Марина Ахмедова - Пляски бесов
Сняла старушка с сундука, стоящего в углу, две расшитые подушки, ивовую корзинку и деревянную кадку с веретенами. Скинула прикрывавший его цветной килим и подняла тяжелую крышку. Пахну´ло в нос Сергия лавандой, мятой и пижмой, коими нитки были обложены от моли. Чихнул Сергий. А старуха уже доставала из сундука несколько мотков черных ниток.
– Денег не возьму, – шамкала она, укладывая нитки в раскрытые ладони Сергия. – Пусть они станут рождественским подарком твоей дочке и пусть принесут ей счастье.
Многого бы не случилось, не попади в то черное варево, что поднялось в груди у Сергия, стопка самогона. Не поднялось бы оно к голове, и не пошел бы язык Сергия гулять. Но вернулся вдовец в Волосянку, передал нитки Стасе и захотелось ему поговорить. Вышел он из дома, направился в кабак. А там уже распивали самогон Тарас и Мыкола. Присел Сергий к ним в компанию. Налили и ему стопку. Опрокинул ее Сергий в рот и за другой потянулся. И вот уже рассказывает он, по какому поручению Стася гоняла его в Дрогобыч, да как он объездил весь Львов. Да еще для пикантности рассказа добавляет, как повстречал на площади во Львове у памятника Тарасу Шевченко студентов. И как будто говорили там в толпе об интеграции с Европой и ассоциации, которая между ними – Европой и Украиной – будет подписана не позже чем через два года. И про то рассказал, как прошелся между ярмарочных палаток, в которых продавали горячие чаи с пряностями и блины с варениками. Да ведь и по Львову ряженые ходят, продолжил Сергий, и там колядки поют. И во Львове, как у них в Волосянке, приветствовали в это утро словами: «Христос народился», а Сергий чуть язык не отморозил, отвечая каждый раз: «Славимо Його!» А еще трезвонят там колокола таким праздничным звоном, что не чета им колокол волосянский. Но и, шутка ли дело, соборы у них… На этом месте Сергий смолк, снова расплакался, предварительно смахнув с головы шапку и выпуская в нее слезы, смешанные с горячим дыханием. Не стерпеть ему было обиды за сельских предков своих гуцулов, которых чванливые горожане запускали в город только по утрам, а к вечеру выдворяли. Словно недостойны были гуцульские ноги, обутые в кожаные лапти, ходить по улицам Львова, уложенным мелкой брусчаткой. А веселые сафьяновые безрукавки, вместо того чтобы радовать глаза горожан, мозолили их. Потянулся Сергий за опустевшей стопкой, а Тарас заботливо подлил в нее самогон. Всколыхнулась и в Тарасе обида за предков своих, которых с наступлением вечера львовяне прогоняли за рогуль. Пустил и он скупую слезу, застрявшую впрочем в белой щетине, покрывавшей его щеки.
– Бо теперь у нас три семьи во Львове квартиры имеют, – проговорил он.
– То не в центре, – вставил Мыкола.
– Ничего, скоро и центр мы займем, – ответил Тарас.
– Дочку отправлю во львовский университет учиться, – стукнул Сергий кулаком по столу. Хотел он еще что-то сказать про сафьяновые безрукавки, которые его предки надевали на расшитые рубахи, отправляясь торговать мняском, бульбой да цыбулей в город, как предстала перед ним в тумане воспоминанья старая мастерица. Эге, вот откуда ниточка повела, подумал Сергий, вот оно где все сошлось – город, из которого в былые времена гнали гуцулов, и старуха, одетая в гуцульскую одежду. Вот почему потянула его старое помянуть! Из-за гуцульской жилетки той! И тут не удержался Сергий, да и рассказал компании про мастерицу. Да еще и историю Тухли, одевшейся в черные вышиванки, поведал вдобавок. И на этом месте разрыдался вконец – слишком много горя предки его приняли, и теперь все его принимал на сердце Сергий, посылая в рот стопку за стопкой. Разревелся в три ручья и Тарас, слезы повисли каплями на его бороде, и нет-нет да и стекали в полную рюмку, которую он выпивал махом, и, может, потому не приходило к нему облегчение. И вот Тарас, перебрав все зверства, учиненные татарами, включая спаленную церковь, произнес то имя, которое прошлой ночью Богдан отчаялся прочесть по губам слепого Зиновия, и заплакал уже по Светланке. Сергий, уже было иссякший, с новыми силами зарыдал о Дарке. Прослезился и Мыкола. Слезы, скопившись в его вывернутых веках, встали, как вода в чаше. Но Мыкола добавил к ним новых, и они обильно прокатились по его щекам.
Стася же в это время, зажав беленое полотно в пяльцы, выкладывала на нем крестиком черные розы. А раз была она прирожденной мастерицей, то и цветы, выглядывая из-под ее белых пальцев, смотрелись живыми.
Не желал Мыкола зла Сергию. Не желал. Однако утерпеть, не рассказывать Польке о черных нитках, не смог. По одной лишь той причине, что давно им с Полькой говорить было не о чем. А когда Полька смотрела на Мыколу, раздув щеки и готовясь окатить мужа бранными словами, тот и начинал измышлять разные темы для разговора, чтоб женины слова упредить. И на этот раз испугавшись, Мыкола с ходу выложил Польке все – и как в кабаке с Сергием повстречались, и про черные нитки для Стаси, и даже черные вышиванки с татарами не забыл. Полька так и разинула рот, слушая мужа. А когда тот закончил, накинув на голову теплый платок, побежала что есть мочи к куме. Кума слушала Польку, потирая сухие ладони. Еще чуть-чуть, и из них высекся бы огонь, на котором деревня уже готова была спалить новую ведьму.
Когда стемнело, вышла Стася из дома в нарядных сапогах и в Даркином пальто. Голову ее прикрывал синий платок, разрисованный желтыми цветами. Концы его крест-накрест были закинуты на плечи. Прошла она в ту сторону, откуда доносились голоса колядующей молодежи. Среди гуляющих были и Пилим с Василием, и Оленька с Галкой, и много других парней и девчат.
Показалась Стася на дороге. Снег шел, такой же лохматый, как и в прошлую ночь. Присоединилась Стася к толпе, звенящей бубенцами, подхватила куплет колядки с середины, и голос ее зазвучал среди прочих звоном сосульки, сорвавшейся с крыши. Закончилась колядка, и начала сговариваться молодежь идти к замку – колядовать там, любоваться светящимися оленями. Да и дверь в это время в любой дом приоткрыта.
Двинулись колядующие к концу села. Со стороны на них посмотреть, так и перепугаться до смерти можно. Впереди идет старуха с косой, одетая в белое. Рядом с ней семенят два чертяки, бренча бубенцами на поясах. За ними тянется леший со страшным, разрисованным буряком лицом. А за лешим шествуют рыцари, смешавшись с остальными – не имеющими сказочных костюмов.
– Заявилась ворона, – пробубнил Пилип, обращаясь к Оленьке. – Слышала, она вышивает черным сорочку. Себе вороний наряд готовит.
– Так да не так, – отвечала Оленька. – Что бабка из Тухли сказала? Черные вышиванки носили женщины как траур по всем мужчинам. Она беду для всего села готовит.
– Что с нею делать? – Пилип притопнул ногой. – Не в речке же ее утопить?
– А почему бы и нет? – захохотала Оленька. – Но ведьмы в речке не тонут.
– Треба это проверить… – с угрозой проговорил Пилип.
– А ты проверь, если не боишься! – ответила Оленька.
– Ворона – не та птица, которая может меня напугать, – отозвался Пилип.
Толпа уже подошла к мосту, на котором несколько дней назад стояла Оленька и, обернувшись, смотрела на замок. Вот Пилип первым зашел на мосток и встал посредине него, взявшись за перила и как будто задумавшись, глядя в даль. Оленька схватила Галку под руку и повела за спиною у Стаси. Отвернувшись от перил, Пилип выставил вперед свою толстую ногу, на нее попал каблук Стаси. Скользнул каблук по мосту, утягивая за собой девушку. Взмахнув руками, Стася нырнула под перила и полетела вниз.
Умолкли поющие голоса, уступив место женскому вскрику, протянувшемуся от моста до реки. Раздались охи и ахи сгрудившихся в испуге на мосту. Развела река черные воды, принимая женское тело. Раскинув руки, поплыла Стася по холодной воде, давая впоследствии повод говорить – ведьма она, раз не ушла под воду сразу.
Мелькнула у берега мужская фигура. Один Василий признал в ней Богдана. Бросился тот в холодную реку, лег на воду, поплыл взмахивая руками. Да только не было больше Стаси – сомкнула вода над ней темные воды. Скрылся в воде и Богдан. Стоявшим же на мосту оставалось лишь с замиранием сердце следить за тем, как река поглотила две жизни. Затихли разговоры. Смолк смех. Сделалось так тихо, что слышно было лишь течение реки, яростно несущей воды под мостом, звон холодного воздуха, сбитое дыхание людей и полеты огромных снежинок, одевающих горные вершины в тяжелые шапки.
А все же вышел Богдан из воды, вытягивая за собой девушку – за длинные черные косы. И сказал, наклоняясь к ее уху:
– Вчера ночью я видел тебя с Василием, когда Зиновий играл на скрипке.
Прошло время. Зима вошла в полные права. Закружила по горам вьюгой, сбивая с верхушек шапки снега. Сковала реку льдом. Одела деревья в прозрачную корку, украсила их ветви стекольными подвесками. Не выдержала Богданова береза зимнего убранства – надломилась и умерла. Что до Стаси, то и ее дни, как уверяли приезжавшие из города врачи, были сочтены. Ледяная вода вошла в ее легкие и не вышла из них. Никто не ждал, что Стася протянет до конца зимы. Над домом Сергия, словно предзнаменование будущего траура, теперь часто летали вороны. По утрам особенно они каркали хрипло, заглушая Стасин тяжелый, содрогающий все ее тело кашель. А как-то утром встал Сергий, оделся, вынес из подпола охотничье ружье, зарядил его картечью и отправился стрелять воронов. Кричали птицы, били по воздуху крыльями, но небо над крышей не покидали. Заплакал Сергий, вернулся домой и нашел Стасю бездыханной. Присел Сергий на край ее постели, поглядел на белые руки, порхавшие еще совсем недавно над пяльцами, на черные волосы, которые дочка отрастила ниже пояса, на синие круги под закрытыми глазами. Вся чернота разом поднялась из его груди, закричал в ужасе Сергий, обхватил голову руками, чтобы не слышать пронзительных криков воронов.
