Игорь Соколов - Двоеженец
Такие разговоры утомляют Матильду и где-то в глубине души, как мне кажется, она ненавидит всех мужчин за их страсть все анализировать и обобщать.
Правда, она продолжает улыбаться мне, чтобы не разрушить наше единение и развить особую проницательность в нашем общении, и вообще иногда я чувствую, какая она хитрая женщина, это заметно по ее глазам, улыбке, по тому, как она говорит и как ненароком поглаживает меня рукой по спине, плечам и ягодицам, как ласково щурится, и все для того, чтобы извлечь из меня в данную минуту то, что ей нужно, а нужно ей ни много и ни мало – завладеть мной целиком и духовно, и телесно, не оставив ни одного места открытым и доступным остальном миру.
Она даже выпросила у меня разрешение иногда самой вскрывать трупы, может, чтобы быть ближе ко мне, и не забывать знаний, приобретенных ею в мединституте.
– Итак, я хочу еще, – сказала мне улыбающаяся Матильда.
Осуществив свое тайное желание, она хотела снова повторения.
– Матильда, но я же работаю, – немного заикаясь, ответил я, пытаясь придумать какую-нибудь дорожку к своему хотя бы временному освобождению, но Матильда, пользуясь отсутствием кого-либо в анатомическом зале, непреклонно сдавила его своими дрожащими руками и опять прошептала: «Я еще!» Она требовала вполне законной супружеской расплаты, но это же была не расплата, а какое-то безумное насилие надо мной как над личностью.
Только став ее мужем, я по-настоящему оценил собственный покой и одиночество, которые остались где-то далеко в прошлом. Опять бросив свою работу и попросив Ильина немного потрудиться за меня, я закрылся с Матильдой в кабинете.
Это был чудовищный прыжок в абсолютное безверие. Наш торжественный факт или акт закончился поздно ночью, а утром мы как обычно вскрывали с ней трупы, перебрасываясь время от времени ободряющими шутками.
– Мне кажется, твоя дама уже соскучилась по мужским рукам, – смеялась мне Матильда, глядя на мою обнаженную старушку, которую я уже скальпировал.
– Твой висельник, наверное, тоже млеет от наслаждений, – также весело отзывался я, даже не оглядываясь на копошащуюся в трупе Матильду.
Чтобы нам было легче переносить глупый вид скучающих покойников, мы вскрывали трупы противоположного пола: я – женщин, Матильда – мужчин.
Как ни странно, нас это как-то утешало, хотя в наших мыслях все равно витала Смерть, и мы всеми силами боролись с ее равнодушным и постоянно ранящим наше сознание обликом.
И потом мы снова закрывались у меня с Матильдой в кабинете и занимались сексом. Любовь и секс, все вместе взятое, как морфий или промедол, уносили нас далеко в безбрежный океан небесного счастья, где мы уже позабывали про все, в том числе и про себя, это было очень удобно. Где-то втайне я вспоминал бедного Штунцера и всею душою жалел его, боясь себе порой признаться, что во многом я повторяю его ужасно заблудившееся «Я».
Теперь я осознал, что Штунцер овладевал этими мертвыми женщинами, чтобы забыться и больше не думать о них, и еще я понял, что по его парадоксальной вере их душа не сразу расставалась с их телом, а поэтому он как бы овладевал и душами умерших женщин. Втайне я даже в чем-то завидовал Штунцеру, ибо по моему чувству уж легче потерять свой разум и во что-то втайне верить, нежели чем мучиться всю жизнь одной неизвестностью и бесконечно задавать себе вопросы, хотя бесконечная цепочка вопросов существовала и в его дневниковых записях, но все же я чувствовал, что он сам и его дневник – это две разные вещи, ибо он всегда раздваивался и даже распадался на множество частей, мало задумываясь, где он и зачем он живет. Со временем моя зависть быстро растаяла и уступила место глубокому сочувствию и некоторому скепсису.
С тех пор, как Матильда страстно овладела мной после своей супружеской измены и смерти ее любовника, во мне что-то принципиально изменилось, я вдруг по-настоящему почувствовал, что могу любить и безумно любить живого человека. Правда, это длилось не так уж и долго.
Вскоре Матильда неожиданно изменилась, ее внимание ко мне тоже заметно охладело, она почти полностью ушла с головой в работу своей фирмы «ЭЛМОС-ТРАСТ», унаследованной от ее любовника, а потом стала поздно приходить с работы и все чаще слегка подвыпившей, с какой-то глупою улыбкой на устах, и так вот постепенно я узнал, с какой жестокой и коварной женщиной я связал свою судьбу.
Увы, но Матильде были нужны новые переживания, весь ее крошечный мозг требовал новых мужчин, которые бы были способны своей животной силой оживить принцип ее существования, насытить ее жадное естество новыми яркими красками ощущений, и которые бы всегда шли навстречу ее дикой похоти и ее зверскому желанию получить в себя новое семя. Любой живой мужчина-самец заставлял сверкать ее глаза внезапным блеском, и то, что я воспринял за чувство любви, было ни чем иным как обыкновенной тягой к оплодотворению и бесчисленным оргазмам, которые олицетворяли его потенциальную возможность.
Я все еще с большой надеждой ждал от Матильды детей, в то время как от других, так и от меня она с удивительной легкостью делала аборты, всячески скрывая это от меня.
Даже за небольшой срок нашей семейной жизни она слишком хорошо изучила меня и теперь легко манипулировала мной с помощью того же кокетства и сладкой лести. Она постоянно улыбалась и говорила мне ласковые слова, отчего у меня было чувство, что она держит меня на привязи, словно преданного ей за оказанное доверие пса, но даже псы умеют сильно лаять, когда их чувства так жестоко обманут.
Когда Матильда не пришла ночевать домой в очередной раз, я обратился к Эдику Хаскину. У меня уже были сведения, что тесное общение с моей женой имели мэр города, начальник налоговой инспекции, хирург Кварицели и еще ряд каких-то сомнительных субъектов.
Эдик внимательно выслушал меня и сказал со вздохом: «Что хочет женщина, то хочет Бог, однако, твоя жена, мой друг, – нимфоманка».
– Значит, ее надо лечить?!
– Другого выхода нет, – сочувственно взглянул на меня Эдик.
– А если она этого не захочет?!
– Надо подумать, – задумался Эдик, доставая по привычке свой любимый армянский коньяк.
– Знаешь, я уже так не могу жить, картины ее подлости и грехопадения становятся все больше и все ярче! Я даже вижу, как огонь ее похоти выскальзывает из любой мужской ухмылки, из любого гомерического хохота, пущенного мне вслед.
– Лучше забрать ее из дома, когда все спят, ночью, – Эдик уже потирал в предвкушении руки, отчего мне сразу стало как-то не по себе.
– Ты уж постарайся не пользоваться ее болезненным состоянием, – вздохнул я, помня, как Эдик всегда склонял своих пациенток к половому общению с собой.
– Ну, что ты, ты же мне друг, – Эдик даже немного обиделся.
Потом мы выпили, поговорили, и я ушел. Через ночь Матильду увезли в психушку. Я ее, конечно, навещал, но она так обозлилась на меня, что даже не желала со мной разговаривать. Еще через месяц ее выписали домой. Все это время мне без конца названивал ее заместитель, который временно взял руководство фирмы на себя. Наконец, день ее освобождения настал, я ее встретил у больницы с букетом алых роз, который она тут же бросила в урну и, не разговаривая со мной, села в свой серебристый «Кадиллак» и куда-то уехала. После этого начался период тяжкого молчания, несколько дней она в упор не видела меня.
От такого мрачного бойкота у меня стали сдавать нервы, теперь я спускал всю свою злость и ненависть, накопившиеся за последнее время к жене, на своих подчиненных.
За какую-то мелочь я отстранил своего коллегу Ильина временно от работы, уволил сторожа, который исподтишка вытащил у одного покойника золотую коронку, что считалось привилегией исключительно самого патолого-анатома. Уборщиц заставил дважды, а то и трижды убираться в помещениях. Кроме всего прочего, я стал замечать, что многие люди, особенно коллеги из нашей больницы, все чаще обсуждают меня и мою семью в кулуарах, что весь мой мир постепенно обрастает грязными сплетнями и слухами, из-за чего во мне образовалась жуткая ненависть к своей жене, что я решил ее отравить, заранее договорившись с Ильиным о результатах предстоящего вскрытия.
В конце концов, я занимал достаточно солидный пост, знал многих нужных людей, кто бы мог в случае чего мне помочь, и поэтому все же решился на отчаянный шаг.
В этот день, когда за окном ярко горело солнце и не надо было идти на работу, мы с Матильдой вроде как условно помирились между собой, во всяком случае она меня о чем-то спросила, я чего-то ответил, а потом предложил ей выпить со мной чашечку кофе, к тому же она очень любила пить настоящий, свежепомолотый из зерен кофе.
Разумеется, что подлинного примирения между нами не произошло, и поэтому мы говорили с Матильдой о чем-то несущественном, и разумеется, никак не касающемся нас. Я весьма осторожно подмешал ей в чашечку кофе цианистого калия и стал ждать, когда же она наконец выпьет этот проклятый кофе. Она долго о чем-то говорила, даже пыталась смеяться, лукаво щуря свои обманчивые глазки, а когда взяла в руки эту чашку, то во мне что-то вдруг резко дернулось, и я даже почти не почувствовал, как выбил эту чашку из ее правой руки.
