Мария Метлицкая - А жизнь была совсем хорошая (сборник)
Станет еще тоскливей, еще беспросветней… И он рухнет в неразобранную постель и – дай-то бог! – провалится в темный и беспокойный сон.
Про утро лучше не думать… Проснувшись, он будет ненавидеть себя пуще прежнего, ненавидеть белеющие в темноте комнаты листы на столе, ненавидеть крики наглых ворон, серую муть за окном, бензиновый запах, телевизор, орущий у старухи-соседки за стенкой…
Но больше всех все же – себя.
Даже Степка, друг нежный, ему не компания теперь – вернее, он – Степке. Тот весь в удачном бизнесе, при молодой любовнице, жена в загородном доме муштрует прислугу, дитятко учится, естественно, за границей.
А дружок его, подтянутый (бассейн, ушу, массаж), деловой, в ослепительных ботинках и костюмах, на такой же, естественно, ослепительной тачке, будет стараться поскорее закончить телефонный разговор: «Прости, старина, дела».
И звонить ему Андрей скоро перестанет.
* * *Нет, это был не сон – за прозрачным, словно воздух, оконным стеклом зеленела изумрудная лужайка, голубело небо, пахло цветами, свежей зеленью, хвоей и чистотой, что ли – давно забытый запах.
Его поселили в домике для гостей – три комнаты, ванная размером с его бывшую квартиру. За завтраком – Фима уже в офисе – Жанка пьет сок и кофе, под белой салфеткой круассаны – приличные, из французской бэйкери, по словам гостеприимной хозяйки.
Жанка посмеивается.
– Что, одурел, любезный?
Андрей в смущении кивает.
– А что, заметно?
– Не ты первый, не ты последний, – кивает Жанка.
Рассказывает про Саньку:
– Балбес, ленивец, ищет себя, блин, – короче, весь в тебя! А вот дочка умница. И в школе, и в гольф, и в хоре поет. Гены, никуда не деться!
Девочка спускается к завтраку – смешная, неуклюжая, на коротких и толстых ножках, в очках с большими диоптриями.
Жанка ловит его взгляд и вздыхает.
– Не красавица. А жаль. Зато сынок твой Аполлон! Только толку…
Рассказывает, что Санька в Филадельфии «гоняет балду», «типа, учится» и живет с черной девкой. Красотка, правда, но… «Ты понимаешь!»
Когда приедет? Да черт его знает. Да, сказала, что папаша прибыл. Думаешь, ему это интересно? Он тебя даже не помнит!
Андрей молчит и смотрит в чашку с кофе. Опять почему-то такая тоска…
Жанка продолжает:
– На работу устроишься – мне нужен садовник, хотя какой из тебя садовник… Садовник из тебя как из говна пуля, – тяжело вздыхает она. Иди в такси! Работа всегда будет. Жить можешь пока тут, поставлю тебе плитку, холодильник есть.
Он мотает головой.
– Спасибо, но нет. Квартиру сниму, только одолжи денег, ну, если сможешь! – Он смотрит на нее и краснеет.
– О’кей! – Жанка облегченно вздыхает. – Денег дадим, – подчеркивает слово «дадим», – хату снять поможем, да и в такси тоже есть зацепки.
– Благодетельница, – шепчет Андрей и прикладывается к ее ручке.
Она недовольно хмурится.
– Началось?
Она уходит в дом, и он смотрит ей вслед – хороша она еще так, что учащенно бьется сердце. Она, словно догадываясь, идет медленно, покачивая бедрами, словно чувствуя его взгляд. Андрею становится смешно и даже чуть легче.
Одолженных денег хватит на три месяца аренды крошечной квартирки без кухни и лифта, в черном районе и чуть-чуть «на хлеб». И все же, оказавшись в этой конурке, он впервые вздыхает свободно и полной грудью. Стоит у окна, курит и верит, что все в его жизни будет хорошо. Ну или почти хорошо.
Во всяком случае, лучше, чем было. Хотя это совсем не трудно – после почти вбитого в потолок крюка и намыленной веревки. В образном, разумеется, смысле.
По вечерам Андрей изучал карту города, хайвеи и объездные пути. Помогали и ребята-таксисты, тоже из наших бывших. Иногда звонила Жанка и интересовалась его жизнью, советуя «поскорее найти бабу, здесь одиноких море, пристроишься – и хорошо».
А ему было хорошо одному. Какая, к черту, баба! И представить трудно. И что он может ей, этой гипотетической «бабе», предложить?
– Себя, – коротко сформулировала бывшая. – Да и потом… Она же не сразу тебя узнает. Не все про тебя поймет. А ты куй железо!
Логика ее, как всегда, была проста, примитивна и конкретна.
– Обиделся? – удивилась она. – Ну мы же родные люди!
Он не обиделся – все правда, а куда от нее деваться? Неудачник, лох педальный, поц. Причем в глазах любого – Степки, бывшей, приятелей, сына и дочери…
А главное – в своих собственных.
Пахал он так, что, вваливаясь в свою конуру, одетым падал на кровать, даже не сняв кроссовок. Просыпаясь, пил пиво, смотрел маленький телевизор, подаренный одним из таксистов, пытаясь уловить язык, выражения, сленг, на котором ему теперь приходилось разговаривать.
А ночью шел в забегаловку – «Макдоналдс» или «Бургер Кинг», брал картошку, гамбургеры, наедался досыта и снова шел спать, перекинувшись парой фраз с местными орлами – огромными черными мускулистыми красавцами, валяющими дурака у подъезда, – их он совсем не боялся, да и они радостно приветствовали его, держа уже за вполне своего:
– Привет, Эндрю! Хау а ю? – И дружески похлопывали по плечу.
Долг Жанке Андрей отдал через четыре месяца, очень ее удивив.
Деньги она взяла и равнодушно спросила:
– Ну, как? Жизнью доволен?
– Вполне.
И это, надо сказать, была чистая правда.
А потому, что не было сил на раздумья, рефлексию, тоску и безделье.
Он отлично понимал: заработает – оплатит квартиру и поест в харчевне. Не заработает – вылетит на улицу и поселится у мусорного бака. Как вороны, галдевшие у его бывшего московского дома.
Значит, усмехался он своему открытию, все это надо было сделать раньше! Уехать в деревню, освоить трактор или грузовик, сесть за баранку, косить траву… Что еще можно было придумать? Физический труд, который был ему незнаком прежде и, что говорить, слегка презираемый им, спас его тогда.
Изнурительный, однообразный, выматывающий до самого дна – оказался неожиданно спасительным.
Как странно и смешно – почувствовать себя счастливым он смог, лишь когда перестал чувствовать себя избранником божьим. Человеком, способным изменить этот грешный мир – что-то донести, доказать, объяснить. В чем, собственно, счастье? В покое, в уверенности в завтрашнем дне. Если хотите – в удобной квартире с окнами на океан. В ощущении теплого женского бедра ночью, в бутылке запотевшего, из холодильника пива. В поездке по магазинам по субботам – с уточненным списком. И все! Ты уже счастлив.
А все потому, что уточнена и твоя цена. Все встало на место.
Слишком серьезное отношение к себе – вот что мешает нам быть счастливыми.
Нет, радостей по-прежнему совсем не было, хотя… Когда он однажды зашел (впервые!) в какой-то ресторанчик, маленький, на отшибе, простой, но, естественно, чистенький и уютный, и заказал стейк, салат и десерт – знаменитый американский чизкейк (тоже впервые!), ему показалось, что он абсолютно счастлив.
Ему вежливо улыбались, подносили еду, меняли пепельницу, а он, расслабившись, смотрел в окно и… балдел.
Глупо, но факт. Через год он снял квартирку побольше, обзавелся кухонной посудой, купил сервиз на две персоны, поменял кухонные шторы и заказал большой телевизор.
В новой кожаной куртке цвета спелой сливы, тончайшей на ощупь (распродажа, не сезон, но все равно – сказочно повезло), он чувствовал себя почти красавцем, молодым (идиот!), сильным и смелым. Словом – хоть куда! Даже перестал по-старчески шаркать ногами. И плечи распрямил – орел, да и только! Удивлялся, посмеиваясь и глядя на себя в зеркало.
А потом вдруг подумал: а может, зря он тогда, в Москве? Может, зря воротил нос от старых друзей, ставших «новыми русскими»? И на Степку напрягался зря?
Ведь в том, что поднимает мужчину в собственных глазах и дает ему уверенность в себе, ничего ужасного и криминального нет?
Хотя речь здесь идет об аппетитах, методах и способах – вот от чего воротило.
А он – честный трудяга. Водила, драйвер. И на куртку свою восхитительную он заработал. Так же, как и на стейк и на новый «ящик». А не спер, не украл, ни у кого не отжал и никого не кинул. Разница есть?
Из всей своей прошлой жизни он почему-то вспоминал их дачу – участок в шесть соток, кусты малины, печку, которую растапливала, чертыхаясь, мать, молоко в глиняной крынке, заварной местный хлеб, который так вкусно было макать в свежую сметану, старый проигрыватель с пластинками Юрьевой и Козловского, который слушала мать на террасе, крики мальчишек, гоняющих по просеке на раздолбанных великах, и… Марину.
Тот август на море, ее смешную детскую болезнь, ее внезапный отъезд, почти бегство. И ее плечи – тонкие, чуть покрытые свежим загаром… И легкие, летящие волосы, разметанные по подушке…
Наверное, думал он, эта легкая девочка, которую он назвал Ветрянкой, превратилась теперь в упитанную и важную матрону, жену и мать большого семейства. Пополнела – русские женщины отчего-то так быстро полнеют, а жаль… Стала окончательно рассудительной. Впрочем, рассудительной она была всегда.
