Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)

Кеша с Максом начали меня материть, но тут же замолкли. Хлопнула входная дверь. И на кухню вошел удивленный пожилой мужик, с лицом хронического алкоголика, на удивление трезвый. Очередной любовник катькиной мамы.

Он не знал, откуда у нас ключ, и сказал, чтобы мы убирались. Что мы и сделали.

Идти по домам все еще было глупо. И мы просто стали обходить своих знакомых. Сумку с водкой и магнитофоном тащили по очереди. Пришли к Егору Грузчику. Но он нас к себе не пустил, сказал – и так народу много. Мы посидели в подъезде, выпили по рюмочке и пошли дальше. У Макса Кашина народу тоже было много. Но мы не стали напрашиваться. Только попросили, чтобы он вытянул на лестничную клетку удлинитель. Тут стоял маленький столик и деревянная скамеечка. Мы сели, включили магнитофон, разлили водку и разложили закуску. Через пару минут вокруг уже толпились любопытные. Всем казалось очень необычным, что мы ходим по гостям со своей выпивкой и едой, не просимся в квартиру и скоро уйдем.

Выпили мы немало, но из-за мороза и долгих периодов пешей ходьбы не пьянели. Побывали подъездах в десяти. Чем больше мы уставали, тем больше хотелось смеяться. Макс даже удивлялся:

– Я по обкурке так не смеюсь!

В очередной подъезд зашли уже просто погреться. Идти было не к кому. Кеша зачем-то достал магнитофон и поставил его на большой деревянный ящик, стоящий на лестничной площадке.

Из-за ближайшей двери доносилась негромкая музыка. Минут через пять из-за этой двери вышла на площадку немного пьяная девушка, в накинутой на плечи дубленке и с сигаретой во рту.

– Привет, парни! – сказала она.

– Привет, – сказали мы.

– Хороший у вас магнитофон, – сказала она, – А у меня плохой.

– Да, – согласились мы, – Плохо, когда магнитофон плохой.

– А пойдемте ко мне, – предложила она, бросила в лестничный пролет сигарету и толкнула дверь.

Первое, что мы увидели, когда вошли в квартиру – был Паша Панченко. Он стоял, покачиваясь посреди прихожей и смотрел, улыбаясь, прямо перед собой. Увидев меня, он подошел осторожным зигзагом, взял меня за пуговицу куртки и заговорил голосом восторженным до дрожи:

– Батон, я понял, почему в России так много бухают! Потому что, как встретишь новый год – так его и проведешь! Ты понял, да?

Потом не помню точно, что было – в тепле вдруг начала действовать вся выпитая водка. Помню только, кто-то пролил на мою куртку флакон духов. И потом, дома, мама спрашивала, почему от меня так пахнет духами.

Странно я встретил новый год. И странно он проходит передо мной. И я себя в нем чувствую наблюдателем, который все видит, но мало что понимает.

Глубокая июньская ночь. Я сижу на куче теплых замшелых камней, над полукилометровым обрывом, почти на вершине сопки. Солнце висит над горной грядой, в закате, горячее, красное. И я чувствую на лице мягкое тепло. Я всегда любил смотреть бесконечные июньские закаты.

А завтра я улетаю отсюда и, наверное, уже никогда не увижу ночного солнца. Потому что сегодня был выпускной бал. И на завтра уже куплены билеты.

Я смотрю на часы и вижу, что сейчас половина четвертого. Кстати, отсюда видно ресторан, в котором все еще продолжается гулянье. Большое некрасивое здание зеленого цвета. Называется «Кэскилл» – что значит «цветок».

Паша очень красиво танцевал с Надькой «ча-ча-ча» в самом начале вечера. Все хлопали. Потом выпускники лазили под здание ресторана и пили там водку из общего стакана. Потом вылезали оттуда и шли танцевать и пить вино с родителями и друг с другом. Я сидел и смотрел на танцующих.

В час ночи кто-то из родителей захотел, чтобы Паша с Надей снова станцевали. На первых тактах мелодии Паша еще что-то спешно дожевывал. Надька улыбалась и сверкала ногами. Я все время сидел на диванчике, у стенки, и смотрел по сторонам. Даже слазил разок под ресторан и выпил полстакана откровенно «паленой» водки. Но она на меня как-то не подействовала. Только походка изменилась. После второго Надькиного и Пашиного танца мне надоело сидеть. Я встал и ушел. Никто и не заметил.

На улице было очень хорошо. Немного душновато, но дул порывами прохладный ветерок. Из недалекой тундры доносился густой аромат меда.

– Тундра цветет. – подумал я.

И пошел не домой, а на окраину поселка, мимо недостроенного здания дома культуры «Березка». Мы называли его «Колизей», и играли там в вампиров.

Я сначала хотел забраться на вершину сопки. Но минут через сорок подъема устал. Склон здесь был пологим, да, видимо, сказались те полстакана. Нашел кучу камней, положил сверху еще один – большой и плоский кусок древней лавы, весь в серых трещинах. Так удобнее сидеть. Хотя тут нельзя сидеть на камнях. Они только кажутся теплыми. На самом деле они холодные. Потому что в полуметре под ними начинается лед.

Сижу и смотрю на залитую красным светом узкую долину, с полосками дорог и цветными коробочками пятиэтажек. У носка моей левой туфли цветут фиалки и колокольчик. А от ближайшего ручья доносится терпкий запах багульника.

Я уже устал и хочу спать. Есть такое особое состояние полусна, в котором самая мимолетная мысль превращается в развернутое повествование, цветное и в лицах, как кинофильм.

…– давай ему морду набьем…

Я встаю, отряхиваю брюки от каменной пыли. И неспеша иду вниз по склону. Камни иногда подворачиваются под ногами.

Я чувствую себя капитаном, сходящим на берег после долгого плавания. Передо мною моя земля. И я могу идти, куда захочу. Но куда бы я не пошел, я не знаю, зачем я там нужен.

День Иисуса

Я знаю, что Бог есть. Я его видел. Несколько раз, даже не помню, сколько именно. Только совсем не так, как представляет себе большинство из вас. Никаких ослепительных силуэтов, громоподобных голосов, ангелов с пылающими мечами, оживших икон и прочих банальностей.

Помнится, видел я как-то горящий куст. И, в каком-то смысле, его можно было счесть, как и все вокруг, проявлением Божественной воли. Но, скорее, он горел потому, что взорвалась банка с авиационным керосином, которую мы, шестилетние мальчишки, бросили в костер. Керосин взорвался, поднявшись огненным шаром над головешками костра, и поджег кустарник, в котором все происходило, метров на пять в окружности. Тогда я еще не читал Ветхого Завета, и даже не смотрел популярные баптистские мультфильмы. Поэтому, со своим другом-ровесником Пашкой, просто созерцал зрелище обгорающего ивняка.

В том возрасте я Бога не видел. По крайней мере, не припомню. Зато всякие другие сущности встречались мне постоянно. Я часто просыпался ночью от страха и смотрел в темноту, улавливая в ней едва заметные, текучие, искристо-мутные шевеления. Я не знал, кто это. Я лишь чувствовал обращенное на меня внимание. Включение света и появление недовольной мамы в ночной рубашке не рассеивало страхов, а лишь оттеняло их, отодвигало до времени на границу света, где они могли ждать и копить силы для последующего проявления, со мной наедине. Однажды, когда мне было уже лет двенадцать, я встретил одного из них, ночью, когда встал попить воды. Я помню, как повернул в дверной проем кухни, и сначала задержал дыхание от испуга, а уже потом понял, чего боюсь. В метре от порога, на табуретке, сидела черная человеческая тень и смотрела на меня. У нее не было глаз, но я чувствовал нацеленное на меня внимание. У меня появился холод в теле, какого не было никогда прежде. До того я лишь читал в книжках, что можно так холодеть, но не верил. Я расширил глаза, потому что надеялся, что это лишь игра теней на моих спутавшихся от сна ресницах. Но это была одна тень, вернее даже сплошь черный человек, будто сформированный из черного тумана. Он встал и шагнул ко мне. Я попятился. Рядом, в соседней комнате, спали мои родители. Но почему-то было ясно, что сейчас можем действовать только я и он, а все остальное спит, почти мертво. Я пятился назад, на трясущихся ногах, а он мерно, невероятно легко и спокойно, шагал на меня. Я уперся спиной и затылком в стену и сделал несколько движений, будто собирался на эту стену залезть. И опять в голове мелькнула мысль о книжных оборотах, которым я не верил. Он был шагах в трех от меня, когда я понял, что деваться мне некуда, и пошел вперед, на него. Он остановился, а я прошел насквозь и уловил в разваливающихся клубах черного тумана искристо-мутное мерцание. Я так и не узнал, что за сущность посетила меня, и что она или оно искало. Думаю, это не было Богом, поэтому не будем о нем.

Я родился и вырос в местности, которая называлась Долиной Шамана. Может быть, это что-то значит, и как-то повлияло на меня. Вообще-то местные, эвены и юкагиры, считали Долину Шамана проклятой и когда-то даже не останавливались тут на ночь. Когда в долине построили дома с водопроводом, канализацией и электричеством, те же эвены стали охотно селиться здесь. А кроме них понаехало еще много русских, украинцев и якутов. Эвены относились ко всем ним со сдержанным неприятием. Однако они слишком быстро пристрастились к русской водке и поэтому стали пленниками чужой культуры, почти забыв свою. Они еще пели протяжные, как метель, песни, носили охотничьи ножи на поясах, говорили на родном языке и называли местные села на свой манер. Но начальниками на их земле становились все больше якуты и сахаляры, хохлы-собутыльники жили в несколько раз дольше, а ножи, как выяснилось, удобнее носить на русский манер – в сапоге. Может быть, так вступило в действие проклятие шамана, тело которого они заложили камнями на одной из окружающих долину сопок несколько сотен лет назад… Он, вроде бы, завещал им тут не селиться…