Виктор Мануйлов - Жара

– То-то и оно, – утвердился в своих предположениях Александр Трофимович и огляделся.

– Па-а, пошли домой, – захныкала Аленка.

– Да-да, пойдемте, пойдемте, – засуетился Петр Васильевич и сошел с дороги, пропуская женщин и детей, запоздало подумав, что надо было сразу же отступить к реке, там и переждать змеиный исход. Да кто ж его знал, куда попрут эти твари.

Все заспешили в гору. Малышня, цепляясь за подолы бабок и двух молодых мам, вдруг огласила окрестности дружным воем, точно им наконец-то разрешили выплеснуть из себя весь ужас пережитого. Даже Светланка с Аленкой и те заскулили, прижимаясь к Петру Васильевичу и дрожа своими маленькими телами. А он шагал, тяжело опираясь на палку, мокрый от пота, бледный, с блуждающими глазами, бубня одно и то же:

– Ну чего вы, чего? Все кончилось, ничего страшного уже не случится.

Когда достигли улицы, Петр Васильевич обернулся к Трофимову, предложил:

– Трофимыч, ты бы зашел, что ли? Посидим, потолкуем. У меня коньяк есть. Хороший, между прочим, коньяк. Армянский. Из Еревана привезли.

Трофимов пришел через час, когда дети уже поужинали, и баба Дуня с ними, а Петр Васильевич все сидел и ждал, поглядывая на часы и теряя последнее терпение.

– Фу ты, – отдувался Александр Трофимович, выставляя на стол бутылку с какой-то бурой жидкостью. – Всю деревню обежал. Народ, как нынче говорят, в шоке. Сделал перепись населения, предупредил, чтобы на всякий случай собрали вещички, документы и кто там еще чего пожелает. А то нагрянет беда – без штанов выскочишь и про все на свете забудешь. Ты-то как, Василич?

– Да никак, – ответил Петр Васильевич. – Ты ж меня еще не переписал и не предупреждал.

– Сам должен был догадаться.

– Откуда? У тебя, может, опыт, а у меня никакого.

– Ты, что ж, и в армии не служил?

– Между четвертым и пятым курсом провел лето на военных сборах. Пару раз пальнул по мишени из «калаша», прокатился на бронетранспортере – вот и вся моя служба. Не помню, чтобы что-то говорили о пожарах. Хотя, честно тебе признаюсь, змеиный исход из головы не выходит и наводит на какие-то странные мысли.

– Странные мысли – это потом. У меня у самого этих мыслей девать некуда. Я вот звонил в район, спрашивал обстановку. Сказали, что обстановка нормальная, все под контролем, пока дымит одно болотце на севере района, заливают его водой местными силами. Я так понял, что случись самое худшее, рассчитывать придется только на себя. То есть на твои и мои силы. Других не имеется.

– Если суждено случиться, то уже бы случилось, – философски изрек Петр Васильевич, разливая по стопкам коньяк.

– Что ж, тогда давай выпьем, чтобы и дальше ничего не случилось, – произнес Александр Трофимович, поднял стопку, глянул на свет и выплеснул себе в рот. Мотнув головой, крякнув, прогудел: – Хорошая штука! А теперь давай моего хлебнем. И на этом покончим. А то может так выйти, что не дойдет до Всевышнего наше пожелание, а мы с тобой не в форме. Не годится. А вот когда вся эта канитель закончится, тогда и расслабимся.

– Согласен, – кивнул головой Петр Васильевич.

Выпили бурой жидкости. Петр Васильевич с открытым ртом схватил огурец, захрустел и только после этого отдышался. – Никак чистоган? – спросил он, вытирая слезы.

– Точно! Но настоянный на травах, – с довольной улыбкой ответил Александр Трофимович. – И продирает, и прочищает, и от всех болезней защищает.

– Так уж и от всех.

– Ну, может и не от всех, но от большей половины – это уж точно.

– А вот скажи мне, Трофимыч, как это тебя угораздило пойти в милицию? – подвинулся к гостю Петр Васильевич, налегая грудью на стол. – При такой-то комплекции тебе бы кузнецом работать, или – я не знаю – мировые рекорды на помосте ставить, а ты – участковый. Не вяжется.

– А ты думаешь, я с детства мечтал об этом? – усмехнулся в бороду Трофимов. – С детства я, брат, мечтал стать агрономом. Да судьба распорядилась иначе. Взяли в армию. Да. В девяносто четвертом. Во внутренние войска. И – в Чечню. Туда-сюда – война. А я, надо тебе сказать, еще в школе освоил и трактор, и комбайн, и машину – всю, какая у нас в колхозе была, технику. Конечно, не так чтобы хорошо, как, скажем, мой отец, но и не хуже иных прочих. И в армии меня посадили на БТР. И в первом же бою мою машину подбили. Из гранатомета. Меня ранило, а те из ребят, что сидели за моей спиной… там, брат, одна каша. Потому что он, зараза, когда пробивает броню, мечется внутри и всех, кто там есть, крошит без разбору… Ну, подлечили меня, и снова на машину. Тут как раз решили штурмовать Грозный. Рассказывать про это не буду: по телеку показывали ни раз и со всеми подробностями. Даже, на мой взгляд, лишними. А когда все это закончилось, вышел дембель, и вернулся я в родной свой колхоз имени Первого Мая. А его, колхоза-то моего, что называется, Митькой звали. Ну, и куда? Написал своему командиру: так, мол, и так. Отвечает: приезжай на сверхсрочную. Отсюда и пошло. Потом школа милиции, потом… долго рассказывать. Короче говоря, отпросился в родные края, служу вот… околоточным в чине капитана. Два раза в меня уже здесь стреляли, и грозились, и много чего еще было. Так что скучать не приходится.

– А околоточный – это ты сам придумал? Или наверху решили шагнуть на столетие назад? – спросил Петр Васильевич.

– А ты как думаешь? Ты думаешь, они только названия поменяют? Они под эти старинные названия всех наших полковников и генералов разжалуют. А то у нас полковники по крышам с пистолетом за всякой швалью гоняются. Или в кабинетах бумажками шебаршат. А всего и полку-то у тех полковников – раз-два и обчелся. Нет, брат ты мой, тут пахнет большим потрошительством. А иначе зачем? Иначе чистая глупость да и только. Вот нацепят мне на грудь бляху с чайное блюдце с двуглавым орлом, чтоб издали видать было, повесят какой-нибудь аксельбант и назовут околоточным без всяких званий и погон. Впрочем, погоны, пожалуй оставят. Но без звезд. А пока капитанствую… над самим собой.

Они покинули избу, вышли на улицу, сели на лавочку. Над ними в ультрамариновом небе мигали мириады звезд. На дальнем конце деревни выла собака. Ни ветерка, ни облачка, все точно застыло в тревожном полусне.

– А ведь, похоже, дымком попахивает, – произнес Александр Трофимович, с шумом втянув в себя воздух. – Точно, точно. Только не пойму, откуда.

– Кто-нибудь печь затопил, – высказал предположение Петр Васильевич.

– От печи не такой запах. Это гарью тянет. Не иначе… Вот подняться бы сейчас вверх, хоть бы и на воздушном шаре, и глянуть, что и где происходит. А то сидишь тут, а что под боком делается, не знаешь. Лесников поразогнали, леса пораздавали всякой сволочи, а им лишь бы нажиться. Начальство у нас, брат, думать не хочет и не умеет. Дальше своего носа не видит. Да и под носом ему одни деньги мерещатся. А почему? А потому, скажу я тебе, что те, кто в самом начале вокруг Ельцина крутился, нахапали себе выше головы, сидят по заграницам и в ус не дуют. Другие, которые опоздали, на них смотрят, слюни распустили и думают, что и они ничуть не хуже. Как говорится, дурной пример заразителен. Россия, одним словом… – Шумно вздохнул, поднялся. – Ладно, пойду. Так ты, Василич, все-таки прими меры. Чтобы потом не пороть горячку.

– Ты думаешь?..

– Лучше перестраховаться. Видал по телеку? – люди выскакивали из домов в трусах да ночных рубашках. Хорошо, если пронесет, а если, не дай Бог…

– И с какой стороны, по-твоему, может придти огонь? – спросил Петр Васильевич. И тут же оговорился: – Если придет, конечно.

– Кто ж его, Василич, знает. Бросит кто-нибудь окурок – и полыхнет. Или молния. Мало ли что… Природа – это, брат… ее не угадаешь. Пустое дело. Ну, спокойной ночи. – И Трофимов, тиснув руку Камаева своей огромной пятерней, потопал на другой конец деревни.

Однако ночью ничего не случилось. И днем тоже. Правда, гарью уже попахивало так, что и не слишком чуткий нос Петра Васильевича, испорченный московским постоянным смогом, сквозь который по ночам даже в самую ясную погоду на небе можно разглядеть разве что несколько самых крупных звезд, и тот почувствовал запах гари. Но тревожиться оснований не имелось. И день прошел, как и все предыдущие дни: дети купались и прятались от солнца под широким тентом, сооруженным Петром Васильевичем, звучала музыка из переносного приемника, время от времени игривый голос сообщал, где горит и сколько слоев мокрой марли должно закрывать нос и рот, чтобы не отравиться всякими вредными веществами, содержащимися в дыме. При этом взрослые то и дело с опаской поглядывали на широкую полосу осоки и крапивы, протянувшуюся вдоль речки. Но змеи, если они там еще оставались, не показывались, а лезть в осоку и проверять, что там и как, ни у кого желания не обнаружилось. О змеях только и говорили на деревне, вспоминая, когда и кого укусили, чем лечились и чем лечение заканчивалось. А Петру Васильевичу представлялось, что где-то там, среди осоки, сбился огромный черный клубок, наподобие волос Медузы Горгоны, из которого торчат оскаленные змеиные морды, и что клубок этот рано или поздно должен развернуться и совершить обратное движение к деревне. И прикидывал, как лучше поступить, имея в виду полученный опыт.