Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце
– Хорошо, Алексей Иванович, спасибо, я приеду, – ответила я.
И положила трубку, зная, что я никуда не пойду. Увидит, что меня нет, и поедет дальше. Волобуев ни за кем бегать не станет.
Я включила музыку. Есть такая музыка, которая написана как будто специально для ноющей, измученной неразрешимыми, неправильными вопросами души. Для моей. Я – кругом виновата. Я – кругом не права. У меня был Вовка, я его бросила. У меня был Ника, он меня бросил. У меня был и не был Волобуев – и он так же светит и сияет, всем вместе и никому в отдельности, кроме своей жены, разумеется. И я лезть к нему не вправе. Теперь-то я уж точно это знаю. Раньше только чувствовала, а теперь – знаю.
Я слушала Шуберта, шла по его простой, временами растворяющейся и снова возникающей мелодической тропинке, шла, шла, стараясь как можно дольше не возвращаться в реальность, с ее грубыми и откровенными вопросами, на которые у меня нет ответа.
В дверь позвонили. Наверно, слишком громко играет музыка. У нас невероятная слышимость, и соседи очень мешают друг другу. Один сверлит в воскресенье, другая поет ночью, дети с семи утра в воскресенье начинают играть в мяч и катать машинки, кто-то, как я, включает на полную громкость Шуберта, уходя на время в параллельное пространство, где и вопросы и ответы звучат по-другому.
– Привет, – сказал Ника и протянул мне букет сильно пахнущих лилий. Малиновых с темными, почти черными прожилками.
– Какие… цветы, – только и сказала я. Хотела сказать «страшные», но не сказала.
– Красиво, правда? Я как их увидел, сразу решил тебе купить. Чувствуешь, как пахнут? На твои духи похожи, у тебя были такие.
Я не стала говорить, что ненавижу, как тяжело, душно, липко пахнут лилии, и никогда не покупаю такие духи. Я люблю светлые запахи, легкие, прозрачные, переливающиеся свежими нотками, если и чуть сладкими, то летящими, не навязчивыми, так иногда нежно пахнут луговые цветы или крымские розы. Легко – вдохнул и выдохнул, наполнившись ускользающим ароматом.
Я стояла у двери, не впуская Нику. Он чмокнул меня в шею и, чуть отодвинув, шагнул через порог. Мне пришлось закрыть дверь.
– Наливай! – весело сказал Ника.
Я положила его букет на тумбочку в прихожей и прошла в комнату, села на диван.
– Хопа! – бодро воскликнул Ника и плюхнулся рядом со мной, ненароком попробовав свалить меня на бок.
Я отодвинулась от него, потом встала и отошла к балкону.
– Ну, хорошо, – развел руками Ника. – Ну, прости меня. Я – дурак. Я – сволочь. Простила?
Я покачала головой. Как же все просто! Я рада была его видеть. Моя любовь никуда не ушла. Искалеченная, измученная, она все равно жила и жила. Вот передо мной сидел Ника, которого мне так не хватало все это время. Но…
– Тюня… – Ника легко вскочил.
Странно, как-то раньше я не замечала, что он ниже меня ростом. Мне казалось, мы одного роста или он даже выше. Или он сам так говорил? А я верила. И не видела очевидного.
– Я виноват перед тобой, Тюня, – сказал Ника другим тоном, очень искренне и серьезно.
– Ты определился, Ника? – спросила я.
– Я стихи тебе написал. Хочешь послушать?
Не дожидаясь ответа, он начал читать, проникновенно на меня глядя. Я слушала, не прерывая. Когда он дошел до предпоследней, очень хорошо известной мне строфы и завел с выражением: «Пусть будет долог тройки бег, в жару и в холод, в дождь и в снег, и колокольчик под дугою пусть звенит…», я не выдержала:
– Ника, ты уверен, что это ты мне написал?
– А кому же? – спросил Сташкевич и подошел ко мне. Маленький, маленький, ну надо же, какой он маленький! Действительно, то ли я подросла, то ли он стал меньше, уйдя из театра и моей жизни…
– Ты это написал для водевиля. Ты в нем играл, и я в нем играла…
– А кого ты играла? – спросил Ника с очень глупым видом и вознамерился, взяв меня за руку, отвести к дивану обратно.
– Я играла дуру, Ника, – ответила я и высвободила руку.
– Хорошо! – легонько произнес Ника. – Мне уйти?
– Уходи.
– Точно? Не передумаешь?
– Нет.
Я вышла после спектакля, который мы сыграли с неожиданным успехом в Доме актера на Арбате. Весь вечер я все отбивалась-отбивалась от Теодора, толком не отбившись, – то он схватил меня во время репетиции за филейную часть и так и продержал, пока говорил, покрываясь мелкими капельками пота, кому где встать и куда дальше идти, то умудрился зайти в гримерку в неподходящий момент, и я от нелепости и неприличия ситуации не знала, что делать.
Я только что сняла платье, в котором играла, обернулась, чтобы взять свою одежду, и натолкнулась в зеркале на взгляд нашего режиссера, тихо вошедшего и ставшего у двери. Бледный Теодор замер на полпути ко мне, протягивая руки, но почему-то не делая больше ни одного шага.
– Близок локоть… Да, Теодор Ильич? – спросила я, быстро прикрывшись длинной туникой, в которой пришла в театр.
– Вроде того… гм… – ответил мне режиссер. – Я хотел замечание вам сделать, интимного плана… Катерина…
– Можно я оденусь и выйду к вам в коридор?
– Можно. – Теодор кивнул, попытался открыть дверь в другую сторону, не открыл, повернулся ко мне снова: – У меня есть к вам заманчивое предложение…
Почему-то по его лицу я догадывалась о сути его предложения. В тот день ему не удалось договорить.
После спектакля Теодор, как я и боялась, ждал меня в машине. Я резко свернула в другую сторону и натолкнулась на Нику.
– Ой, Кудряшова! – весело сказал Ника. – А что вы тут делаете?
– А вы, Никита Арсентьевич?
– Я? Гуляю по Арбату. Пройдемся?
– Простите, я устала. Я поеду домой.
– Я вас провожу. Я на машине.
Я видела, как кусал губы Теодор, тут же выскочивший из своей машины.
– Проводите меня до метро, если хотите, – сказала я, лишь бы за мной не увязался Теодор.
Я уже решила, что доработаю до следующей зарплаты и уйду. Теодор платил много, я узнала от других актеров, что ему всеми правдами и неправдами удалось добыть денег в комитете культуры под какой-то несуществующий проект. Понятно, что он распоряжался этими деньгами, как хотел, но и актеров не обижал.
– Тюня… – начал Ника.
– Меня зовут Катя, – ответила я.
– Катя Кудряшова. Кудряшова Катя… – улыбнулся Ника. – Кажется, я не могу без вас жить, Катя. Можно вас пригласить на ужин?
Я остановилась. Если я сейчас соглашусь, мне потом будет больно, мне будет пусто, мне будет одиноко, я снова останусь одна в своей маленькой квартире, где нет детских игрушек, где нет тепла… Мне вчера опять звонил Вовка, мне позавчера звонил Вовка, прошло столько времени, а он меня любит и готов простить все, лишь бы я была с ним… Мне уже целый месяц звонил Вовка, ждал меня после репетиций, похудевший, сильно изменившийся, симпатичный.
Вовка заканчивал съемки у Куликова, первые серии были уже смонтированы, Куликов сделал две версии фильма – для кино и для телевидения. Я даже видела анонсы, с Вовкиной фотографией в военной форме, которая ему очень шла. Немного неправильное, но такое хорошее лицо, неожиданно мужественное. Но что это меняет?
Вовка рассказал, что купил машину, правда, еще не научился толком ее водить. Сгоряча пообещал мне тоже купить машину, но я ему велела больше даже не заикаться об этом. Если я вернусь к нему, то вернусь, и машина тут ни при чем. В Дом актера он не пришел, я его попросила. Не знаю почему. Что-то мне подсказывало, а оказывается, вот оно что! Мне подсказывал это Ника, который собирался меня встречать после спектакля! Только вот как он узнал о том, что мы здесь будем играть? Прочитал где-то? С кем-то говорил?
Я знала, что сейчас приеду домой, и там у подъезда будет стоять Вовка. Не важно, впущу я его или нет, он будет стоять. С цветами, несчастный, верный, готовый ждать и ждать. Мне непонятно, за что он меня любит. Ни за что. Не знаю, как можно любить человека, который так тебя предал.
Я посмотрела на Нику. А я? Я по-прежнему его люблю? Я не знаю, как он жил все это время, с кем жил, о чем думал, кого любил. И я не говорю ему категорически: «Уходи», стою и разговариваю с ним. Потому что…
– Ты еще похорошела, – сказал Ника и, едва касаясь, провел по моей щеке.
Ника не умеет быть нежным, Ника не умеет выражать любовь. Он тут же сам смутился, засунул руки в карманы нового щегольского пальто. Достаток ему шел, он был виден во всем. Ника отлично выглядел, был хорошо пострижен, я успела заметить у него даже маникюр на холеных руках. Наш бывший директор был великолепно одет, от него пахло знакомым и дорогим одеколоном. Знакомым – потому что я сама когда-то дарила ему маленький пузырек этого одеколона. Свежий, чуть терпкий, зимний запах.
А сейчас была ранняя весна.
Это была странно длинная, теплая и сухая весна, с брызгающим ослепительными лучами солнцем, ясными холодными вечерами, когда вновь резко наступала зима – на ночь, зима, еще не успевшая окончательно уйти. Март – зимний месяц в Москве.
