Феликс Кандель - Против неба на земле
Перетасовать слова, буквами взболтать в стаканчике, фишками выкинуть на бумагу, чтобы разложились в ряд, выказали случайное или потаенное. Залить строку доверху, как медом заливают чашу, чтобы весомо легла на лист – не сдвинешь.
Корифей не возражает: залить так залить.
– Этот рассказ ты сделал, – уверяла его подруга и плакала, когда он обижался: – Сделал, сделал, стачал из лоскутков… – И назавтра, после прочтения, сияя восторгом: – Эту страницу ты выдохнул…
Возвращается в комнату, садится за стол, чтобы поработать до рассветной бледноты над водами, когда растуманятся наконец горизонты, собрать затем вещи, присесть с Корифеем перед дорогой.
Радость последней строки, радость и проклятие. На титульном листе выведено заглавно: «По свежести времен»…
«…о беда, плача достойная!..
Народ бежал в поисках покоя и пропитания. Чадородие оскудевало. Города залегали в расхищении от своих с иноземцами. Собак ели, кошек с мышами, ремни грызли, варили похлебку из соломы, на рынках выкладывали на прилавки вареное человечье мясо; сгинувших погребали в скудельницах без счета. Скорбь великая, вражда несказанная, ересь и шатание в людях, но сподобился некий сиделец страшного видения в полуночи: снялась с дома крыша, свет облистал комнату, явились два воина – ликом грозны, требуя покаяния с очищением: „Навыкните творить добро“, дабы не было государству конечного погубления. В столице сделали выбор, крест целовали юноше на долгие столетия – и стало так.
Век катился колесом к нескорому согласию, смертоносная моровая язва; спор стал за правду, против лютерской, кальвинской и папежской ереси: как веру держать и как персты слагать. Сажали непокорных на цепи, били батожьем за неистовое прекословие, голодом морили в земляных ямах, жгли в срубах „за великие на царский дом хулы“; нечестивым резали носы за курение смердящей вони. Лиховали на дорогах атаман Баловень, поп Ерема с шишами, атаман Груня, старица-богатырь Алена; свистела кистенем по головам Танька Ростокинская, губительница примосковных слобод.
Заблистала в небе комета, похожая на метлу. Озеро заревело медведем. Родник изошел кровью. Год подступал звериным числом, ожиданием конца дней, и двадцать второго июня года шестьсот шестьдесят шестого, в пятницу, на Петров пост, в час шестой „солнце померче, тьма бысть, луна подтекала от запада, гнев Божий являя“, но про то не везде узнали.
Да и кому было знать? Десятый человек остался на царстве с того лиха; живыми сохранились такие, что за печью сидели, и сыскать их было не можно…»
3
Горе тому, кого тревожат по ночам смутные лики прошлого. Счастье тому, кто не видит снов в своем незамутненном существовании. У кромки горькой воды – на краю сновидений – застыл некрупный мужчина, кричит в темную даль яростным посланцем Небес:
– Неразумные! Дети неразумных! Где ухо, внимающее укорам?.. Очерствели! Все очерствели!..
Шпильман оказывается рядом. Шпильман его спрашивает:
– Это вы кому?
Отвечает:
– Это я всем. Покричу и полегчает.
Смотрит цепко, как оценивает:
– У меня возникло желание. Завести разговор. Возражения есть?
– Возражений нет.
Протягивает руку, представляется учтиво:
– Бывший ученый. Ученый-облученный. Прибыл в здешние места, дабы исследовать ход событий. Изучить народонаселение, раздраженное соблазнами и невзгодами. Оценить каждого по делам его, вознести восхваления тем, которые… кото-рые…
Сплевывает. Пришепетывает. Крутится на ноге. Кричит во мрак:
– Неприкаянные, внуки неприкаянных! Научитесь молчать! Молчать хотя бы научитесь!.. – Щурит на Шпильмана глаз: – Сердобольный? Чутко отзывчивый?
Шпильман соглашается себе на удивление:
– Вроде бы…
Тот этим доволен:
– Если так, тебе понадобятся люди, о которых следует позаботиться. Калечные. Убогие. Шествующие по путям заблуждений. Мы их поставим. В нужном количестве. В оговоренные сроки.
– Возможное дело, – говорит Шпильман. – И что дальше?
– Дальше? – удивляется. – Бери меня под руки. Усаживай за стол. Угощай кофе. Вот что полагается дальше.
– Ради Бога! – говорит Шпильман. – Вот стул. Вот кофе с бутербродом. Может, полежать захочется? Вот и скамейка.
Сидят за столиком. Смотрят друг на друга. К стойке прикипел пьяненький турист, взывает без надежды: «Гюнтер платит за всех…» Джип с солдатами катит по кромке воды. «Шими, – остерегает Шула, – не заплыви в Иорданию, Шими». – «Когда это я заплывал?..» Беленькая востроносая девочка проговаривает под каждый поскок: «Лена ленится, а Женя женится… Катя катится, а Петя пятится…» Некто седой, упитанный, с виду благообразный, проскакивает верхом на палочке, тряся отложной щекой: «Имею право. Недоскакал в детстве…» Женщина в панамке подкрадывается к столику, щеки нарумянены, губы подведены кармином, глаза беспокойны под крашеными ресницами. Веером раскидывает листки – голубая бумага в линеечку:
– Себя познать не желаете? За пять шекелей.
Незнакомец рекомендует:
– Познай – не пожалеешь. Это входит в программу сновидений.
– А где хомячок? Где морская свинка? Они должны вытягивать.
– Ты за хомячка.
Шпильман понимает, что он уже спит, а потому расплачивается, не торгуясь, выбирает один листок, зачитывает вслух:
– «Встань и перейди Иордан». Даже так?
– Так, – отвечает женщина и идет к другому столику: – Даже так. Приступая, переступай…
Незнакомец доедает бутерброд, допивает кофе:
– Ох, Шпильман, Шпильман… Что мне с тобой делать?
Шпильман спрашивает напрямик:
– Кто таков?
– Служба спасения.
– На водах?
– На водах тоже.
«Он безумный, – думает Шпильман, – но это даже к лучшему».
– К лучшему, – подтверждает собеседник. – Это к лучшему.
Хватается за седую голову, убегает в темноту к кромке воды, стонет на все окрестности:
– Ну и земля! Ну и время! Ну и порядочки!.. Худшего пока не придумали, но и этого уже достаточно!..
Возвращается успокоенный, садится за стол, говорит буднично:
– Хочу еще кофе.
Пьет в молчании. Разглядывает Шпильмана. Говорит, как считывает с лица:
– Вот человек, приятный Богу и людям. Гордый. В слабости не признающийся. Жизнь проводящий в ожидании невозможного, накрепко привязанный к той, которую не вернуть. Сложно это, Шпильман, для старости сложно.
Отодвигает чашку. Встает из-за стола:
– Бурные чувства, друг мой, – это со всяким случается. Только не всякий до них доживает… Видел я эту женщину. Решить за тебя не могу. И за себя бы не смог… Плачь, Шпильман. Пролей слезу покрупнее.
Взвихривается и пропадает. Издалека доносится, угасая:
– Неспособные, дети неспособных! Начните хотя бы жить! Жить начните!..
4
Ночь нескончаема. Душная, беспокойная ночь. Нескончаемы сновидения, которые не заказать по вкусу.
В глубинах сна к Шпильману торопится ежик. Не по нужде торопится – по желанию.
«Пошли».
И они идут.
Шпильман плывет без усилий, земли не касаясь. Его поводырь перебирает лапками, огибая препятствия на пути. Снова молод, проворен, игольчато ежист; знаменем возносится над ним Птица райских садов, своенравный цветок ташлиль, отрицающий общие порядки, – нацеленный клюв и хохолок из лепестков, восторженно-оранжевых и глубинно-лиловых.
– Куда ты меня ведешь?
«Сейчас узнаешь».
Шпильман уже понимает, что подступил сон-остережение, похороны завтрашнего дня, но уклониться невозможно.
Выходят к автобусу сослуживцы, чтобы отправиться по домам, выходит женщина – линия тела вознесенная, встает возле двери, как ожидает знака, сигнала, скрытого зова. Унесло серьезность. Пробило броню деловитости. Смыло категорические взгляды и оценки. Обновились ощущения, всплыли желания со дна колодца.
Ежик интересуется:
«Считать это приключением на водах? Сошлись-разошлись?»
– Ни в коем случае!
«Так я и полагал. Если позовешь…»
Женщина оборачивается к ним, в глазах ожидание.
– Я не позову.
«Объяснись».
– Годы… Разница велика… У нее еще много лет радости, а у меня…
«Так что?»
«Так что? – хочет выкрикнуть она. – Так что?!..»
– Ей жить – мне утихать. Быстрее, быть может, чем думаю…
Птица кивает хохолком в знак согласия. И тогда он выговаривает невозможное – во сне это допустимо:
– Гордость не позволит быть беспомощным…
«Да ты трус, Шпильман!»
– Трус, конечно, трус. Разве не знал?
Женщина у автобуса ставит ногу на первую ступеньку.
– И еще…
«Что же еще?»
Женщина ждет ответа. Ждет ежик…
…последние слова, самые последние, той, что привязала навечно обещанием в голосе, мольбой во взоре, ожиданием неминуемой встречи: «Шпильман, я тебя не оставлю…», – не повторить те слова, не обмануть надежду, не поделить прежнюю любовь с новой привязанностью…
Закрываются двери. Автобус отправляется в путь. Птица райских садов уныло опускает клюв, опадает хохолок из лепестков, блекло-оранжевых и застиранно-лиловых.
