Наталья Горская - Мальчики-мальчишки
– Чё ты здесь!.. – подскочил хрюн к нему. – Самый умный, да?
И Бог его знает, но очень возможно, что не было ничего в дальнейшем, если бы не состоялось этого «взаимообогащающего» диалога двух таких бесконечно далёких друг от друга цивилизаций. Чиновнику из министерства стало как-то не по себе от этого нехорошего взгляда на свою персону. Ладно бы, смотрел подобострастно или даже с ненавистью: хрюна этим не проймёшь, а то сверлит взглядом, словно раздумывает, нельзя ли тут отрезать кусок полакомей.
– Да чего ты на меня уставился-то? – спросил хрюн уже не визжащим, как пилорама, голосом, а нормальным, человеческим, слегка растерянным и где-то даже обиженным, каким он обычно говорил не с подчинёнными, а только со своим вышестоящим начальством.
Волков кхекнул и широко улыбнулся во все тридцать два зуба, отчего толпа чиновников и вовсе подалась назад.
– Я только спросить хотел, что такое аут… аут как? Аутсайдер, что ли? – поинтересовался он вежливо, как прилежный абитуриент на дне открытых дверей в вузе.
– Это лохи, – перевёл ему хрюн, как-то сразу расслабившись, так как до этого ему казалось, что сейчас кто-то набьёт ему морду, но совершил ещё одну ошибку: Лохи, типа тебя.
И отошёл, вальяжно покачивая боками. А слово «лох» тогда было редким, сугубо зоновским, и жаргон зоны ещё только-только проникал в великий и могучий русский язык. В обиходе это словцо окончательно утвердилось только после появления такого явления, как «лохотрон» – самого, пожалуй, яркого свидетельства того, насколько нагло, совершенно не скрываясь, орудовали мошенники 90-ых годов, а где-то и до сих пор орудуют.
Хрюн это слово уже откуда-то знал, а Волков нет. Но только по интонации догадался, что это бессмысленное, малорослое, трясущее жиром, как пудингом, существо ему нагрубило. И опять-таки, если бы нахамил ему кто-то, кого он очень уважал и почитал – вроде его армейского старшины. Однажды, когда он был ещё необстрелянным цыплёнком, старшина сбил его с ног крепкой затрещиной, когда он высунулся куда-то и не заметил, что его давно держит на мушке какой-то бородатый «дух» – он бы стерпел. Он бы даже не обиделся, а ещё и спасибо сказал. Но тут-то и не человек даже, а какое-то… быдло. Быдло, которое почему-то возомнило себя хозяином жизни.
Волков вдруг подумал, что они все друг на друга смотрят, как на быдло. На быдло без лица, без воли, без мысли. Начальство наверняка видит перед собой однообразную толпу безмозглых рабов, которые, по дурости, вздумали вдруг чего-то ерепениться. А когда не ерепенятся, то опять-таки все на одно лицо: стоят, набычившись, и кивают. А рабочие, в свою очередь, видят перед собой точно такое же стадо, в котором один баран почти ничем не отличается от другого. Даже «тачки» у всех баранов одинаковые: новые и дорогие. Морды у всех такие, что, как у Семёна Альтова где-то было сказано, «глупо спрашивать, куда делось мясо из пельменей». Хотя после таких не то, что мяса, но и теста не останется.
Это похоже на то, как одна раса смотрит на другую. И ей кажется, что все там на одно лицо: монгол ничем не отличается от китайца в глазах европейца. Но если монгол узнает об этом, то очень удивится и даже возмутится. Любому азиату кажется, что в этой Европе вообще все не понятно: как им там паспорта выдают? Можно всем одну фотографию размножить и наклеить – ошибки никто и не заметит.
Волков подумал, не уточнить ли, правильно ли он понял значение незнакомого ему слова, но разговор был окончен. Все стали расходиться: руководство попрыгало по машинам, рабочие разбрелись на своих двоих, уставших от долгого стояния. Рабочие поняли, что завтра на работу можно вообще не выходить, что теперь у них нет работы. Волков тоже это понял. Он пришёл в свою общагу, попытался заснуть, но не смог. Даже после прогулки. Ему не давала покоя последняя фраза хрюна и его вальяжный отход. И почему он его не убил? Ребром ладони снизу вверх ударить по основанию носа, как в армии учили. Главное, сильно и резко, чтобы наверняка сломать шейные позвонки, и готово.
Так всю ночь лежал с открытыми глазами и думал об этом. Потом другая ужасная мысль начала терзать его. Как он не заметил? Почему вдруг он, из молодого и подающего большие надежды советского человека, преуспевающего по всем статьям, по которым и положено было преуспевать в славные 80-ые годы, в 1991-ом превратился в ничто?! Он не нужен этой стране! И таких, как он, от Кенигсберга до Камчатки – десятки миллионов. Совки, которые привыкли деньги не «делать», а пятого числа каждого месяца в кассе получать. Вот так и получали, получали семьдесят лет, а теперь выяснилось, что надо не получать, а отхватывать. Надо не зарабатывать, а «делать». А если ты извращенец и тебе хочется работать, то работать надо не на совесть и не на государство, а на себя и только на себя. Грести только под себя. Ну что ж, это не великая наука, так что освоить её будет легко…
Что он может сделать в сложившейся ситуации цивилизованно? Качать права? Ему рявкнут в лицо: «Не нравится – увольняйся! Сейчас в стране кризис, безработица. Быдл… то есть народу жрать нечего, на твое место десять других дураков прибежит. Не придёт даже, заметь, а прибежит». Ну, уволился бы или покачал права, попытался разобраться в ситуации, понял, что кризис и безработица в России – это не стихия, внезапно обрушившаяся на страну, как ураганы на Америку сваливаются нежданно-негаданно, а очень грамотно и детально спланированная акция по переводу богатств страны в европейские банки в твёрдой валюте. И что? Что ты с этим сделаешь? Всё равно «начальству решать», что для страны полезно, а что нет. Ты ни на что не повлияешь, ты эту махину не остановишь: она тебя под себя подомнёт и размажет.
Ему стало скучно от этих размышлений. Он сам не знал, зачем нашёл у кого-то потрёпанный англо-русский словарь и из него у зна л, что слово «ау тсайдер» имеет несколько значений. Это и какой-то лёгкий экипаж, и не входящий в какую-либо партию человек, и предприятие, не входящее в монополию, и противоположность лидеру, и отстающий спортсмен или даже лошадь, пришедшая последней на скачках. Он так понял, что хрюн имел в виду эту самую лошадь. Спросил соседа по комнате, не знает ли он, кто такой лох. Сосед не знал.
– Так узнай! – приказал он.
Сосед сказал, что это какой-то блатной жаргон. На заводе бывших уголовников не держали. Как ни покажется странным это сейчас в нашем насквозь криминализированном обществе, где даже дети из приличных семей знают тюремный язык и блатные нравы, но совсем недавно было такое время, когда в России и взрослые мужики не знали, что такое лох. Или кто такой? Уголовников не то, чтобы считали пропащими людьми, но просто нравы уголовного мира не были в такой моде, в какую они вошли потом. А что касается отбора кадров для завода, на котором работал Волков, то это же происходило, как-никак, в городе Ленинграде. Шутка ли: вторая столица, а в чём-то даже и первая, да и заказы серьёзные, не какая-нибудь там «химия», которая в СССР как раз на зеках и держалась. В застойное время про осуждённых ведь так и говорили: отправили на «химию». То есть на какой-то химический завод, которые, естественно, не в Ленинграде или Москве располагались. И эта самая «химия» считалась какой-то мягкой мерой наказания, так как при Сталине и после него в таких случаях говорили: отправлен «на Соловки» или «на уран». Это когда заключённых отправляли на Беломорканал голыми руками рыть, и уран всё теми же голыми руками добывать.
Через какое-то время к будущему Вожатому привели некоего моториста, у которого брат служил в милиции. Он-то и разъяснил, что лох – это потенциальная жертва для аферистов. Те же напёрсточники, которые появились в те годы повсюду, так и говорили: «развести лоха». То есть, лох – это тот, кто, якобы, вводит преступника в искушение совершить преступление, даже если он и не хочет этого делать. Быть лохом – это и есть теперь главное преступление. Быть честным, порядочным, не воровать, доблестно трудиться – главные черты этого самого лоха. Грубая философия преступного мира, который утверждает, что это не МЫ склонны воровать и убивать, а НАС искушают это сделать сами будущие жертвы. Как способ оправдаться. Убьют и скажут: а почему нельзя было это сделать, раз человек оказался так слаб и беззащитен? Вот если бы он вооружён был до зубов и заранее ножи во все стороны метал, то никто бы его не тронул. А так идёт себе, как лох, не кусается, не плюётся. Сам Бог велел такого «опустить и развести».
– Вот у нас в заводском буфете есть такая Вера-продавщица, – привёл предмет из жизни моторист, дабы оживить своё объяснение, – так она хронически всех обсчитывает. Точнее, не всех, а только тех, кто на верняка ничего с ней за это не сделает. Начальство никогда не осмелится «опустить и развести», потому что они её одним взмахом пера могут с такого хлебного места убрать, но простых работяг, мастеров, рядовых инженеров или даже приятельниц своих постоянно обсчитывает. Хоть на алтын, хоть на грош, а непременно обставит. Меня тут хотела на двадцать рублей обсчитать. Я ей говорю: Вера, ну как тебе не стыдно, зачем же ты людей так нагло обманываешь? А она даже не краснеет. Говорит: «А я не виновата, что люди сами дураки. Не были бы дураками, так заметили бы, морду бы мне набили, руки обломали, и я бы больше так не делала». А раз никто вору по морде не бьёт, то для таких людишек это как индульгенция на дальнейшие преступления. Жизнь теперь такова, что постоянно надо жить в напряжении и ждать, что тебя сейчас кто-нибудь облапошит. И этот «кто-нибудь» заранее клеймит искушающего его на преступление лоха презрением, но в то же время говорит, что «без лоха жить нам будет плохо».
