанное о ней все равно долетало до его ушей и не забывалось, а оседало на сердце. И теперь, выкладывая незнакомой бабке свою просьбу – продать ему черные нитки, Сергий чувствовал, как в груди у него закипает черное варево. А бабка, не перебивала его и, слушая, все крепче поджимала губы – так, что в конце концов на месте ее щек образовались две глубокие ямы. Вздохнула она, когда он закончил.
– В ту ночь, когда турки спалили церковь в Волосянке, – заговорила она, шамкая беззубым ртом, – они пришли и сюда – в Тухлю. Все мужчины были убиты. А женщины, оплакивая свою горькую долю, поклялись всем поколением носить вышиванки, расшитые черными нитками. Черные вышиванки надевали и на свадьбы, и на похороны. Много рубах вышила я, – приговаривала старуха, показывая Сергию свои исколотые пальцы. – Но только дважды мне заказали черную вышиванку. Один раз – на траур. А во второй – для красоты жинка хотела. Но забрала она рубаху, и сразу случилась с ней беда. Пришлось ей носить черную вышиванку как траурную. Нитки я тебе дам, – старая мастерица поднялась с места. – Но и ты мои слова своей дочурке передай.
Сняла старушка с сундука, стоящего в углу, две расшитые подушки, ивовую корзинку и деревянную кадку с веретенами. Скинула прикрывавший его цветной килим и подняла тяжелую крышку. Пахну´ло в нос Сергия лавандой, мятой и пижмой, коими нитки были обложены от моли. Чихнул Сергий. А старуха уже доставала из сундука несколько мотков черных ниток.
– Денег не возьму, – шамкала она, укладывая нитки в раскрытые ладони Сергия. – Пусть они станут рождественским подарком твоей дочке и пусть принесут ей счастье.
