Маша Трауб - Современные рассказы о любви. Адюльтер

– Да нет, это за мной. Уходим! Быстрее! – скомандовал Гордон и потащил за собой Алису.

– За тобой? Но почему? – Алиса споткнулась в темноте и полетела на землю, увлекая за собой Гордона.

Чертыхаясь, они барахтались в грязи, сверху же продолжали щелкать камеры. К усатому присоединились еще несколько фотографов. Наконец Гордону удалось вскочить. Он рывком поднял Алису и потащил к машине, грубо расталкивая невесть откуда налетевших папарацци.

– Залезай! Быстро! – Парень почти втолкнул ее в джип.

Оказавшись на переднем сиденье огромного автомобиля, Алиса огляделась:

«Какая машина у незадачливого воришки Гордона! Тоже краденая? Что, в конце концов, происходит? Кто все эти люди с камерами? Что им нужно?»

Гордон заблокировал двери.

– Что им от тебя надо? Кто ты? – дернула его за плечо Алиса.

– Не сейчас, пожалуйста! – Он завел мотор.

Откуда ни возьмись вылетела странно раскрашенная девчонка-школьница, прилепила к стеклу журнал, раскрытый на развороте с рекламой фильма «Полнолуние-3», и заверещала:

– Автограф! Дайте автограф!

Алиса съежилась. Казалось, она очутилась в каком-то сумасшедшем сне. Гордон выкрутил руль и ударил по газам. Автомобиль сорвался с места, журналисты разлетелись в разные стороны, и лишь девчонка продолжала истошно вопить:

– Укуси меня! О Дерек, я тебя так люблю…

Гордон гнал машину по темному шоссе:

– Надо оторваться как можно быстрее, пока они не пустились в погоню.

Алиса посмотрела в зеркало заднего вида: из-за поворота показались крохотные светящиеся точки. Гордон выругался, погасил огни и, резко свернув, поехал прямо по песку в сторону пляжа, где и заглушил мотор. Огоньки на дороге промелькнули в направлении Лос-Анджелеса. Алиса поняла, что он привез ее на тот самый пляж, где они гуляли ночью. Билборд с изображением прекрасного Дерека Форкса светился чуть в стороне.

Девушка едва сдерживала смех: надо же было все это время оставаться такой слепой.

Она искоса взглянула на Гордона:

«Бедняга, тяжело ему приходится. Не жизнь, а непрекращающийся кошмар. Немудрено, что боится людей».

– Надо было раньше все тебе объяснить, но я боялся, понимаешь…

– Я догадалась. – Алиса придвинулась к нему ближе и дотронулась ладонью до его щеки. – Ты – это и правда он? – Она махнула в сторону рекламного щита. – То есть мы с тобой коллеги?

– Угу.

– Выходит, ты снова назвал мне чужое имя?

– Нет, Гордон – мое настоящее имя, по паспорту. – Он смущенно смотрел на Алису своими изумрудными глазами, и она почувствовала необыкновенную нежность к этому парню: как она могла думать, что сможет отпустить его, что сможет прожить без него хоть один день.

– Ну здравствуй, Роберт! – усмехнулась Алиса и поцеловала его.

Елена Нестерина

Это Фоме и мне

Все было готово для поездки в Пномпень, когда Фому вдруг схватили и положили в больницу. По всем признакам его болезнь называлась гепатит «В», была она очень заразная, и вот Фома оказался замурованным в боксе без права свиданий. Мало того. Огромный больничный комплекс имени Красного Креста находился далеко за пределами города, а здание инфекционного отделения, куда поместили Фому, вообще на самом отшибе.

На улице, теперь уже некстати, было лето, окна бокса выходили на север и здание морга (хотя соответствующей надписи на морге не было, поэтому соседний с ним скверик, весь в лавках и тонких деревьях, до поздней ночи был наполнен детьми и собаководами). Асфальт, асфальт, до самой решетки, отгораживающей больничный комплекс от сквера, куски домов на горизонте – вот и все, за исключением экрана телефона и медперсонала, что мог видеть теперь Фома.

Приезжали родители, размазывались по стеклу (бокс Фомы был на первом этаже), передавали мощные лекарства и полезные фрукты через медсестер, внушали Фоме лежать и делать все, что назначит врач.

Но время умерло, погибли планы, и Вика сдала билеты. Им с Фомой, по большому счету, и делать-то в Пномпене было нечего, но уж если ехать за границу – так только туда, в маленький веселый Пномпень, который в первую больничную ночь приснился Фоме большим и грустным.

Эту первую ночь Фому ели комары. Они возникали ниоткуда, портили воздух своим вампирским гудением и норовили попасть в вену. Или же это лишь казалось Фоме, в венах которого за день успели вдоволь наковыряться.

Утро наступило в 7.00. Дверь открылась, в палату Фомы вошла незнакомая медсестра и стала требовать крови и показательных отходов жизнедеятельности. Зазвенели на тумбочке банки и склянки, Фома вздрогнул, ощущая во рту фантомный вкус водки, поднялся и нашарил на полу тапки. Он решил честно делать свое дело, потому что планировал как можно скорее выйти из больницы. Достойно. С максимально возможными хорошими результатами. И пусть анализы поначалу не слушались и плохо укладывались по банкам. Впереди была свобода.

Кровь брала вчерашняя медсестра, ее звали Галина Петровна.

– Работаем кулачком, – говорила она не по-утреннему весело, и крылья носа ее, как видел Фома, подрагивали, будто нос готовился взлететь. Галине Петровне явно нравились руки в мышцах.

К обеду диагноз подтвердился, и Фому начали лечить. В паре с Галиной Петровной в боксе появилась лечащий врач «врач-инфекционист Анита Владимировна Таптапова». Так было написано на подпрыгивающем бейдже, вцепившемся железным крокодильчиком в карман ее халата. Фома посмотрел на тридцать с небольшим лет Аниты Таптаповой, отложил в сторону мало покусанное зеленое яблоко и по команде врача разделся.

– Здесь больно? А здесь что чувствуете? – спрашивала Анита Таптапова, не переставая месить пальцами под ребрами у Фомы. – Не дышать. Дышать.

Галина Петровна улыбалась и ничего не говорила, а после того как Анита Владимировна порекомендовала Фоме все, что сочла нужным, и ушла, протирая очки, она удалилась тоже, но затем вернулась и секретно добавила:

– Птичка, ты это, не капризничай. Будешь вызывать нарекания – лечение медленнее пойдет. А главное, чтобы все лекарства приносили пользу – постоянно находись в горизонтальном положении. То есть лежи, лежи и лежи.

Когда она отказалась от дружески протянутой груши и закрыла за собой дверь бокса, Фома вытянулся на кровати, как советовали, и задумался.

За окном ветер гнал пыль по асфальту, на потолке сидели наливные комары, а в Пномпене ели жареное мясо, поливая его вонюченьким кетчупом и запивая саговой водкой. С минуты на минуту должны были внести больничный обед, сурово диетический. Фома покрылся потом при этой мысли, вскочил на соседнюю кровать и решил немедленно поймать и съесть мясистого комара с потолка. Дверь внезапно открылась, вошла сестра-хозяйка Лидия Кузьминична с коричневой тряпкой в руке и заголосила:

– Да ты что, такой здоровый, по чужим кроватям скачешь! Как тебе не стыдно! А ну слезай, слезай…

Фоме не было стыдно, он махнул рукой по примятым «чужим» простынкам и безмолвно уселся на «свою» подушку.

– И на подушке не сиди. Она больничная. Много вас тут таких.

В трехместном боксе Фома лежал один. Кроме него желающих поболеть во время лета не нашлось.

– На халат. Ходи в нем на процедуры. Испортишь – будешь платить.

«Наверно, она хочет пива», – решил Фома, потому что, глядя на Лидию Кузьминичну, по форме напоминавшую бочку, тоже захотел пива, но только где-нибудь в уединении.

Сестра-хозяйка бросила коричневую блеклость под названием «халат» на спинку кровати и удалилась. Явно Фома ей очень не понравился. А Фоме больше не понравился халат, который, за исключением больничных тапочек, трусов и майки с печатью на пузе, был теперь единственной его одеждой. Прошипело радио, призывающее Фому приготовиться пить таблетки, Фома послушно начал шарить по тумбочке, Галина Петровна и то ли уборщица, то ли консультант по всем вопросам Паленова, торжественно внесли обед из трех блюд.

– Руки мыть, – улыбнулась Галина Петровна.

По возвращении Фомы из туалета все тарелки установлены на тумбочке. Галина Петровна уже направляется к выходу, а Паленова, безошибочно выбрав самое тошнотворное блюдо (тертую вареную свеклу и что-то мутное рядом, все в одной тарелке), потыкала в него пальцем и со знанием дела заявила:

– Съешь все. Это очень полезно.

Фома решил, что он это сделает, и не стал вступать в дебаты. Благодетели ушли.

Фома улегся на свою кровать. Свою, потому что в любом месте он сразу оказывался как дома. Только вот в своем собственном доме он быть теперь никак не мог. Там жила только Вика, одна маленькая Вика. Может быть, сейчас она плакала и ей было страшно. Фома плюнул в муху на стене, промахнулся и повернулся к тарелкам на тумбочке.

Время после обеда и укола потянулось медленно. Можно было спать, но Фома медлил, не желая, чтобы на него набросились мухи и кошмары. Словно вымерло все в корпусе. Ни звука не долетало до камеры Фомы. Двери бокса вроде и не запирались на ключ, но пробраться к выходу из корпуса, минуя пост и затаившихся где-то на втором этаже медсестер и прочую медприслугу, не было никакой возможности. Фома был заразен, болен и вял, как считали врач Анита Таптапова и главный врач, поэтому все играло против него. Фома лежал один, перед ним были лишь благополучный исход болезни и вечность.