Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце
– У меня нет усов, Олеся. А тебе кто сказал, что Никита Арсентьевич уходит?
Олеся подозрительно посмотрела на меня.
– Что? Он тебе не сказал? Ну да, у него же, говорят, какая-то Таня еще есть, то ли манекенщица, то ли маникюрша. Красотка, молодая очень, девятнадцать лет. Ноги от ушей растут. Грудь пятого размера.
Я замерла. Олеся, конечно, ерунду часто говорит, как вот сейчас об усах и о пятом размере груди у манекенщицы – как это может быть при их профессиональной анорексии? – ерунду зловредную, и вполне могла придумать что-то, но неожиданно ее слова прозвучали убедительно. Не знаю почему. Может быть, потому что тогда у Ники я слышала чей-то негромкий заливистый смех. Или потому что он теперь иногда пропадал на пару дней. Я думала, что он ночует у жены, с которой так еще и не развелся, но не была в этом уверена. Или потому что есть вещи, которые чувствует только любящая женщина. Чувствует и знает. И я тоже знала – я у Ники не одна.
Человек имеет право на выбор – пыталась объяснить я сама себе. Любой человек, и я в том числе. Просто мне выбирать не нужно. Я уже выбрала – раз и навсегда, на всю жизнь. И я уверена, что и Ника выбрал меня. Просто ему хочется немного… покуражиться, погулять, он в юности не догулял. Пусть лучше сейчас погуляет, чем когда мы поженимся. А ведь мы поженимся – не зря же мне снится эта комната с кроваткой, в которой спит, вертится, плачет, улыбается мой малыш, похожий на Нику.
* * *Спектакль закончился поздно, я постаралась собираться как можно медленнее, чтобы Олеся и другие артисты ушли. В гримерку заглянул Валера Спиридонов:
– Идешь к метро?
– Нет пока.
– А что? Не одна домой поедешь? – осклабился он. – Ко мне не завернешь на огонек? У меня жена в Австрии, контракт поехала заключать. У меня вино есть… – Спиридонов причмокнул, – сладенькое…
– Я не пью вина, Валерий Петрович, тем более сладкого.
– Да ладно! А мартини подойдет тебе? Горький, можжевельником пахнет… Такие навевает картинки… А, как, Катрин? Колбаска есть, с крупным жирком, слеза просто, не колбаска, и буженинка розовая…
– Я не голодна, Валерий Петрович, спасибо.
Я старалась отвечать вежливо, чтобы не собачиться с завтруппой, хотя уже давно думала о том, что надо бы его один раз послать определенно и посмотреть, что будет. Может быть, он просто перестанет ко мне приставать, и все. Или же гадость какую-нибудь сделает, от которой потом не отмоешься. Наврет что-нибудь про меня. Поэтому я и не посылала его пока.
– Какая ты стала… – Спиридонов просочился своим огромным телом в полуоткрытую дверь, стоял, почесывая дверью живот и посмеиваясь. – Гонорливая… Тебе идет… Задиристая такая… Прямо пробуждаешь во мне всякие неприличные желания… Сказать какие?
– Не надо, Валерий Петрович.
– Может, ты стесняешься ко мне ехать? Хочешь, я к тебе приеду?
– Не стоит.
С чего толстый, немолодой уже, одышливый, легко потеющий Спиридонов надеялся, что я его к себе пущу домой или поеду к нему? Дурная слава? Отчего она дурная? Оттого, что Ника раньше был женат? Или оттого, что он и теперь никак не открывает наших отношений? Все всё знают, а Ника все делает вид, что мы чужие. Зачем? Какой смысл? А я на это соглашаюсь. Но ведь я просто не хочу его припирать к стенке!
Откуда-то я знаю, что мужчину не надо припирать к стенке, не надо вынуждать принимать решение, к которому он еще не готов! А иначе он может принять неверное решение! От слабости, от трусости своей, от боязни потерять свободу… Мама ли мне об этом когда-то говорила, или я сама пришла к такому мнению, внимательно прочитав всю «Библиотеку всемирной литературы», а также многое из того, что не вошло туда… Не знаю.
Меня пугала Никина нерешительность, иначе я это не объясняла. Но я была уверена, что ему надо дать время, чтобы созреть. А люди со стороны это видели совсем по-другому.
– Так что? – Спиридонов запустил руку в свою густую бороду и что-то вычесывал оттуда, выковыривая толстыми пальцами и внимательно это рассматривая. – К тебе?
– Валерий Петрович, я ваши слова могу принять только как шутку. – Я постаралась говорить как можно тверже, чтобы было понятно: я с ним никуда не поеду. С чего это?
– Ну-ну, ну-ну… Зря ты на него рассчитываешь. Я – гораздо надежнее. Ничего он тебе не даст.
Я даже не стала спрашивать, что мне в таком случае собирался дать Спиридонов. Мне просто было неприятно и обидно. Что-то я делаю не так, это ясно.
Я встала, изо всей силы выпихнула Валерия Петровича из своей гримерки, упершись руками в его огромный живот, и в сердцах захлопнула дверь. Услышала его смешок и обычное «ну-ну».
Ника за мной не заходил. Обычно он легонько стучал в дверь, проходя мимо, так, как умел только он, три раза пробежав пальцами по двери, как по клавиатуре. Это означало – он ждет меня в машине. Но сейчас я не услышала этого стука, как ни ждала. Мне не давали покоя Олесины слова о том, что он уходит с работы. Раз уж Олеся заговорила… Она новости далеко не первая узнавала в театре.
Я должна была это узнать и спросить, глядя ему в глаза, а не по телефону. Я видела, что в его кабинете горит свет, но дверь была закрыта. Ждать в пустом фойе мне было неудобно, стучаться в кабинет – тоже. Там наверняка был еще и Марат, подолгу задерживавшийся в театре за компьютером. Я посидела в полутемном буфете, потом – на батарее на лестнице, но там было прокурено. И пошла на улицу.
Было темно так, как бывает только в ноябре – ни звезд, ни света от снега, ни последних листьев, которые нет-нет, да и чуть оттенят бесконечно-темное, мрачное, пустое небо отраженным от окон светом. Дождя не было, но воздух был влажный, насыщенный взвесью так и непролившегося сегодня дождя и угарных газов, машины все ехали из центра нескончаемой вереницей.
Ника вышел, когда во всем дворце культуры погас свет. Ночной охранник, уже переодевшийся в свитер, спортивные штаны и тапки, запер за ним дверь.
– Ника! – я окликнула его, чувствуя, что губы не слушаются от холода. Я поглубже запахнулась в легкий шарф. Не рассчитывала утром, что придется столько времени провести на улице.
– От кого прячемся, Кудряшова?
– Ника… – Я постаралась не обращать внимание на его нарочито задиристый тон. – Как дела?
– Как сажа бела, Тюня. Еще вопросы есть? У тебя нос весь красный, ты зачем здесь стоишь?
– Ника, – я взглянула на него внимательнее. Стоит ли продолжать? Ну что, я зря столько времени на холоде прождала? – Я хотела спросить тебя…
– Есть ли жизнь на Марсе? Нет, Тюня, жизни на Марсе нет. Курс доллара продолжает расти. Рождаемость на европейском континенте падает. Ну что?.. Что?
– Я хотела спросить, ты действительно уходишь из театра?
– Уходило лето-лето! – пропел Ника. – Обязательно было торчать здесь столько времени? По телефону нельзя было спросить?
– Нет.
– Хорошо. Спрашивай.
– Почему ты не говоришь мне, что уходишь из театра? Почему ты уходишь? Почему пропадаешь иногда на два-три дня?
– Какой вопрос – главный? Как, кстати, твоя жизнь?
Удивительно слышать такой вопрос от человека, который только несколько дней назад был мне так близок, ближе, чем весь остальной мир. Ближе, нужнее, роднее… Правда, потом он уехал к себе домой и ни разу мне не позвонил.
– Жизнь – плохо, – ответила я честно.
– Плохо, говоришь. Ну ладно, слушай. Я устал от вранья, это раз.
– А какое же теперь вранье, если ты…
– Не перебивай! У меня была сложившаяся жизнь, и ты хотела ее разрушить, это два. Хотела! Все для этого делала! И добилась своего! Разрушила! И три. Мы ждали с тобой друг от друга разного. Ты мечтала стать моей женой, а мне ты нужна была как первоклассная любовница. Вот и весь расклад.
От жесткости и циничности Никиных слов мне стало нехорошо. Может быть, я просто продрогла, но я почувствовала, что меня стал бить озноб.
– Любовница… Ника, ты меня раньше никогда так не называл…
– Не называ-ай меня без нужды… – опять запел Ника. – А кто ты мне?
– Не надо, Ника, пожалуйста… А что – четыре?
– А четыре – короткими перебежками, по одному – к машине и едем ко мне. Водки хочешь? У меня отличная водка, холодненькая, с огурчиками…
– Я же не пью водку, Ника, ты знаешь.
– А зря! Русский человек, Тюня, всегда пьет водку и этим жив.
– Тебе плохо, да, Ника?
– Плохо, Тюня, очень плохо. Ты сломала мне жизнь. Хочешь сегодня быть со мной?
– Нет.
Ника ушел из театра через неделю после этого разговора. За неделю он раз или два пытался мне звонить, но я не знала, как и о чем с ним теперь разговаривать, и трубку не снимала. Мобильного телефона у меня еще не было, поэтому написать мне Ника ничего не мог, даже если и хотел. Тем более, если бы он очень хотел, чтобы я его услышала, он бы мог написать записку и отдать мне ее в театре. Но он молча проходил мимо меня, если мы встречались на работе, я тоже ничего ему не говорила. Я даже подумала – если не уйдет он, уйду я.
