Валерий Терехин - В огонь

Взяв ручку с графитовым стержнем, она стала вновь вчитываться в строчки. Коллеги-оборонщики, окопавшиеся этажом выше, может, неплохо владели когда-то табельным оружием, но были не способны подготовить и составить проект постановления с соблюдением всех правил юридической техники.

Впрочем, сегодня ошибок почти не было.

«Рассмотрев обращение… и исходя из интересов безопасности жизни граждан… наших соотечественников… и личного состава воинского контингента… дислоцирующегося в соответствии с международным договором… на территории… постановляет…»

«Да пусть чужие отправляют свои войска куда хотят!»

Вспомнила лето, отпуск, проведенный на родине предков. С каким благоговением вдыхала она настоянный ароматами песчаных гребней прохладный воздух, ожидая на перроне в Ашдоде ночной поезд. А когда пустая электричка остановилась только ради неё и она, нажав кнопку, шагнула в чистый вагон, то поразилась этой культуре доверия и взаимного уважения к живым и к тем, кто когда-то здесь жил многие тысячи лет назад.

А потом была Храмовая гора. Толпы чужих, спускающихся после пятничной молитвы вниз, так что вся улица попряталась. А она одна осталась стоять – попробуй, тронь! Крайний араб задел плечом, протёрся вплотную, она не отступила. Но здесь, далеко-далеко от земли обетованной, в этой опостылевшей восьмиэтажной коробке её упрямство было бесполезно и не нужно.

«Здесь мне погребальную мацеву не поставят. Устала я… Мальчика я хочу, мальчика!..»

Как ей нужны были сейчас нежные прикосновения, так хотелось, чтобы о ней позаботились, подкладывали тюфячок, когда смотрела телевизор, а потом прижимали бы крепко-крепко к холодной стене…

«Все ведутся на этих шлюх, а мне никакой награды. Я о них пекусь, рекомендую, а они забывают через секунду, едва получат желаемое. И никто не приедет в гости в Зубцов, не растопит камелек, не разотрёт спинку, не приголубит…»

Графитовое острие, качаясь над листом важной бумаги, словно маятник, медленно клонилось вниз, к самому концу. Натренированное на восприятие текста подсознание, казалось, само, без её участия, выверяло лингвистическую безукоризненность юридических оборотов.

С годами поняла, зачем она здесь: чтоб работала с документами, как Тонька, как другие девочки, состарившиеся и отправленные на пенсию. А мальчиков вечно перехватывали чужие, те, кто помоложе лет на двадцать-тридцать…

Клиенты, наведывавшиеся со всех управлений, привыкли врать в лицо, что текст выправлен, но втайне рассчитывали, что документ за них подготовят в их отделе.

– Мне не нужны здесь ноги! – крикнула однажды Тонька фэсэошному племяшу, принесшему словопомол, который им вдвоем, всё бросив, нужно было целый день приводить в порядок (а проще писать заново). А хам дерзил: вот вы, мол, и должны писать, ваш отдел-то, а мне, мол, самому, этот текст до фени. Потом нажаловался Колчаку, а тот, как водится, наорал матом. И никому не было дела, что все эти зятья, невестки, внучки[ки] и племянницы[ки], затасканные со всех сторон в аппарат, не желали думать, а хотели только руководить, указывать и унижать тех, кто за них трудился.

Но сейчас в документе вызрела прочная правовая основа, его прокатили за сутки сквозь все требуемые согласно регламенту законодательные сепараторы, проверили лучшие правовики. Экспертизы тоже были составлены безукоризненно. Понадобились лишь несколько второстепенных штрихов, которые она внесла, чтобы грамотно оформить бумагу.

«Дать согласие на использование Вооруженных Сил… на территории… до нормализации общественно-политической обстановки… в этой стране… вступает в силу со дня его принятия…»

Дело шло к концу, она механически дочитывала последний абзац, как вдруг грозно зазвонил хайком. Сорвала трубку, но не успела поднести к ушам, как из мембраны залаяли человеческим голосом. «Опять Колчак…»

– Где у вас там застряло!?…

«Постановление», – машинально закончила она. Заваппаратом не утруждал себя изысканной стилистикой.

«Девочки, как услышат очередное “застряло”, хохочут: “Маньяк”. А он несчастный человек, в семействе прибавления нет, а развестись ни-ни, генеральское звание ждет… По любви надо выходить, а не за прописку. Тонька вот зацепилась в Москве, захомутала дебила из журнала “Агитатор”, учила с ним португальский… А теперь его родня поумирала, и все четыре квартиры переписаны на неё. А для кого?.. Ездит, платит, корчится, и своего сковородой колотит».

За документом явилась из секретариата советница Хапсалова, в красном платье, с осветленными волосами, распущенными до плеч.

«Еще одна… Тоже чужая, три дыры пять шаров. Таких здесь много. Вырядилась как на панель. Да никому ты не нужна! Тебе сорок один год и впереди еще несколько тысяч таких же дней, кабинет-туалет-столовая, а потом ведомственная медаль и выход на пенсию. И будешь в элитном пансионате рассказывать сказки таким же старухам, какая ты была красивая и как тебя за это любили…»

Опять пришлось проговаривать стандартные фразы, необходимые для отправки документа на размножение и передачи его в зал заседания сенаторам, приехавшим срочно со всей страны.

Пробежав еще раз для надёжности весь текст, перевернула последний лист и к горстке виз, проставленных на обороте, прибавила свою подпись. Хапсалова мигом улетучилась.

«Торопится продефилировать, пока у членарей перерыв и топчутся на втором этаже у зала заседаний. Думает, если не у сенатора, то хоть у помощника вскочит…»

Вдруг замерла на стуле, вспомнив тревожный сон, приснившийся под утро.

В том самом обжитом и уютном кабинете, где проработала последние двадцать лет и всё ждала, сама не зная чего, над ней нависала новая начальница, пронизывала насквозь всепроникающими безжалостными голубыми глазами, и не оставляла надежд: «Ты не способна к фертильной функции, потому что у тебя дефектная кровь!» «Нет, врёшь! – кричала она в ответ. – У нас сильная кровь, мы живём до ста лет! И только русский человек может валяться пьяным под забором!..»

Она очнулась. Напомнил о себе сфинктер толстой кишки. Переваренная за сутки свинина по-губернаторски устремилась в свой последний путь.

Порывисто встала и, не закрывая двери, осторожно выглянула в коридор. Никого. Тугими, стянутыми шажками заспешила в холл. У лифта тоже пусто. Вздрогнув от сладостного предвкушения, осторожно приотворила вечно хлопающую дверь… и заспешила к давно облюбованной кабинке у самой стены.

«Наконец-то я здесь останусь одна. Какое счастье!»

Крест в свечке

«Почему без креста?»

Безусый батюшка не пускал к причастию, и ответила как на духу, смутив юнца в рясе: «Я свой крест в свечке ношу!»

Повернулась и пошла, искошенная прищурами ко всему притерпевшихся мирян. Давно ушедший в лучший мир муж оказался прав: «Все женщины одинаковые, все миллионы лет говорят одно и то же и миллионы лет ждут одних и тех же слов».

– Тоже мне, выдумал себе идеал! Ты не обманешь провидения, оно всё делает наоборот!.. Не нужно мне поклонения, и цветы не носи, всё равно выброшу… Мне нужно, чтобы ты был рядом, всегда, слышишь? А ты опять уходишь!? – крикнула ему в сердцах в то утро, когда разбуженный колоколом громоздкого мобильника, засобирался впопыхах в свою ненаглядную пожарную часть и, ссутулившись, взглянул искоса как неживой.

В ту заспанную рань вспыхнули упаковки с красителями, вот-вот – и запылал бы олеумный цех, кормивший весь город. Едва примчался их первый расчёт и подтянул шланги к складской коробке, взорвались ёмкости с серным ангидридом, и под завалившейся балкой оказался почему-то именно он…

Минули давным-давно скоропалительные дежурные похороны, усохла сердечная резь, которую не обманешь нурофеном или кардикетом. Выплакала последние слёзы, и год за годом вытаскивала сына одна. Кто только не подкатывал, кто только не хотел – беженцы из Сухуми, гастарбайтеры-узбеки, отшивала всех. Отвадила даже начальника медсанчасти, присланного из Москвы разлапистого мохнатого выродка, заламывавшего локоть в кабинете и норовившего ударить по лицу, и напоследок бросила ему, растерявшемуся и исцарапанному в кровь:

– Повернулся и пошёл в свой вонючий Телави!..

Вырос сын, сам рвался в военкомат, и угодил в пятидневную за́му, в самое пекло, в штурмовую колонну, застал перестрелки, уберёгся, а когда вернулся, долгие тягостные дождливые будни рассказывал про ребят-героев…

А теперь каждое утро одно и то же.

«Скоро буду дипломированным сантехником», – вздыхала она, стряпая на утро простенький завтрак повзрослевшему, погрузневшему и не желавшему жениться сыну. А он откровенничал и всё про одно:

– О чем ты говоришь, мама, да это не женщины, это шакалы в юбках!.. Шлюхи одни кругом без стыда и чести… Ты же меня сама учила… – И повторял изъеденные годами правила знакомства с порядочной девушкой, которые она когда-то ему внушила. – Меня в командировку на пять суток, слышишь, всего-то на пять, на четыре ночи, а она привела другого, а потом визжит: «Тебя долго не было, а мне нужен мужчина сейчас, я женщина, я так хочу!» Видит, знает, что я не ударю, поэтому такая наглая… Замял я этого кацо́, перекорчило скота, а с этой больше никогда!..