Мария Метлицкая - А жизнь была совсем хорошая (сборник)
Он приходил в свою съемную квартиру, бросал вещи на стул, врубал громко, пока не начинали колотить о батарею соседи, тяжелый металл, выпивал полстакана коньяка и лежал с закрытыми глазами на кровати – пока не приходил спасительный сон. А утром, отстояв минут сорок под почти ледяным душем и выпив две чашки крепчайшего черного кофе, он медленно и тщательно одевался и ехал на работу. Чтобы вечером все повторилось сначала.
И – что довольно странно – никакой другой жизни он и не хотел.
Хотя что в этом странного? Ровным счетом ничего.
* * *Начальник отдела Светловецкий одиноко и сосредоточенно ел рыбную котлету с сероватым и вязким картофельным пюре и глядел в окно.
В окне, собственно, тоже не было ничего хорошего, и порадовать его не желала ни погода, ни пейзаж за окном. Лил дождь, размазывая струи и капли по давно не мытым окнам, почти опали листья на редких московских деревьях, люди, под зонтами и в капюшонах, шли торопливо, стараясь поскорее добраться до любого закрытого места, где можно укрыться от непогоды.
В такие дни мечталось только о стакане горячего чая и теплом пледе на родном диване. А впереди ждала только длинная, почти бесконечная зима.
«Ноябрь – самый отвратный месяц», – подумал он и отодвинул тарелку с застывшим пюре. Потом встал из-за стола, тяжело покрякивая, и взгляд его упал на молодую женщину, тоже смотрящую в окно – задумчиво, словно утонув в своих мыслях. На скуластом, нежном и молодом лице читались печаль и озабоченность.
Почувствовав его взгляд, женщина вздрогнула, словно очнулась, и подняла на него глаза – огромные, темно-серые, опушенные густыми темными ресницами. Она побледнела, скомкала салфетку и резко встала.
Светловецкий, словно стряхнув наваждение, мотнул головой и быстро пошел к выходу.
У лифта они снова столкнулись.
– Какой? – спросил он, имея в виду, естественно, этаж.
Она удивленно посмотрела на него и, словно укоряя, ответила:
– Пятый, разумеется. Разве вы не помните, что мы с вами работаем на одном этаже? И даже в одном отделе?
Он, смутившись, растерянно пожал плечами и пролепетал:
– Извините.
– Да не за что, – вскинув голову, ответила она и быстро вышла из лифта.
Он посмотрел ей вслед – высокая, выше среднего роста, длинноногая, прямые темно-русые волосы лежат на ровной и тонкой спине. Узкие черные брюки красиво обтягивают стройные бедра.
Вслед за ней тянулся запах неброских легких духов, пахнущих почему-то морской волной. Или – свежим ветром, что ли?
Он вошел в кабинет и принялся за работу. Больше о длинноногой попутчице он не вспоминал – ни разу за весь оставшийся рабочий день.
А Марина лила слезы в женском туалете. Не заметил. Ничего не заметил. И не замечал никогда! Все ее старания пошли прахом. И новые кофточки, с трудом выкроенные из зарплаты, и ботиночки с узким носом – изящные, словно кукольные. И помада, и тени, и французские духи.
Наверное, Лариска права – раненый. Подстреленный. Сбитый летчик, как говорят сейчас. Не до любви ему и не до романов. И единственное, что будет правильным, – выбросить Светловецкого из головы. Выбросить сейчас и навсегда – вместе с его голубыми глазами, упрямым ртом, ямочкой на подбородке, широкими плечами и белым свитером в крупную косичку – катитесь, уважаемый, колбаской. По Малой Спасской. А можно и по Большой. И без остановок!
Не судьба нам, видно… Не судьба. Вы – в свое одиночество, а я в свое. Каждый кулик в свое болото. Большой привет!
Легко сказать! Не выходил он из ее бедной и глупой головы – ни днем, ни ночью. Только теперь страдать она перестала. Ну или почти перестала. Потому что поняла – безответная любовь вернула ее к жизни.
Снова все стало небезразлично. Появился вкус у кофе и пирожных. Снова стало интересно рассматривать журналы мод и заглядывать в магазины с косметикой.
Она начала смеяться и радоваться простым и прекрасным вещам – солнцу, дождю, снегу, запаху сдобы, дразнящему из уличной кофейни, новой книге, розе на длинном стебле, купленной ею в ларьке у метро – а просто так, что бы порадовать себя. Вот так!
Она словно очнулась от долгой зимней спячки. Или проснулась, как та, спящая в хрустальном гробу, принцесса, – от поцелуя. Хотя никакого поцелуя не было и в помине. Просто она начала жить. И на все остальное ей было решительно наплевать – в том числе на собственного мужа, бестолково снующего перед ее глазами, словно назойливый сосед. Да и черт с ним! Он, конечно, ее раздражал, но жить не мешал – никто сейчас не мог помешать ее тихой радости. Ее почти счастью – я! Живу! Существую! Чувствую! Потому что я… Люблю! Вот, собственно, в чем секрет.
Она не чувствовала себя несчастной – ну, поревела в туалете, выкурив две сигареты подряд, «утерла сопли», умылась холодной водой и – вперед!
После долгих лет одиночества, вранья и грязи, ее «окаменелости», почти нежелания жить, вечного уныния и отсутствия каких бы то ни было надежд и желаний сейчас, пребывая в сладком, душистом, абсолютно суверенном облаке блаженства и мечтаний, почти девических фантазий и грез, свойственных влюбленной женщине практически любого возраста, она ощущала себя совершенно счастливой.
И это было самое главное.
В ней появилось тонкое изящество, грация – даже в мелочах: как она снимала перчатку или стряхивала с зонта капли дождя. Как поправляла упавшую на лоб прядь волос.
Она задумчиво разглядывала себя в зеркало. Перед ней была абсолютно другая женщина – вся искус, вся загадка. Вся тайна. Она и сама не узнавала себя. И с улыбкой ловила взгляды прохожих – удивленные и чуть испуганные.
* * *Юлька жила у мамы – настоял умница Валерочка. Его волевым решением было «уйти» маму с работы и посадить дома с внучкой: «Маринке и так несладко. Работа, два часа дороги, да еще и «этот».
Неожиданно для всех, и в первую очередь для себя, мама стала внезапно такой трепетной и сумасшедшей бабулей, что бедная Юлька, с детства привыкшая к сдержанной и спокойной, вечно невеселой матери и почти равнодушному отцу, стонала от ее услуг и забот.
Жаловалась:
– Мам, опять бабуля кормит меня овощным супом!
Бабуля не купила мороженое, не дала конфету, заставляет делать гимнастику и туго заплетает косичку…
Марина смеялась:
– Терпи, казак! – И, вздохнув, объясняла, что бабуля все делает правильно.
А матери пеняла:
– Что с тобой, мам? Откуда такое педагогическое рвение? Со мной ты такой не была.
Мать всерьез обижалась и отвечала, мол, «ты и Юлька – это абсолютно разные вещи».
– Интересно, в чем? – искренне удивлялась Марина.
Мать в подробности не вдавалась, коротко отрезав:
– Тебя я упустила. И демократия моя ни к чему хорошему не привела.
Теперь обиделась Марина:
– А что, собственно, я? Или я, по-твоему, не удалась?
– Не удалась, – уверенно подтвердила Людмила Петровна и перевела разговор на другое.
К бабке отношение у Юльки было непростым, а вот Валерочку она обожала. Впрочем, кто мог не любить их Валерочку?
Словом, Марина, сдав дочь в надежные руки, окончательно почувствовала себя вольной птицей – муж в счет не входил. С работы домой она теперь не торопилась – болталась по улицам, разглядывая себя в отражениях витринных стекол, глазея на изобилие неведомых ранее товаров – немыслимых прежде для советских женщин. Изредка позволяла себе выпить кофе в расплодившихся, как грибы после дождя, уютных кафешках. Зависала в книжных, листая любовные романы, надеясь получить новые, неведомые ей, знания. Придя домой, уходила в свою комнату и плотно закрывала дверь. И хорошо было лежать в тишине и в темноте, блаженно прикрыв глаза. Хорошо было снова мечтать о море, о летнем отпуске.
Просто было хо-ро-шо! Вот и все. Вполне достаточно.
Муженек наконец устроился на работу – куда и кем, она не интересовалась. От предложенных денег отказалась:
– Хочешь, отвези маме на Юльку. А мне твои деньги не нужны – справляюсь.
А однажды, когда он снова завел разговор о том, чтобы наладить совместную семейную жизнь, «попробовать начать все по новой», она резко ответила, точнее – спросила:
– По какой «по новой»? – И сухо рассмеялась. – Ну ты и сказочник, однако! После всего дерьма, что между нами было? Ты считаешь, что есть возможность открыть новый счет? – И жестко добавила: – Живи своей жизнью, Денис! Устраивай ее, как сможешь. А брак наш… Брак наш с самого начала был… пылью, фикцией, дурацкой и нелепой попыткой построить что-то без любви – на одной только жалости. А если нет любви, нужно хотя бы уважение. А тут и о нем не может никакой речи быть. Вот тебе и результат.
– А Юлька? – спросил он.
– А что Юлька? – устало переспросила Марина. – Юлька, слава богу, есть. Только спасибо за это я тебе говорить не буду. Потому что все помню. Все! Как ты свои миллионы с девками прогуливал, а мы с Юлькой… Да если бы не Валерочка, не знаю, что бы с нами тогда было! Так что прости. Память меня пока не подводит.
