Алексей Ефимов - C-dur
Свое знакомство с Парижем он начал с кладбища Пер-Лашез. Здесь была отправная точка его пешего маршрута, рассчитанного на весь световой день. В июле 1971 года на Пер-Лашез нашел свой последний приют Джим Моррисон, лидер «The Doors». Пронесшийся по небосклону яркой звездой, вспыхнувший и быстро сгоревший, он навечно остался в Париже. Незадолго до смерти он гулял по тенистым аллеям кладбища, между могилами гениев прошлого, и думал о том, что хотел бы быть похороненным здесь. Он не мог знать, что это случится так скоро, но, может, он чувствовал это?
Еще будучи бедным студентом, Саша грезил Парижем. Засмотрев до дыр VHS-кассету с фильмом Оливера Стоуна «The Doors», финальные кадры которого были сняты на Пер-Лашез, он мечтал побывать здесь, в двух метрах от вечно живого идола рока. Мечта казалось несбыточной – где общага и где Париж? – но сейчас, спустя несколько лет, она вот-вот станет реальностью.
Перед ним мощная каменная стена, метров в пять высотой, и прямоугольный проем ворот.
«Mairie de Paris Cimetiere du Pere Lachaise».
Добро пожаловать в мир мертвых.
Днем здесь всегда много народу, но сейчас, в восемь сорок, свежим осенним утром, он входит один.
Сфотографировав стенд с планом кладбища, он пошел по улицам города мертвых. Куда ни глянь – всюду тронутые временем памятники, надгробия, склепы, фамилии и имена, даты. Большая часть этих людей ныне безвестна. Они растворились в прошлом, их нет в настоящем, и все, что от них осталось – сотни тысяч могил на улицах Пер-Лашез. Есть и другие. Им приносят цветы, их не забыли, их ищут на схеме и в лоскутах здешних кварталов.
Крейцер. Шопен. Пруст. Бальзак. Сара Бернар.
Morrison Jim.
Черный кружок с цифрой «30». Свернуть направо, пройти вперед, еще раз направо. Джим где-то здесь, рядом, его присутствие осязаемо. Но Саша, кажется, заблудился. То ли прошел мимо, то ли свернул не туда. Немудрено. Здесь та еще планировка.
Он решил обратиться за помощью к мужчине в форменной рабочей одежде, складывавшем спиленные ветви деревьев в кузов маленького грузовичка.
Он подошел ближе:
– Bonjour! Jim Morrison?
Тот показал дорогу. Нужно вернуться и обогнуть слева этот участок. То, что вы ищите, здесь, рядом, прямо за этими памятниками.
Язык жестов универсален. Саша все понял.
– Merci! – поблагодарил он француза.
Его сердце забилось чаще. Он совсем близко, в нескольких метрах от Джима. Если бы не циклопические надгробия, в человеческий рост, он давно бы увидел могилу. Странно, что до сих пор он не встретил ни одной надписи, сделанной фэнами Джима. Он видел граффити на фотографиях в Интернете и в фильме «The Doors»: признания в любви к Джиму, строки его песен, рок-н-ролльные лозунги, указатели – «Jim», – но сегодня все было девственно чисто.
Еще один поворот – и…
JAMES DOUGLAS MORRISON
1943 – 1971
KATA TON DAIMONA EATOY
Окислившаяся медная табличка на простом каменном блоке.
Джим.
Ближе, чем когда бы то ни было.
Могила огорожена барьером по пояс, и вокруг по-прежнему ни одного граффити. На могиле цветы. Цветы мертвые и живые. Вокруг одного из букетов – лента с надписью «Lizard King», а рядом, прислоненное к камню – фото Джима, вечно юного Диониса. Сигарета, стихи, засушенная морская звезда – ему.
«KATA TON DAIMONA EATOY».
Это на греческом. Джиму Моррисону от адмирала армии США Джорджа Стивена Моррисона. От отца, с которым Джим не общался в последние годы жизни, когда стал рок-иконой. Они были из разных Вселенных: отец воевал, командуя авианосцем, а сын пел антивоенные песни и говорил всем, что его родители умерли.
«ОН БЫЛ ВЕРЕН СЕБЕ».
В этих словах – весь Джим. В них любовь отца к сыну. В них сожаление и печаль, и – запоздалая гордость?
Сын стал легендой. Он до сих пор жив, спустя тридцать пять лет после смерти.
Смерть не одна для всех. Такие, как Джим, лишь сбрасывают физическую оболочку и живут дальше. Они будоражат сердца и умы, они вдохновляют, рядом, внутри, с нами, вне времени и пространства, – не старея и делая то, что делали раньше, когда были людьми из плоти и крови. Не каждому дана вечная жизнь, но избранным, и религия здесь не при чем. Джим был избранным. Он это знал. Но мог ли он знать, что и спустя тридцать лет будет по-прежнему петь песни, продавать пластинки, сводить с ума юных поклонниц и принимать цветы от тех, кто любит его? Все в слезах, девушки целуют его черно-белое фото. Они живут с осознанием того, что никогда не увидят его живым, не сходят на выступление, не смогут перенестись в прошлое. Они чувствуют боль. Они влюблены в призрака.
«Двадцать семь – столько он прожил и столько было мне четыре года назад. Проживи я еще хоть сто лет – что с того? Будет ли польза? Вспомнит ли кто-нибудь обо мне через тридцать лет после смерти? Вспомнит ли об Александре Беспалове, директоре мясоконсервного комбината, о котором изредка писали в газетах, в основном за его счет? Сколотив капиталец, он стал одним из слонов Дали на тонких паучьих ножках, гладким буржуем, в галстуке и костюме. Удобство бессмысленности. Путь в ничто, и как минимум треть пройдена. Сколько впереди – неизвестно. Нужно поторопиться».
Постояв у могилы и сделав несколько снимков, он двинулся к выходу. Прощаясь с Джимом, он дал себе слово вернуться сюда другим человеком – когда будет готов. Джим подождет. В вечности нет времени и пространства. Там ничего нет. Но мы хотим, чтобы было, нам так спокойней. Джим, ты слышишь меня? Есть ли там что-то? Ты так хотел это узнать.
Тишина.
Вот и ворота. За ними город живых. Он больше не хочет бродить меж надгробий. В следующий раз. После минут, проведенных с Джимом, он наполнен внутренним светом и хочет его сохранить. Он давно не чувствовал себя так хорошо. Покой и умиротворение. Созерцание бытия. Желание жить и двигаться дальше. Желание измениться. Сделать что-то стоящее. Принести пользу. Стать частью общего, вечного, бесконечного.
Он вышел на Boulevard De Menilmontant. Здесь жизнь шла своим чередом и люди куда-то спешили. Рассеивая туман, солнце бросало лучи с востока на запад. Туда лежал путь Саши. Площадь Нации, площадь Бастилии, по мосту через Сену, небольшой крюк к Сорбонне и Пантеону, возвращение на набережную, Нотр-Дам, снова по набережной, Дом инвалидов, Марсово поле, Эйфелева башня. Где-то в пути – обед. Завтра Лувр, прогулка по Елисейским полям от площади Согласия до Триумфальной арки, Монмартр и, может быть, что-то еще. Послезавтра Версаль.
Примерно через полчаса он подошел к площади Нации. Предприняв тщетную попытку найти в путеводителе хоть какую-то информацию об этом месте, он обошел по кругу почти всю площадь, по часовой стрелке, пересек в общей сложности шесть или семь улиц (следовало идти против часовой стрелки, но он не сразу сориентировался на местности), и наконец свернул на нужную улицу, Rue du Faubourg Saint-Antoine, к площади Бастилии.
Он шел туда, где еще два с небольшим века назад стояла крепость-тюрьма – зловещий символ власти, павший, как и сама власть, после Великой французской революции. Давно нет Бастилии, сравняли ее с землей, не пощадив в порыве эмоций, но стоит дать волю воображению, как снова увидишь ее. Вот она, прямо перед тобой, в темной парижской ночи: леденящее кровь предостережение о том, что не стоит идти против власти, менять свободу на пытки, на заточение в страшных каменных башнях.
Площадь встретила его тонкой взвесью тумана и слабым намеком на солнце. Он порядком продрог. Сена была близко, и, наверное, поэтому здесь было так сыро. Впрочем, чувствовалось, что еще немного, еще какой-нибудь час, и солнце одержит победу, как оно сделало это у Пер-Лашез. Солнце согреет людей. Людям грех жаловаться. Тут не Сибирь, в Париже прекрасный климат. Для сравнения: в Новосибирске плюс семь, дождь, грязь, скучное серое небо – почувствуйте разницу, граждане парижане и гости нашего города. Здесь и осень не осень. Редкие желтые пятна на общем зеленом фоне. Позднее лето. Не хочется думать о том, что через три дня вернешься на родину, в поздний сибирский сентябрь, и будешь ждать тепла добрые семь-восемь месяцев. С учетом последних событий ноябрьский отпуск в Израиле под очень большим вопросом. Грядет война с Моисеевым.
Насытив воображение мрачными видами средневековой крепости, возвышавшейся в эту минуту на прежнем месте – контуры которого выложили на мостовой светлым булыжником, чтобы хоть что-то осталось здесь, какой-то след, а не только невидимая мистическая субстанция – он двинулся дальше по маршруту, к Сене. Воображение не успокаивалось. Развернув перед ним эпические картины взятия Бастилии, оно сделало его участником тех событий, 14 июля 1789 года. Там было много черни и штурм закончился неоправданными жестокостями, но он был не чернью, а пылким революционером, с идеей, за которую был готов умереть и, может быть, умер: в бою или позже, на гильотине. Счастливы те, у кого есть такие идеи. Счастливы верные им. Счастливы не сомневающиеся. Счастливы увлеченные. Счастливы те, кто оставил зарубку на каменном древе истории. Можно прожить жизнь, ничего не прибавив к тому, что есть, и в чем тогда смысл?
