Виктор Мануйлов - Жара

Ближе к вечеру несколько старух, возглавляемых бабой Дуней, обходили деревню с иконами, повязав их чистыми рушниками, сопровождаемые любопытствующими детьми и собаками. Останавливались возле каждой избы, пели визгливыми голосами:

– О пресвятая и преблагословенная Мати сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, припадаем и поклоняемся Тебе пред святою и пречестною иконою Твоею, еюже дивная и преславная чудеса содеваеши, от огненного запаления и молнеиноснаго грома жилища наша спасаеши, недужныя исцеляеши, и всяко благое прошение наше во благо исполняеши, смиренно молим Тя, всесильная рода нашего заступнице: спаси и сохрани, Владычице, под кровом милости Твоея благовернаго государя нашего, императора Николая…

– Куда тебя понесло? – воскликнула баба Лиза, всего лишь года на три моложе бабы Дуни. – Какого еще императора?

– А-а, ну да! Не туда глянула, – сконфузилась баба Дуня. – Может, «О спасении утопающих Пресвятой Богородице»? Там есть одно место очень душевное… – предлагает она.

– Тут и утонуть-то негде, а ты о спасении утопающих, – возражает еще одна старуха, баба Маня.

Но баба Дуня уже включилась:

– Не имамы бо ни иныя помощи, ни иного предстательства, ни утешения, токмо к Тебе, о Мати всех скорбящих и напутствуемых…

Остальные подхватили:

– Ты по Бозе наша надежда и заступница, и на Тя уповающе, сами себе, и друг друга, и всю жизнь нашу Тебе предаем во веки веков. Аминь.

– Дальше, я думаю, надо прочесть молитву о защите от змиев и василисков, – предложила баба Дуня. Только я запамятовала, где ее искать, у какого святого.

– А и Бог с ними, с василисками. Уползли. Сейчас главное от огня и полымя. Посмотри там, в Молитвослове-то своем, что еще имеется.

Четверо склонились над книжкой в обшарпанной обложке, с тиснением и остатками золота на нем, которой уж, небось, лет сто. Баба Дуня осторожно переворачивает пожелтевшие страницы, бормочет, быстро пробегая старинные тексты глазами сквозь толстые стекла очков. Она в деревне самая главная грамотейка по части молитв, потому что у нее у одной есть такая, можно сказать, истинная книжка, чудом сохранившаяся в прошлые лихие года.

– Вот! – восклицает баба Дуня, тыча пальцем в страницу, так что очки у нее сползают на кончик носа. – «Молитва пророку Илии во время бездождия», – читает она, водя пальцем по строчкам.

– Вот это и надо было читать с самого начала, а не про императора Николая, – проворчала баба Лиза.

– С самого начала надо читать Богородице, а святым и пророкам апосля, – возражает баба Дуня.

– Как же так? – противоречит баба Маня. – Богородица – это ж высшая, можно сказать, инстанция. Ты ж не идешь сразу к председателю колхоза, а сперва к бригадиру. Уж если он не поможет, тогда только к председателю.

– Это на земле, а то в небесах, – поясняет баба Дуня. – Да и к кому нынче-то пойдешь? Ни бригадиров, ни председателя. Разве что в район? Так там теперь сидят не поймешь кто. Евстегнеевна по весне ездила насчет дров, так ей там сказали, что это не по их части. Надо, мол, в лесничество обращаться. А где оно теперь это лесничество? Порушили все, что мы своими руками создавали, а теперь сидят, как те филины, и лазами лупают. Только хапать и умеют.

И никто не решился ей возразить.

– О великий и преславный пророче Божий Илие, ревности ради твоея по славе Господа Бога Вседержителя не терпевый зрети идолослужения и нечестия сынов исраилевых…

– Бог знает что! – восклицает баба Лиза. – Ты о бездождии читай, остальное нам без надобности.

– Так надо по чину всю молитву-то читать. Иначе не окажет содействия в молениях наших.

– Всю-то они, небось, и сами давно наизусть знают. Им главное – суть. У них там компьютеров нету.

Баба Дуня бормочет что-то, бегая глазами по строчкам, затем опять радостно тычет пальцем в нужное место. Чтение продолжается с этого места, которое и есть суть:

– К тебе, предивный угодниче Божий, усердно прибегаем грешнии и смиреннии, бездождием и зноем томимии: исповедуем, яко недостойни есмы милости и благодеяний Божиих, достойни же паче лютых прещений и гнева его…

– Пропусти это! Пропусти! Суть, суть надо! – прерывает молитву нетерпеливая баба Лиза. – Какие у нас грехи, прости Господи! Всю жизнь, как скоты бессловесные, ишачили, и за это нам же еще и лютые прещения и гнев? Я не согласная!

Баба Дуня опять бормочет, находит нужное место, и далее в четыре голоса нараспев:

– …сего ради не бысть дождь, ниже роса, яко слез умиления и животворныя росы Богомыслия не имамы: сего ради увяде злак и трава сельная, яко изсше в нас всякое благое чувство…

Все три бабки в молодости были комсомолками, участвовали в днях безбожия, в церквах не венчались, детей своих не крестили, ссорились с родителями, и лишь в войну вновь обратились к Богу, потому что обращаться в тех жутких условиях больше было не к кому. После войны вроде бы полегчало, Бог снова был позабыт, а в последние годы, когда все вновь перевернулось, Бог понадобился опять. И, видать, так ведется исстари, отсюда и пословицу сложили: «Гром не грянет, мужик не перекрестится». Впрочем, бабы – совсем другое дело.

И еще долго Петр Васильевич слышит визгливые, подвывающие голоса старух, то опадающие, то взмывающие в белесое небо. Сам он в Бога не верит, но нынче Бог стал в моде, все крестятся, особенно начальство: политика. И дети у него крещеные, и жена крестилась после первых же родов без его участия, но никто из них в церкви не ходит, ни одной молитвы не знает. Петр Васильевич уверен, что нынче в Бога верят так же, как в зловредность перебежавшей дорогу черной кошки: выйдет от этого какая-нибудь зловредность, нет ли, а так, на всякий случай. А уж в его-то химических формулах Бога нет и быть не может, и оглядываться ему не на кого. Он вздыхает по поводу того, что сознание человеческое непостоянно, подвержено случайным влияниям, определяется, как сказано у классиков, бытием, часто не зависит от образованности, особенно у женщин, зовет детей и уходит в избу.

Солнце медленно садится за дальние холмы, на небе зажигаются звезды.

Петр Васильевич проснулся и услыхал тревожный звон подвешенной в середине деревни железной чаши от переднего колеса трактора «Белорусь». Кто-то настойчиво бил железным-же болтом в эту чашу и что-то кричал, а чего – не разберешь, и дребезжащие звуки эти, сбиваясь в комок, неслись меж спящими избами, будя собак и людей. И тут же Петр Васильевич увидел на белых занавесках в окне колеблющиеся красные сполохи, хотя огня видно не было, глянул на часы – они показывали три часа десять минут.

Он вскочил, стал натягивать на себя рубаху, штаны, путаясь в штанинах. Он еще не уяснил себе, что происходит, но почувствовал всем существом своим, что происходит что-то страшное. А в дверях уже стояла баба Дуня и причитала:

– Во-от, дождали-ися-аа! О-о-ссподи-ии, и что теперь с нами будет?

– Девочек буди, баба! – крикнул Петр Васильевич и кинулся вон из своей комнаты, прошлепал через горницу в тапках на босу ногу, затем через сени, дернул дверь, но она была заперта на задвижку (сам же задвигал), а задвижка не хотела двигаться. И такое случалось иногда, если сильно ее задвинуть. Зарычав, он рванул ручку покривившейся двери, прижимая ее к косяку, дернул задвижку, ободрал пальцы, но дверь все-таки открыл и вывалился на крыльцо… и уже на крыльце услыхал гул и почувствовал жар надвигающегося со стороны соснового леса огня. Но только завернув за дом, увидел нечто ужасное: по всей северо-восточной стороне неба тянулись вверх языки пламени и густой дым поднимался, клубясь, в звездам и кособокой луне. Ближайшие сосны еще не горели, но как бы светились предсмертным багровым светом. До них было не больше ста метров огорода с засохшей картофельной ботвой. А что для такого огня сто метров? Много это или мало?

Ветер вдруг рванул, потянуло нестерпимым жаром, и яблони в ужасе зашелестели листвой, кусты сирени, черемухи и жасмина припали к забору, затем откинулись назад, к избе, замахали ветками, точно хотели бежать, да где уж им…

– Скоро вы там? – крикнул Петр Васильевич и кинулся к машине, завел, вывел ее на улицу. Девочки уже были здесь со своими сумочками, с кошкой, они испуганно жались друг к другу, и баба Дуня с ними, держа за веревку козу, которая рвалась куда-то, отчаянно блея.

Хорошо, что он вчера не стал разгружать машину, загруженную накануне по совету Трофимова. И только о нем вспомнил, как Трофимов сам показался на улице, облитый красным мерцающим светом. Издали он что-то кричал, размахивая руками, и Петр Васильевич, кое-как распихав детей, бабку и козу в машину, двинул к нему.

– Гони, Василич, за речку! – кричал Александр Трофимович, наклоняясь к боковому окну. – Поджигай правый берег! Всё, сколько сможешь! Всё поджигай! Иначе пропадем!