Феликс Кандель - Против неба на земле
– Заменители они и есть заменители…
Голос сверху. Наскоком и глумлением. Укоризнами с поруганием:
– Чем они занимаются!.. Эти черви, эти мокрицы, эти ничтожества! Идите сюда, я вас возвышу, уведу в иные желания!
Пламенеют уши. Пылает лицо. Возгорается полость рта. Удушье. Чесотка по спине. Что это означает? Это означает – Шмельцер на подходе.
Миг назад тут можно было еще дышать.
14
Воют шакалы. Скачут бесы пустыни. Поспешает Лилит, душительница младенцев. Слетаются на промысел мохнатые вредители, насылающие трясение земли. Шмельцер стоит на скале, на верхнем ярусе дворца Ирода, вознесенным злом над миром. Надмение непомерно. Вожделение ненасытно. Выделяет женщину среди прочих, к которой у него неизбывный интерес:
– Кладу к вашим ногам этот мир и Иорданскую долину в придачу. Органы зрения обслужены, остается обслужить органы осязания.
Выделяет Шпильмана возле нее:
– Я – человек случайный. От случайности рождения до непредсказуемости поступков. Я тот, которого ты не знаешь.
– Знаю, – отвечает Шпильман. – Житель Сдома, избежавший наказания, вот ты кто. Бесчестный стяжатель Аморы, имя которому Шакрай, Шакрурай, Зайфой, Мацли-дин.
– Не исключено. Если бесчестье существует на свете, следует испробовать его на вкус.
Вонь изо рта. Подмышечный смрад. Скверна. Миазм. Сатанинский флюид, замутивший чистоту покоя. Неприглядное создание, которое не желает выглядеть иначе.
– Человечки мои, бедные, несчастные! Болезни вас мучают, машины давят, изверги взрывают без жалости! Милые вы мои, жалкие, кружочками на мишени! Идите сюда, под мое крыло. Идите, пока не поздно. А если поздно, всё равно идите!..
Встают с камней. Разминают затекшие ноги. Шагают по лестнице, уловляемые глумливыми обещаниями:
– Поднимитесь. Убедитесь и насладитесь. Первое желание бесплатно. Второе со скидкой. Третье в рассрочку.
Они уже наверху. Сгрудились. Тянут головы. С трудом разбирают начертанное на фанере: «Безволокитно! Только у нас! Наводим порчи. Наговариваем заклятия. Выворачиваем глаза на затылок и низводим живых в гробы. А также напускаем на выбор – окривение, охромение, ошаление с одурением, оголодание с отощанием, злое очарование».
Шмельцер потирает ладони, – нет ли на них присосок для уловления и удержания?
– Тайные ваши пожелания! В завлекающей упаковке! При упорстве включаем механизмы принуждения, каблуком по срамному месту…
Звенит бубенец: «Циг-цигеле-цигл, циг-цигеле-цагл…» Утомленный провидец поднимается на осле по Змеиной тропе, взывает издалека на задышливом вдохе:
– Незрелые ваши души! С кем вы спознались?..
Оборачиваются к нему. Обступают. Глядят пристально. Шмельцер продирается через толпу, встает перед ним:
– Я человек с иной стороны. Основатель новой династии. Шмельцер Первый – Армилус Второй – Сатанаил Четвертый… А ты откуда разгребся?
Провидец присматривается к нему. Принюхивается. Чтобы выяснить по смраду глубину сатанинства:
– Стыдный ты человек, Шмельцер. И похождения твои стыдные.
– Я ими горжусь. Минута хамства – час удовольствия.
До каких высот можно вознестись в праведности? До каких низин завалиться в злодейство? Утомленный провидец гонит народ к воротам, как овец сгоняют в загон:
– Не ждите чудес, не ждите! Их надо еще заслужить…
Отправляется в обратный путь кабина на электрической тяге, теряясь в глубинах миража. Все исчезают. Как не были.
«Шпильман, – заклинает женщина потайным словом. – Теперь ты. Выскажи свое желание».
Машина подкатывается к нему, высвечивая лицо.
«Я – человек на исходе. И каждая, с которой встречаюсь, может стать для меня последней. Это ясно?»
Кивает согласно:
«Это ясно. И это замечательно».
Позабытая машина деловито крутится по террасе нижнего дворца Ирода, натыкается на стены, отходит назад, снова натыкается, словно упрямо ищет выхода. Скисает батарейка. Машина затихает на полу, только в фарах чуть теплится нить, угасает – никак не хочет угаснуть. Посреди ночи. Посреди жаркой ночи.
– Пошли, – шепчет Шпильман. – Скоро рассвет.
15
Они спускаются по Змеиной тропе петлистыми ее извивами. Луны нет, луна укатилась за горы по своим путям, но под ногой приметно – не от звезды ли? К рассвету пробуждаются запахи, продремавшие жаркий день. Выдохи спекшейся земли, стелющегося кустарника, ползучей живности из-под камней, вышедшей на ночной промысел, блеклый, приглушенный зов растертого в руке стебелька.
Шпильман рассказывает:
– Когда житель Иерусалима брал в жены девушку из другого города, ее родители давали в приданое золото по весу невесты. Когда житель иного города брал девушку из Иерусалима, он отсыпал золото ее родителям, тоже по весу невесты.
– Откуда такие богатства?
– Девушки были стройны, изящны и мало весили.
– Где я возьму золото, Шпильман?..
На это он не отвечает.
– Рождался у них сын – сажали кедровое дерево, рождалась дочь – акацию. Когда сыновья вырастали и находили себе невест, из этих деревьев изготавливали шесты для свадебного балдахина… Стоп!
Останавливаются.
– Где-то здесь нулевая отметка. Уровень Мирового океана. Соскальзывание в изнаночный мир. Готова ли ты, моя госпожа?
– Готова.
– Смести паутину привычностей? Стереть себя и переписать заново?..
…птицы пролетают над этой землей, птицы – неисчислимым множеством. Дважды в году, по заведенному маршруту. Пропустил сезон, не улетел с ними по осени – готовься к зиме…
– Заново так заново.
Делают первые шаги в толщи иссохших вод, что покрывают ступни с коленями, и тут же на них набрасывается женщина с сорванным дыханием, которой недостало сил подняться на гору. Хватает за руки. Цепляется за одежды. Догоняет и обгоняет вприпрыжку. Умоляет, словно выпрашивает подаяние, встревоженно и исступленно:
– Мужчина, потрогайте меня!..
Шпильман отвечает с достоинством:
– Незнакомых женщин не трогаю.
Платье помято. Волосы встрепаны. Рот скошен в гримасе. Горло забито криком. Пуганая. Пугающая. Свирепо-беззащитная. Напрыгивает – не увернуться, отстой печали в глазах:
– А я требую. Потрогайте, и немедленно! Вот тут. И тут тоже. Здесь – два раза! Утолите мое желание!..
Кричит вдогон:
– Век! Век не трогали! Бесчувственные вокруг, все, все бесчувственные!..
Выныривает из ниоткуда Шмельцер, идет рядом. На лице уныние с остатками озабоченности:
– Не люблю людей. Животных тоже не люблю. Птиц. Рыб. Насекомых. Растения с минералами… Железо и картон. Стекло и керамику… Мне нужно поговорить с тобой.
– Говори.
Штанишки мятые, потертые, пузырями у колен. Рубашка заношена. Смыты спесь, чванство с кичливостью, а оттого неприметен в малости своей и незначительности, не по летам старообразен.
– Я знаю, куда ты собрался.
– И я знаю.
– Не иди туда, Шпильман. Побереги подругу.
Они уже внизу. Шагают, взявшись за руки. Становится на тропе, загораживая проход, смачивает глаза слюной для пущей убедительности:
– Там гады кишащие в затенье! Хулда. Шуаль. Нахаш Цефа. Рогатая ехидна Шафифон…
Обходят его. Идут дальше, не оборачиваясь, в глубины ущелья. Кричит вослед, срывая голос:
– Гад гада порождает! Мне ли не знать?..
Обмякает, обвисая плечами, уходит прочь, как на дожитие, заплетая ногу за ногу, сдутый, смятый, никакой. Словно ненавидимый, которого некому приласкать.
16
Ручеек прокладывает путь в негустой поросли. Зайцы шмыгают меж камней. Мелкая живность разбегается на стороны, чтобы схорониться в укрытиях от дневного пекла.
Ущелье суживается, перекрываемое скалой. Разлом в камне, узкогорлый проход, недоступный для тучных и боязливых. Сбросить одежды, натереться благовонными составами, ящерицей ввинтиться в теснины, оставляя себя, прежнего, у входа. Там, только там источник животворной воды: многие его искали, мало кто находил. Возле источника – камень, плита прогретая, на которой клубятся змеи. Туда ходили печальники Сиона, окунающиеся на заре, – очиститься от скверны, чтобы души не отбрасывали тени. Туда и их путь.
«Телефон бы не потревожил…»
«Не потревожит. Я его выключила…»
Протискиваются с трудом в тот разлом, царапая спины и грудь. Вновь берутся за руки. Шагают неприметной тропкой меж валунов, строгие и притихшие, без наслоений одежды, привычек, огорчений прожитых лет, Адамом с Евой в час сотворения, когда всё было чисто и празднично под неодолимый призыв апельсинового цветения по весне, волнующие ароматы вербены, горьковатого алоэ, сладости медовых яблок, а вокруг кустились розы, розы, конечно же, розы с их бархатистым, печальным обещанием скорого увядания.
…и сказал он: «Кто ты?» И сказала она: «Я Рут, рабыня твоя…»
Источник ожидает в выемке, как в каменных ладонях. Плоская плита над ним. Недвижные змеи млеют в неге, разглядывая пришельцев изумрудным глазом, – следует окунуться, смыть нечистоту, чтобы не тронули.
