Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)
Я прожил в этой долине шестнадцать первых лет своей жизни. За все время ни один шаман в Долине Шамана не появился. Эвены говорили, что, вроде, у них есть еще пара-тройка. Но, судя по слухам, это были обычные «народные целители», которые умели вправлять вывихи и поить простудившихся соплеменников отваром багульника. Никто из них не мог засвидетельствовать присутствие Бога. Поэтому не имеет смысла о них рассказывать.
В моем окружении не было человека, который был бы всерьез озабочен существованием кого-либо, кроме себя. Мама и папа находились под действием инстинктов. Мама – под действием материнского. А папа – инстинкта размножения.
Для мамы я был лишь необходимым условием ее желания заботиться о ком-либо. То, что я думал, чувствовал, видел и слышал, ее не интересовало. Чтобы заставить меня есть, когда я не был голоден, она иногда использовала ремень. Не знаю, полагала ли она всерьез, что боль возбуждает аппетит, или просто не могла смириться с мыслью, что я не всегда ем. Благодаря ее стараниям я постоянно был сыт и одет в чистую одежду. Если я разбивал коленку, она заботливо мазала ее зеленкой и дула на ранку, чтобы утишить боль. Но если у меня болела душа от безмерно-огромных ребячьих переживаний и не имеющих решения мировых проблем, мама просто не замечала моих слов и моей боли. Так же она смотрела и на мою сестру.
Папа бил сестренку до крови, потому что считал ее чужим ребенком (странное обоснование побоев, но инстинкт размножения – штука загадочная). А мама с ним ругалась. Он разбивал ребенку нос, а в ответ слышал – упреки матери. Впрочем, маму он тоже бил. Мне бы не казалось странным, если бы она была запугана. Но запугана она не была, просто считала, что ее усилий по созданию мира в семье вполне достаточно. И в частые периоды примирений все так же охотно ложилась в супружескую постель.
Папа считал меня своим ребенком, и поэтому бил только несколько раз в жизни, но тоже до крови. В остальном он предпочитал думать, что пока он шляется по чужим кроватям, пьет водку и глумится над моими близкими, я расту гармоничной и сильной личностью. Он собирался мною гордиться, когда я вырасту.
Мне было стыдно за отца. Особенно, когда я подрос. Мальчишки-одноклассники рассказывали о походах со своими отцами на охоту, на рыбалку или просто в горы. А я молчал, с завистью. Иногда я врал, что мой папа тоже ездит на рыбалку. Но они догадывались, что это неправда, и слушали меня с выражением непереносимого сожаления и вежливости на лицах. Потом у папы появилась идея-фикс насчет малолетних девочек. С ними он тоже пытался размножаться. Мальчишки знали про это и тайком посмеивались. Хотя опять же, стараясь не причинить мне боль. Удивительно тактичны они были в этом отношении. Но толку от их тактичности было мало.
Когда у меня стали расти волосы на подбородке, классе в десятом, я месяца два упрашивал отца научить меня бриться. Я много лет мечтал, как он научит меня этому. Но ему было некогда. В итоге, я пошел с мамой в магазин, выбрал там электробритву, доступную по маминым средствам, купил ее и внимательно прочитал инструкцию.
Бог тогда был для меня чем-то вроде математической неизвестной. Как и для моих родителей. Вроде нарисован этот икс. Но уравнение не решается. Да и незачем его решать. Потому что в жизни простого человека, будь он грузчик или оператор машинного набора в типографии, высшая математика значит удивительно мало.Принято считать, что дети ближе к Богу, что они почти ангелы.
Вряд ли.
Я помню себя ребенком. Помню ту незамутненную шевелением мыслей волшебную чистоту восприятия…
Если пытаться сейчас описать это словами, то ничего не получится. Потому что невозможно описать словами мир, в котором не существует слов.
По моим теперешним прикидкам, первое воспоминание о детстве относится к периоду грудного вскармливания, потому что… И снова громада бессловесного мира наваливается на мое голое потерявшееся сознание, и я не могу понять, с чего нужно начать описание, потому что у мира не существовало начал и концов, близости и дали, важного и упущенного из вида.
Поэтому я не буду пытаться передать вам мировосприятие ребенка. Я лишь опишу воспоминания.
Пространство бесконечно.
Несомненно, все это происходило в комнате рабочего барака, на краю заполярного поселка, на улице Лесной, номера не знал никогда… и где-то рядом там все еще есть детская площадка с дощатой горкой-домиком-туалетом, качелей-лодкой, железной оградой из гнутых прутьев…
Но несомненно, все происходило в комнате.
Свет был тускло-желтым. Из чего могу сделать вывод, что светил ночник. Потому что другого света не было. Свет был мягко обволакиваем тьмой, теплой и уютной, с запахом матери.
Именно слово «мать» подходит в данном случае больше всего. Потому что она была как признак жизни, категория бытия, воздух, время…
Ее тело было огромно. Оно высилось рядом со мной теплой плавно изогнутой стеною. И то одеяло, которым она была укрыта до пояса, мне теперешнему, напоминает холмистую мягкую равнину, обладающую, кроме ширины еще и ватной толщиной.
Мать берет меня в воздух, я не вижу – как, и кладет себе на живот. Я так мал, что мои руки и ноги даже не достают до пределов живой долины ее живота. Я поднимаю голову и вижу полушарие груди. Оно больше моей головы. Я тянусь к нему. И вижу лицо матери. Она смеется.
И что поразительнее всего – я помню слова!!! И я помню, что я понимал их! И помню, что сам не умел говорить. Казалось, мне просто не нужно говорить, не имеет смысла…
– Ну что ты, – сказала мать, – молока совсем не осталось.
Она огромными красивыми пальцами сжала грудь у соска, и я увидел выступившую белую каплю. Я потянулся снова и приник ртом к соску. Вкуса я не чувствовал. Удивительно, но дети почти не чувствуют вкуса пищи – только крайности: приторную сладость или хинную горечь.
– Так, водичка, – сказала мать.
И дальше воспоминание срывается, смазывается в тысячи других воспоминаний о маме. Теперь уже о маме. О ее тепле. Обо мне, рядом с ней, под одеялом. Но это уже не то…
Особенно ценно самое первое воспоминание. Потому что оно в наибольшей степени сохранило для меня ощущение детства, мира, увиденного ребенком.
В нем не было слов. Но в нем понимались слова. В нем люди были вселенными. Но оставались людьми. В нем не было Бога. И в нем не нужно было Бога. Потому что весь мир был мной, и я был всем миром. И при этом я оставался самим собой, хотя не знал собственного имени.Я помню, как я первый раз спросил у мамы о Боге. Мне было года четыре.
Она мне ответила:
– Это такой дядька на небе.
И в ту же ночь я увидел Бога во сне.
Небо, как и положено небу, было небесно-голубым под моими ногами. Вокруг были облака, а посреди облаков стоял большой дом, окруженный штакетным забором. И дом, и забор, и площадка перед ним сильно напоминали мой родной детский сад «Светлячок». Видимо, уже в том возрасте я воспринимал реальность, исходя из неких заранее известных шаблонов. Думаю, сейчас та же картинка пригрезилась бы мне в виде православного храма или здания областной администрации.
На небе царила осень. Деревья небесные уже потеряли почти всю листву и тянулись вверх, в белесую бесконечность, голыми кривыми ветками. Рассеянный осенний свет лился ниоткуда, и вообще налицо была та осеннесть в атмосфере, которая, собственно и делает эту атмосферу осенней.
Мне снилось, что я стою у самого забора, и невысокие штакетины торчат деревянными облупленно-синими уголками у самого моего лица. Я одет в зеленую курточку и желтую шапку-колпачок. А шагах в десяти от меня, среди качелей, игровых домиков и беседок, движется Бог, в белой застиранной одежде. Лицо его измождено и борода седа. Кожа его черна, но не по природе своей и не от грязи, а будто от безмерной, разъедающей медленным огнем черты лица, усталости.
В руках Бога была метла. И он подметал листву. Коротко взмахивал метлой и жухлые сырые листья, желтые, коричневые, красные, исчезали.
И, подметая дорожку перед собой, он, не спеша, но быстро продвигался ко мне. Меня поразило, что он не смотрел на листву, которая таяла в осеннем воздухе под его метлой. Он смотрел на меня. И глаза его жгли – не болью и не страхом, а пристальным и яростным вниманием. Будто каждый вдох мой был смертельно важен.
Мне стало вдруг страшно. Потому что я понял, что стою на его пути. И скоро он дойдет до меня. И не остановится.
Когда я проснулся, я рассказал маме о сне, как сумел. И она подтвердила мои худшие опасения.
– Да, – сказала она, – Если будешь себя плохо вести, Бог тебя метлой…И вот тогда я стал бояться Бога. Бог внушает ужас – вот что понял я. И теперь, когда истово-православные или пионеры-иеговисты рассуждают в моем присутствии о страхе Божьем, во мне всплывает полуживотный ужас личного уничтожения, страх маленького мальчика перед безмерной силой неясных намерений. Я не знаю, почему так. Я лишь уверен, что в моем сне было нечто очень важное для меня, и Бог, несомненно, имел к нему самое прямое отношение. Как будто Он сказал мне что-то. И я услышал, но не разобрал.
