Татьяна Соломатина - Мало ли что говорят

Наташа: Я тебе вот что скажу! Если ты не хочешь и дальше кашлять, как старый поперхнувшийся пёс, – ходи по грибы! Сам!!! Выбери время и обязательно поброди по осеннему лесу! Посмотри на жёлтые пряди в ветках берёз, на разбросанные россыпи желудей, вдохни запах увядающих листьев, осенней свежести!!! Будь уже трижды здоров, не слушай свой джаз и рок, а послушай шелест и шорох – эту охуительную музыку осеннего леса! Прочувствуй, как любовную прелюдию, размеренную, тихую и насыщенную лесную жизнь. Попробуй слиться с ней, как в оргазме с женщиной, и лес обязательно очистит твои сердце и душу, и твои сраные лёгкие, изуродованные напалмом и всякой дрянью! И если ты будешь достаточно нежен после оргазма, а не потянешься за сигаретой и не захрапишь через три секунды, как последняя бесчувственная тварь, то лес в благодарность подарит тебе замечательный белый гриб, который ты найдёшь в самом неожиданном месте. (Тут, внезапно, Наташа умолкает и, прищурившись, вглядывается куда-то. В следующий миг она с могучим рёвом, отшвырнув ветерана в сторону, кидается в глубь леса.)

Вся компания отправляется за ней.

Некоторое время слышны короткие русские междометия.

Друзья вновь выбираются на просеку. Наташа и Сонья перекладывают грибы из своих корзин в пластиковое ведро Джима – оно доверху наполняется отборными белыми грибами.

Наташа (экстатически декламирует):

Я заснул. Когда я открыл глаза,север был там, где у пчёлки жало.Я увидел новые небесаи такую же землю. Она лежала,Как это делает отродясьПлоская вещь: пылясь.

СонЬя: Ну что – неплох уловчик!

Наташа: Да и Джимуша молодцом держится. Кроссовочки вот только малость поиздержались, а так – ничего. В общем, можно жить в Америке. Грибы, небо и пыль – такие же…

СонЬя (перебивая): Ну, наконец-то! А то я уж грешным делом подумала, что ты в ностальгию вляпалась! (Они выпивают, чокнувшись, из фляжек. Закуривают.) Ната, что будем с ними делать? Суп варить или поджарим с луком и сметаной? Хотя… Это же белые. Может, насушим впрок?

Наташа: Ага… И ты их с собой повезёшь… Через три таможни… В Россию… (грустно смеётся) «…и солнце не согреет впрок».

СонЬя: Опять! Ну всё, блин! Теперь я цитировать буду.

Распластываясьслякотью на ступеняхпространствоисподвользакрадывается в сердцеподталкивая к ежедневному пьянствуи неумереннойсублимациичто иной разобходится без последствийа иногдазаканчивается прострациейиз которойсообразно механизму похмельяможно выходить быстроно лучше медленночтобы не испугатьсядремучего вида временичто на тех же ступеняхрасполагаетсячто и пространство…[63]

Наташа (некоторое время помолчав): Мудро. Прямо-таки сельдь с треской за хвост почти пойманы. Хм… «Не испугаться дремучего вида времени»… (Внезапно вскакивает и кричит.) Я поняла!!!!!

Джим и Бьорк вскакивают на ноги.

СонЬя (испуганно): Господи, свят-свят-свят! Что ты поняла?

Наташа (обращаясь к Джиму и Бьорку): Я поняла, почему ей (указывает на СонЬю) не нужно туда вот… куда… «Дальше некуда, дальше ряд звёзд… И они горят…» Потому что у неё всё это уже есть!!! (Внезапно печально.) А у меня – только грибы. И неумеренная сублимация. Как у Бродского.

СонЬя: Так, дорогая моя! Хорош психопатничать. Давай-давай! Ты же помнишь:

Только затканный сплошь паутиной угол имеет правоИменоваться прямым. Только услышав «браво»,С полу встаёт актёр. Только найдя опору,Тело способно поднять вселенную на рога.Только то тело движется, чья ногаПерпендикулярна полу.

Так что давай, ставь ногу перпендикулярно полу – и марш-марш по грибы!

Наташа с СонЬей под руку вновь углубляются в чащу. За ними бодро трусит Бьорк. Джим машет им вслед рукой – мол, подожду здесь.

Но на него никто не обращает внимания.

Гостиная загородного дома. Джим спит на диванчике. Бьорк лежит на полу. Перед камином разложено множество белых грибов «для просушки». Наташа с СонЬей сидят на ковре. Между ними – сковорода жареной картошки с грибами, литровая бутылка «Абсолюта» и пепельница, полная окурков. У каждой в руках – по полному бокалу. Они хохочут. Внезапно Наташей вновь овладевает приступ печали.

Наташа: Уже осень.

СонЬя: Ещё осень.

Наташа: Ты не поняла. Осень – уже. Она не за окном. Она – в моей жизни. Пришла – а я к этому оказалась не готова. Вроде и событий было – другой за пять жизней и половины не наскребёт. И живу как хочу. И… Но… Жизнь похожа на миф. Мифология… Осень… Осень… Я предпочла бы родиться листом. Я бы падала на землю, укрывала грибницу. Потом сама становилась грибницей. Микология – более прикладная наука. А за моей осенью? Зима… И ничего… Так что давай, подруга, за умирание! За то, чего ты ещё не понимаешь! Давай, пока у меня на дворе ещё осень…

СонЬя (вначале собираясь что-то резко сказать, но потом просто спокойно декламирует):

По невиднымступенямгалсирует листнаделённыйпоследнимвниманиемк себе и землеи осенниммерцаниемтенейв post-полуденном солнцев глубине мирозданияхороня беспокойствовозродиться спешитв умирании…[64]

Занавес

Глава двенадцатая

Физика вселенной. Гарвардское

Пуританин – это человек, который ненавидит травлю медведей не потому, что медведю больно, а потому, что публике весело.

Если вам кажется, что догма рулит вами, – вы лирик. Если вам кажется, что вы рулите догмой, – вы физик. Если вы думаете, что всё это происходит на самом деле, – вы фанатик.

Честное слово, Соня не помнила, откуда у неё в голове взялся этот таинственный «Гарвард». Когда она впервые стала дифференцировать себя в пространстве и времени – он там уже был. А ещё там было страшное. Вот такое:. Или такое: «…очень близка к шару с радиусом 1737 км, что равно 0,2724 экваториального радиуса Земли. Площадь поверхности Луны составляет 3,8×107 кв. км (то есть 0,0743 «3/40 земной), а объём 2,2×1025 куб. см (то есть 0,0203 «1/49 объёма Земли)». И она ни черта не понимала, что это значило. Не понимала, но за каким-то лешим уже осознавала. И запоминала. И не требовала объяснений – Вселенная воспринималась прямо, глазами, шерстью и чутким носом щенка.

«Гарвард» был невероятно вкусным, как ленинградский пломбир. Блестящим и радостным, как ёлочная игрушка. Благоухающим, как пирог с мясом и грибами, который готовила её бабушка по субботам. Изысканным, как косички из теста поверх этого кулинарного великолепия. Соня кусала мир, смотрела в него, обоняла и наслаждалась. Но у неё уже проявилась эта генетическая патология всего человечества – самосознание.

Года в два с половиной ей подарили пластмассового зелёного крокодила в красном кафтане.

– Крокодил Гена! – сказал Эдик – двадцать пятый муж подруги Сониной бабки.

– Не-а… Йезейфойд! – веско ответила Сонечка.

– Едем в порт?! Да, мы обязательно пойдём в порт! Смотри! Уж год прошёл, а она помнит! – радостно завопил Сеня, колыша необъятным животом и одновременно делая «козу» под гнусавый аккомпанемент «у-тю-тю».

– Йезейфойд! – потрясая чудищем в шляпе, продолжала Соня гневно настаивать. – Кйокодий – Йезейфойд! Кембй-Й-йж! – злилась она на свой неповоротливый язык.

– Нет. Он не рыжий. Этот цвет – красный! А этот – зелёный! – продолжал упиваться собой дядя Эдик.

Злобно заехав ему по пузу творением массового воспалённого сознания советских алкогольно-коматозных художников, Соня известила присутствующих о своём намерении смыться немедленно одним-единственным словом, которое давалось ей без труда:

– Будка! – сказала она и, прихватив «Резерфорда», ретировалась на своих толстых коротких ножках.

Будкой назывался маленький летний домик, стоявший чуть поодаль от grand-строения, представлявшего из себя караван-сарай для друзей, многочисленных родственников, их друзей, их родственников – людей, в общем.

Дед, где бы он ни жил, обязательно строил Будку. Соня тогда думала – ради сопровождавших его при переездах с места на место загадочных сущностей. Из которых огромный сине-зелёно-жёлто-коричневый пыльный глобус был на первом месте. Правда, Сонечка больше любила другой – поменьше. Палево-пегий, рельефный, с таинственными надписями. По нему было приятно водить ладошками и обниматься с ним. И ещё он раскалывался пополам. А внутри всегда обнаруживались стаканы и бутылка.