Анатолий Мерзлов - России ивовая ржавь (сборник)
В тот раз я принял ее внимание. Я подошел к ней и задохнулся ароматом ее волос. Что случилось тут с Катькой? Она повалила меня на обитый дерматином стол заказов – она покрыла мое невыразительное лицо множеством поцелуев. Катька напомнила мне мою дворовую собачку откровенно радующуюся моему приходу. Я и не предполагал такой упругости ее губ – их дыхание без сокрытия опалило мои потрескавшиеся, частым здесь суховеем, губы. Я сдался… Даже если бы попытался противостоять вспыхнувшей страсти, охватившей меня зловещей петлей, все равно бы не смог – под моими ногами не было точки опоры. Я ощутил руками желанную красоту ее обводов. На старом столе, покрытым потертым дерматином, через много лет одиночества, я вкусил сладкий яд… женского тела. Отрывочные близости с другими рождали во мне отвращение следствием, эта – вознесла до уюта роскошного ложа. Мы не могли оторваться друг от друга – наше чувство оставалось взаимным.
Я пришел в себя от ударившего в лицо запаха невызревшего разнотравья. Мы шли в потемках через луг, не понимая, куда идем.
– Голубки? Наворковались?! – привел в чувство ломающийся мужской голос, – а дочь никак не дождется своей мамы.
В следующее мгновение тупой удар в голову выключил сознание. Мое беспамятство длилось трое суток. Долго не мог сообразить, кто я и где. Медленно, очень медленно передо мной открылось широкоскулое, больное нетерпением лицо. Первое, что пришло на ум:
– Какое мурло?!
На вопрос о моей фамилии, я долго соображал, пока подсказка не родила во мне осмысленный ответ. Я вспомнил все, но живущие во мне ощущения близости с Катькой затмили все последующие неприятности. Я что-то подписывал, с чем-то не соглашался. Помню, как дрался, кому-то расквасил голову, пытаясь доказать свою правоту. Хорошо помню придурка-врача, задающего тупые вопросы, свою дурацкую улыбку ему, заглядывающему мне под зрачки. Помню его потеплевший взгляд, и бархатный келейный тенорок:
– Наш клиент, и, чуть погодя, – мы тебе поможем, дружочек…
…Осознание пришло, когда сосед по палате крутанул у виска:
– Дуриков здесь люблят, кормят сносна, прогулки регулярна. Баб не проси – схлопочешь болючий укольчик. Гоняй себе без помпы на очке в туалете. Вобчем, жить можна…
– Это же тюрьма?!…
– Гы-гы-гы! Ты точь дурик? Где ты хоть одного тюремщика видел здесь? Все в белых халатиках, пристойно-уважительно: «Василь Иванович, подано, пожалте кушать, дорогой». Ты тоже герой гражданской? Философы у нас – в соседней.
После настойчивых просьб завотделением меня выслушал и «успокоил» проблеском сознания.
– Да и зачем тебе это? Хочешь сесть по статье? Другие за место здесь готовы отдать все! Иди, батенька, и подумай. С твоими махинациями, при здравом уме, тебя до суда на пику посадят. Иди, иди и кумекай. Если тут избежишь чудом, за увечье стражу порядка срок припаяют «мама не горюй». Иди, иди, а еще имеешь право написать. Больной ты, понимать? Забыл: за изнасилование еще маленько добавят. Трудно представить твою нервную систему во всей этой драме. Все равно вернешься назад, только несколько в ином статусе. Палата, милый, тогда будет другой. Попадешь к фараонам – и воевать тебе на колесницах до скончания века. А есть отделение для буйных – там, батенька, ремнями одерживают несогласие. И укольчики не такие щадящие. Иди, иди, гуляй, слушай пение птиц…, живи в свое удовольствие.
Я не совершал преступлений – я имел несчастье родиться не в то время и поверил в свою неотразимость. Теперь я часть нетронутой дикой природы! Я философ! Я вкус горького меда короткой любви.
Корю ли я себя за что-то? Конечно, нет! Спасибо судьбе за подарки, которые она раздает лишь избранным. Я перенесу любые тягости жизни, ибо знаю, во имя чего!
Черным белое
Мы желаем одних,
А живем совсем с другими.
Последний час уходящего года, пусть продолжительней на одну секунду, а все ж пришел к логическому концу. С последним ударом курантов мир взорвался оглушительной радостью, движимый все той же неуемной, освободившийся из заключения силой бурно взыгравшего вина. Радостно от потерь, не ставших концом света, и оттого, что ты продолжаешь жить, пусть с маленьким, но запасом плавучести. А иначе нельзя – это Россия! Западная мораль в период ассимиляции оставила доминантный ген в стремлении к совершенству. Состоялась глубокая диффузия в сознание, не устоявшееся новым временем. Хитросплетения искусительных приверженностей укоренили ненасытные корни, с каждым днем умножая новыми всходами сеянцев армию черствых, беспринципных, ослепительных и холодных обманчивых предложений, мертвенных броской неоновой подсветкой. И этому противиться невозможно! Нынче надежнее жить в своей самодостаточной скорлупе. В каком же темном закоулке осели ненужной пылью наши неподдельные чувства?! От славы – да в бесславие?! От такой бесхитростной, но коварной последовательности прикатились «колобком» в распростертые объятия…, если бы к устоявшемуся веками – божественному или привычному – дарвинскому, а то ведь к аморфному, имеющему милое улыбающееся обличье, иногда – мужественный решительный вид. Новообретение прогресса, вопреки желаемой прогрессивной эволюции – современная популяция обоих полов.
Часть 1
Изольда
Новый год не как отношение к мировой истории или истории конкретной страны собрал группу последователей заполнения вакуума. Будь мы сторонниками пустоты как анахронизма, разговор мог пойти в ином русле – мы опустились бы до «низости» тематической встречи последователей определенного творчества.
Она, имеющая роскошную квартиру содержанки, скомплектовала на время остепенившегося к семейному празднику «папика», группу для выбора нового, перспективного героя сердечных утех. С какой тщательностью она подбирала гардероб! В ход пошли изощренные способы, усвоенные за минувшие годы двойной игры.
Тридцать пять – не диагноз, но уже не возраст, когда можно «отбарабанить» всю ночь без устали, после двух часов полудремы набросить макияж и наутро выдать горящие глаза за поэтическую одухотворенность. Она коснулась красивого переплета, если бы для того, чтобы блеснуть в разговоре забытым афоризмом из известной классики, а то ведь…: в недельное «размагничивание папика» постель не складывалась, и от его эротических фантазий больше летал не он сам, а элементы постели – кругом залегла такая пыль. Мягкая салфетка коснулась тисненого переплета, осветлив золото букв.
В ход пошло самое насущное, приземленное – ошарашить, согреть – потом слепить нужное для себя, совсем как в работе с податливым пластилином.
«Грудь – свежа, не худших форм. Так, не совсем навылет – вот так, чтобы не цинично выпячивалась, но таила желанное содержание.
Живот – еще ничего, но это для «папика», молодому контингенту подавай рабочую мышцу – его не оголять.
Ножки – упитанны, без кривизны – тонковаты к низу – компенсируем верхней статью.
Свежая юбка – длинновата, эта не пойдет. Вот эта – в самый раз. Отлично, сама бы не устояла – за нижней кромкой угадывается невидимое. При приседании совсем уж запредельная мечта.
Белье, как всегда, белое, без всяких вычурных цветистостей – бирюльки нужны там, где очевидны «мелководья и трещины», а тут все на месте – товар лицом в натуре, в идеальном облегании и без шнурковой пошлятины. Пусть домыслит – с дебилами нам не по пути.
Парфюм, любой – он для хлева, или для светских раутов, чтобы «переплюнуть».
И никакой помады – легкий бесцветный глянцевый налет для большей выразительности, и все…
Ничто не будоражит тонких ценителей, как твой чистый своеобразный запах с легким налетом женской особенности.
Волосы? С ними все в полном порядке. Неоспоримо главное: густые волосы – главный атрибут женского обаяния. Крашеных – пруд пруди. Оттенками и композициями не удивить».
Ее звали Изольда. Звучание грубовато – таинственное, определенно в приоритете перед Светланой или там Ларисой. Она, казалось, предусмотрела все тонкости, отдадим должное ее опыту, но делала ставку на примитивный посыл самца, тогда как в защитных оболочках подзуживала мыслишка: пора бы от утех да к некоторой совместной перспективе.
Тридцать пять – это не диагноз, но уже не возраст жить одной, пусть даже очень содержательной ночью. «Надо делать образ». Но и тут поверхностное образование дало о себе знать – ну, ни мыслишки о глубине. Царапнуть бы ей корочку-другую классиков-жизнелюбов – вон какая прелесть спрессована в стройных рядах зелено-черно-красных буклетов – при обустройстве кабинетного интерьера этого винегрета так не хватало. «Папик» их читал когда-то, а сейчас он на излете – ему бы успеть по оставшемуся в его арсенале методу «буравчиком».
К обрамлению головы она пришла интуитивно, заметила у женщин за пятьдесят повышенную тягу к монументальности. Здесь пыжатся в отвлекающей декорации. Пизанская башня еще никого не подвигла на самоотречение. Подобную грандиозность она воспринимала как нечто холодно-бесчувственное. Оно виделось ей смешением антика с новомодной экзотикой: чем-то вроде минотавра с короной павлина. Вспомнилась случайная знакомая, эдакая, миленькая чистюлечка-продавец, немолодая, в бальзаковских тонах, с короткой стрижкой здоровых ухоженных волос. Ей захотелось спросить – постеснялась, выронила перед ней умышленно кошелек. В совместном наклоне глотнула аромат ее волос – не сомневалась, но удостоверилась: не дешевый патентованный фруктово-цветочный – тонкий, естественный, травяной. С тех пор сама стала искать, фантазировать – из аптечных лекарственных трав стала составлять композиции – волосы ожили, но не тем обманчивым эффектом. Скрупулезно, через месяцы, шелковистая роскошь могла слиться в снопе степного ковыля. Свежая помывка придавала волосам, и при ее подходах, беспечную неуправляемую фривольность. Оттого и помыла голову заблаговременно, чтобы успела улечься буря сполоха, ушла резкость запаха, а осталась тайна.
