Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце
Мне было хорошо и спокойно. Я смотрела на закат, на необыкновенно красивые поля с перелесками, особенно мне понравилось одно место, откуда был виден тот монастырь с золотыми и черными куполами на другом берегу озера. Вечером мы опять пошли на озеро, но я уже в воду не лезла. А Вовка разделся, бросился в озеро, короткими резкими движениями выбрасывая руки, поплыл, то и дело оборачиваясь на меня.
Вот – я не одна. Как и хотела. И не важно, что рядом со мной совсем другой человек, не тот, о котором я думаю день и ночь. Ну ведь нет же его! Невозможно проводить свою жизнь в одиночестве, нет, невозможно. Так я решила. И сама подошла к Вовке, когда он вышел из воды, обняла его, мокрого и холодного после купания. «Я остаюсь у тебя, Вов», – сказала я тогда.
Сейчас ваза упала, вылились остатки стухшей воды, сухие цветы посыпались на пол, на бортик шифоньера.
– Перестань психовать, – попросила я. – У тебя одна жизнь. И кроме меня, на свете еще есть женщины.
– Нет! – крикнул Вовка, опять подскочил ко мне, схватил, прижал.
– Вова, не надо, – я попыталась освободиться.
– А что – надо? Что?! Ты с ним, да? Позвал, ты побежала?
– Я с ним, Вова. Я его люблю.
– А меня? – Вовка смотрел на меня с таким отчаянием, что мне стало искренне его жаль, как родного человека. Я просто физически чувствовала, как ему больно.
– Вовка, ну, пожалуйста… – Я протянула руку, чтобы погладить его по щеке. Я зря это сделала. От моих мягких слов Вова совсем потерял разум, как-то всхлипнул, попытался свалить меня на кровать, где кучей лежала посеревшая от пыли и пепла простыня. Я решила его сильно ущипнуть, чтобы пришел в себя.
Вовка боли не почувствовал, продолжал неистово обнимать меня, закрывая глаза, что-то приговаривая. Пришлось его укусить. Вовка взвыл, открыл, наконец, глаза и недоуменно посмотрел на свою руку, где отчетливо проступил след от моих зубов. Воспользовавшись паузой, я выскочила из его пламенных объятий, схватила свою сумку и убежала.
– Все равно убью тебя! – кричал Вовка мне вслед.
Мне было жаль, что я не могла сидеть рядом с ним, успокаивать его, сдувать волосы со лба, вытирать слезы, объясняя, что это все пройдет, забудется, покажется смешным и недостойным его слез. Только должно пройти время. Откуда я это знала сама? Не знаю. Откуда-то.
Я шла к электричке, оборачиваясь, мне все казалось, что Вовка сейчас меня догонит – нормальный, такой, каким он был всегда – спокойный, чуть застенчивый, добрый, терпеливый, потопает рядом со мной, щурясь и улыбаясь. Но нет, Колесов лежал дома и плакал, а я возвращалась домой, скорей, потому что Ника наверняка уже звонил. Навстречу мне все попадались исключительно красивые девушки, как нарочно. Ведь уже подросли двадцатилетние, двадцатипятилетние. Что, Вовка и правда никого, кроме меня, не видит? Так присушило его… Как меня к Нике.
Ника обещал заехать в тот день, но почему-то не приехал, даже не позвонил. Я пыталась ему дозвониться, дома его не было, или он не хотел поднимать трубку. Мобильный тоже не отвечал, потом он его выключил. «Я тебя люблю», – написала я сообщение, чтобы Ника, когда включит телефон, сразу это прочитал. Ведь ему наверняка тепло и хорошо от сознания того, что есть я, которая его любит любого, всегда, все прощает.
Мысль, что мне самой сейчас ни холодно ни горячо от того, что меня отчаянно любит Вовка, мне немного мешала, но я ее пыталась прогнать. При чем тут Колесов? И вообще у мужчин все по-другому. Любить они так не умеют, если страдают, то не так… Если стреляются от любви – то по глупости, и я не знаю ни одного такого человека, только в выдуманных романах такое бывает. Вот, правильно, они описывают любовь в книжках и фильмах, которую на самом деле никогда не испытывали. Придумывают ее.
Я уговаривала себя и уговаривала, а сама думала – а не поехать ли мне к Нике? Ведь он живет теперь один. И если я приду и пойму, что, к примеру, Ника сегодня проводит вечер с кем-то еще… Нет, этого быть не может, он ведь сказал мне: «Я приеду», и я видела его глаза при этом – никто не понимает, что значит этот взгляд, а я знаю ему цену… Но тогда – где он? Не могло же что-то случиться… Как-то странно, никогда он так не исчезал, не в его манере. Мог отговориться плохим самочувствием, настроением, но чтобы не приехать молча и не отвечать на звонки?
Я села и поехала на другой конец Москвы. Коря себя и ругая, прошла по длинному бульвару от метро до Никиного дома. Вот дойду до того перекрестка и поверну обратно, – говорила я сама себе. Ведь даже если что-то случилось, так я ничего не узнаю. Надо было сидеть дома и ждать вестей. Ну вот еще квартал… Просто на окна его взгляну и уйду…
Я дошла до длинного многоподъездного дома, в котором жил Ника. Зачем я иду? Я позвоню ему в дверь? Спрошу – не случилось ли у тебя чего? Вряд ли. Зачем тогда? Я подошла к подъезду. Ника жил на высоком первом этаже. Из трех окон его квартиры горело одно, там, где он спал – на большом зеленом диване, раскладывающемся на полкомнаты. Свет был неяркий, значит, был включен лишь торшер у дивана.
Я подошла ближе к полуоткрытому окну. Мне показалось, что я слышала негромкий разговор. Точно – голос Ники. И еще чей-то. Детский, что ли… Или, скорее, женский. Смеется, заливисто так. Или мне просто все показалось? Может быть, он смотрел телевизор?
Что я делаю? Я подслушиваю и подглядываю? Нет, конечно. Просто я пришла убедиться, что с ним все в порядке, что он не попал в аварию, не заболел… Точно за этим?
Я еще минуту постояла под окном, чувствуя, как у меня сильно, неровными толчками колотится сердце. Резко развернулась и ушла.
Ника в тот вечер так и не позвонил, на следующий день – тоже. Прошло несколько дней, он приехал, как ни в чем не бывало. Я не стала ни о чем спрашивать. Я просто не могла ни о чем спрашивать Нику, когда он смотрел на меня так, как в тот вечер. Обмануться невозможно, если человек тебя по-настоящему любит. И ты любишь его. Не спутаешь, не обманешься.
Вовка в театр так и не вернулся. Кто-то слышал, что он вроде устроился в антрепризу, я порадовалась за своего друга. Если бы можно было ему позвонить, я бы позвонила. Но ехать к нему я больше не решалась. Вовка иногда звонил сам и молчал, я была уверена, что это он. Нике молчать не за чем, а больше никого, кроме Колесова, так сильно влюбленного в меня, в тот момент точно не было. Вовка звонил из двух таксофонов, одних и тех же, у них определялись только последние цифры.
Однажды мне показалось, что я видела его у своего дома. Высокая плотная фигура в светло-серой куртке стояла за деревом, выглядывая из-за него. Человек тут же спрятался, как только я обернулась и стала всматриваться. Я хотела подойти, помедлила и передумала. А вдруг это не Вовка? Мало ли кто там прячется? Да даже если и Вовка. Хотел бы он, чтобы я к нему подошла, он бы не прятался, а стоял у подъезда. Плохо человеку, и я ему сейчас никак не помогу, только растравлю душу.
В театре у меня было все хорошо, Марат дал мне две новые роли, одну главную. Но неожиданно, ближе к зиме, по театру поползли слухи, что Ника собирается уходить. Я не могла понять, куда он может уйти. Играть он больше нигде не будет, актерского образования у него нет, к тому же он – директор нашего маленького театра, с первой минуты его создания проводящий на работе семь дней в неделю… Как он уйдет, почему, куда? А как же я?
Я знала, что, если Ника не хочет чего-то говорить, лучше к нему не приставать. Я уже давно поняла, что он устал от первого брака и совместного быта с женой, он мне и сам объяснил, что не станет превращать нашу любовь в хозяйственные отношения – «кто первый пойдет в ванную, нужно купить чистящее средство, опять кончилась картошка, забыли забрать ковер из чистки…» Поняла и смирилась с этим.
Мне все чаще и чаще снилась комната, которой не было в Никиной квартире, я так отчетливо видела ее во сне – не очень большая комната с широким окном. В комнате – кроватка, а в ней – наш ребенок. Заикаться о ребенке напрямую я боялась. Ника любил своего сына, часто к нему ездил, все время что-то рассказывал о нем, как тот занимается борьбой, шахматами, что мальчик сказал, что попросил ему купить, куда свозить. Но моих намеков, что я тоже могла бы родить ему ребенка, он как будто не понимал. Я обещала себе не трусить и в следующую встречу решительно поговорить с Никой об этом, и никак не решалась. Я видела его категорическое нежелание иметь со мной детей. Объяснить этого не могла, думать об этом было больно и невыносимо, и я не думала.
– Что, Сташкевич в бизнес уходит? – небрежно спросила Олеся, расчесывая свои негустые волосы огромной деревянной щеткой. – Фу ты, опять волосы лезут. Чем ты свои мажешь, что они у тебя так растут? Касторкой? Или ты просто по природе такая волосатая? Ты усы чем выводишь?
– У меня нет усов, Олеся. А тебе кто сказал, что Никита Арсентьевич уходит?
Олеся подозрительно посмотрела на меня.
– Что? Он тебе не сказал? Ну да, у него же, говорят, какая-то Таня еще есть, то ли манекенщица, то ли маникюрша. Красотка, молодая очень, девятнадцать лет. Ноги от ушей растут. Грудь пятого размера.
