Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен
Выхожу у склада стройматериалов. Раньше здесь было зернохранилище с амбарами, напоминающими брюха гиппопотамов. Управлял этим хозяйством Алимов Рустем Решатович.
В середине девяностых он активно поддерживал первого президента Автономной Республики Крым Юрия Мешкова и жутко ненавидел татар, возвращающихся на полуостров. «Отец погиб из-за таких, как они, предателей – сто двадцать из ста тридцати двух, призванных в моем родном Коуше, дезертировали из армии, – своих гады уничтожали!» – так, швыряясь названиями, цифрами бурчал Рустем Решатович на складе, у склада, в конторе и магазине, проходя, проползая – он любил выпить и, напившись, орал, сотрясая волосатым кулаком грудь: «Я русский, блядь!» – мимо татарских домов, казалось, появляющихся за одну-две ночи.
Первого президента Крыма Рустем Решатович уважал, знал лично и ждал, что «Юра разгонит татарскую кодлу», а в самых смелых пьяных мечтах, наверное, представлял, как Мешков – «усы-то есть, только трубку дай» – депортирует всех татар. Дед Филарет то ли шутя, то ли всерьез говорил, что у Алимова вместо сердца – наколка Сталина.
Рустема Решатовича убили, когда он вышел из ворот склада. Зарезали, всадив нож в живот. А потом, как выражаются судмедэксперты, нанесли еще несколько ножевых ранений в шейную и паховую области. Неделей раньше Юрий Мешков отбивался от киевских представителей, требовавших вернуть Крым Украине.
Зернохранилища очень скоро не стало. И собранное с полей гнило, прорастало в деревенских сараях. Долгое время территория пустовала, но года три назад там открыли склад стройматериалов. К его новому функционалу я так и не привык и каждый раз, проезжая мимо, вспоминал Рустема Решатовича.
От зернохранилища до поворота на Угловое идти пятнадцать-двадцать минут, а после еще столько же до самого села. Но можно сократить, пройдя вдоль озера, где был рыбхоз, куда приезжали рыбачить, жарить шашлыки, выпивать, щупать девиц партийные шишки, которых недолюбливала бабушка, отправляя в них проклятия тяжелыми, наспех упакованными бандеролями, добавляя при этом «прости, Господи».
В девяностых партийных шишек не стало, а в рабице, которой была обнесена территория, начали появляться дыры, и местные пацаны повадились ходить на озеро ловить рыбу. Несколько раз я составлял им компанию, держась всегда сбоку, пытаясь быть незаметным, но в то же время своим. Правда, удочку я закидывать не умел и в рыбе не разбирался. Объяснить мне подобные вещи никто не мог, а спрашивать у пацанов западло было. Оттого, наблюдая, я просто стоял рядом.
Но рыбачить все же хотелось, потому я выпросил у соседа (так, чтобы мама с бабушкой не узнали) детскую удочку, яркую, пластмассовую, – тогда постсоветский рынок начал захламливаться турецкими товарами – и отправился на рыбалку один. Вот только дыры, через которую мы обычно пролазили к озеру, в сетке-рабице не оказалось. Место было то же самое, уверен, потому что рядом валялась приметная шина от КАМАЗа.
Я пошел вдоль рабицы, хотел проверить обстановку. Казалось, что трава стала ниже, покладистее. И наткнулся на двух верзил в черно-белых спортивных костюмах с тремя адидасовскими полосами на рукавах. Верзилы курили, гоготали, и один, сказав какую-нибудь фразу, по-клоунски высовывал язык. Но меня смешить он не собирался и, заметив, крикнул:
– Ты чо тут трешься?
– Тормози, Фарш, – примирительно сказал второй, – это ж пацан.
– Чо ему, бля, надо?
– Ты, мелкий, иди домой, – сказал мне второй. Точь-в-точь добрый и злой полицейский.
Так я познакомился с серьезными пацанами, захватившими озеро вместо партийных. В отличие от них, пацаны не ловили рыбу удочками, а глушили динамитом, возили девок ПАЗиками и любили пострелять ночью. Сами они приезжали на «восьмерках» и «девятках», ходили в спортивных костюмах и коротко стриглись. Сельские мальчики смотрели на них с завистью, девочки – с вожделением. Старушки крестились, взрослые прижимались к земле.
Но и серьезные пацаны ушли в конце девяностых. Говорят, скидывали их прямо в озеро. Чтобы не заморачиваться.
Сейчас на озере в Угловом безлюдно. Порой здесь ловят рыбу, но не для еды, а скорее ради самого процесса. Озеро измельчало, вода отошла от берегов. Это видно по сохранившимся вымосткам, уходящими теперь не в воду, а в галечный берег.
Проходя, едва не спотыкаюсь о торчащий из земли ржавый столбик с квадратной табличкой: «Рыбу удить запрещено. Штраф – удар ломом по голове». Поднялся суховей, и с озера тянет гнилью, будто умер кто и разлагается, очень-очень долго.
Помню, так пахло из-под моста в Солнечном, на который я попал вместе с отцом и Валеркой Рябыкиным. Мы заехали туда по дороге из Севастополя. Остановились, чтобы выпить на мосту – отцу почему-то очень хотелось выпить на каком-нибудь мосту, его порой одолевали такие причуды, – но, выйдя из «копейки», забитой пакетами с редиской, тут же засобирались обратно. Вонь смрадным чудовищем лезла из-под моста, обвивая миазмами-щупальцами. Позже я узнал, что к Солнечному мосту приходили умирать животные.
Озеро в Угловом, конечно, смердит не столь жутко, но определенное сходство есть. От былой роскоши остались лишь трухлявые домики, возле которых чернеют пепелища костров и зияют ямы для мусора, геморроем вываливающегося из них. В домиках обычно справляют нужду, и я не исключение.
Облегчившись, иду бодрее, но постепенно страх перед будущим объяснением с Радой сковывает, замедляет. И последние сотни метров по захламленной ветошью улице Герцена я едва ли не ползу, переставляя вериги отекших волнением ног. Но лай шавки с влажной розовой челюстью – где была, когда мы с Квасом ломились в дом? – сигнал к действию. Теперь не убежишь – стыдно.
Стучусь в дверь, как мне кажется, уверенными отрывистыми тычками. Хотя, наверное, никакой уверенности в них нет, а, наоборот, они выдают человека нервного, сомневающегося. Неуверенность же, если верить «Энциклопедии для мальчиков», была у меня такая, худшая черта мужчины.
Для чего писать подобное? Для чего издеваться? Если и так ясно, что никакой уверенности в действиях мальчика не может быть в принципе. Откуда ей взяться, когда сомнения жрут, как моль шерстяное пальто? Если девушки не дают и не знаешь, как к ним подступиться. Если учишься курить, стараясь не выдать отвращения к дымящей погани. Если строишь из себя существо высшего порядка, но, по факту, едва от низов оторвался, да и то на цыпочках долго не простоять.
Вот и сейчас, стучась в такт перепуганного сердца, я нервничаю, волнуюсь, потею и развиваю худшую черту мужчины, еще не успев стать им. Мой страх липок. Он пристал к коже и наполнил черепную коробку, заменив мозг клейкой массой, наподобие той, что образуется на деревьях. В детстве – самая вкусная была на вишнях и абрикосах – я очень любил лакомиться ею.
– Кто там?
– Это… это… Аркадий…
Запинаясь, хочу добавить еще и фамилию, но это, пожалуй, лишнее, и я умолкаю. Тут же корю себя за это, потому что без фамилии Радина мама, Эльвина, может и не сообразить, кто пришел. Судя по специфике ее развлечений, Аркадиев, как и Сергеев, Рустемов, Степанов, Айдеров, Викторов, она может знать сколько угодно. Я хочу исправиться, назвать себя полностью, но дверь открывается.
Эльвина передо мной. В бирюзовом халатике. Он, как пишут в дамских романах, небрежно наброшен, но ничего такого, что могло бы возбудить меня, потому что из-под халатика выглядывает черная обтягивающая водолазка, прикрывающая грудь и шею. А вот гладкую кожу ног рассмотреть можно. И я позволяю себе это на несколько минут. Эльвина замечает мое любопытство. Взгляд ее становится удивленным и в то же время заинтересованным.
– Аркадий…
– Да, я помню. – Улыбка Эльвины, будто ракушечный камень, сложенный в ряд. – Рады нет дома…
Разваливаюсь, точно охапка дров, которую нес-нес и вдруг запнулся. Надо было позвонить, назначить встречу, а не делать этот нелепый, фанфаронский сюрприз. Я ведь даже цветы не купил! О чем думал, на что рассчитывал?
– Уехала.
– А когда будет?
– Через… месяц.
Эльвина врет. Это очевидно. Но раздражает не сама ложь, а то, что она какая-то убогая, мелкая, насекомоподобная. И наверное, что-то в моем лице – жалостливое, пронзительное, потому что Эльвина, делаясь еще более похожей на чернослив, морщится, добавляет:
– Да не переживай. Ты хороший парень. Лучше других…
Ее «другие» как джэб, от которого не увернешься. Рассчитывал на Гагарина, а надо было – максимум на Титова. Ведь несмотря на то что я считал Раду взрослой, опытной женщиной, никогда не думал, что она встречалась (сколько кроется за этим словом!) с другими. Она была моей Йоко, а я мечтал быть ее Джоном. Похотливость, вульгарность Рады я объяснял общей порочностью женщин. Да, я не видел ее проявлений в бабушке или маме, но это, собственно, и забрасывало – исключение, лишь подтверждающее правило – в мой лагерь хитроумного врага, шептавшего: не поддавайся на обман, будь умнее, они просто тщательно скрывают свою распутность. Я ведь жил с уверенностью, которой опять же был обязан проповедям мамы и бабушки, что все люди греховны, а, значит, порок не изжить, можно только прикрыть, а лучше всего скрываешь те, низменные и мерзкие, вещи, в которых боишься сознаться прежде всего самому себе.
