Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том восьмой. Прощеное воскресенье
– А как старшая, Таня?
– С нами, в Штатах. Муж клерк, четверо детей. А у Кати детей нет, Бог не дал.
– У меня тоже, – сказала после непродолжительной паузы Мария.
– После того как в двадцать четвертом году Франция признала новую Россию – СССР и на эскадре спустили Андреевский флаг, в Тунисе мне делать было нечего. Мы уехали к Петру Михайловичу в Америку, к тому времени он там успел осмотреться.
– А я у него заиграла бинокль. До сих пор у меня как память о тебе.
– Спасибо, – сказал Павел. – Полгода я болтался в Штатах без дела, потом работал у Сикорского, а потом занялся своими изобретениями, разработал свой оригинальный тип стиральной машины. Взял небольшой кредит для порядка, а для дела заложил кой-какие Дарьины висюльки, и начал я с мастерской, а к двадцать девятому году, к кризису, у меня уже был маленький заводик. Стирать люди не перестали и в кризис, так что я кое-как продержался до лучших времен. Потом взял патент на свою кофемолку – вот тут была удача. А настоящие деньги ко мне пришли, когда накануне войны я получил заказ от военного министерства на солдатские термосы и фляги на пояс. То, что я бывший адмирал, сыграло свою роль, военные ко мне прониклись. На мелочовке делаются большие деньги, на простых вещах, нужных сотням тысяч людей.
– Так ты богач?
– Ну как посмотреть! Все относительно. Не бедняк – это точно.
– Тогда выпьем! – звонко предложила Мария. – Вино созрело.
Они дружно чокнулись и отпили по несколько глотков.
– Чудное вино, такое терпкое, вкусное. Ты молодчина!
– Не я. Это друзья мне оставили наследство. Помнишь губернатора и его жену Николь?
– Вроде помню.
– Вот они и оставили. Наследство немаленькое. Да и своего у меня наработано не меньше. На втором этаже бюро, потом покажу. А первый этаж я сдаю швейцарской часовой фирме.
Часы в гостиной густо пробили одиннадцать раз.
– О, скоро полночь! Ну и здоровы мы с тобой спать! – Он наполнил оба бокала. – Давай выпьем за чудеса!
– Давай на брудершафт! Всю жизнь мечтала выпить с тобой на брудершафт. Сбылось!
Они придвинулись друг к другу, переплели руки, медленно выпили из своих бокалов до дна и крепко, нежно поцеловались в губы.
– А я перед тем, как идти на Монмартр, про тебя думала. Мне большая собака приснилась. Нюся сказала – к другу. Я посмеялась: откуда ему взяться? А потом, когда утром рассматривала себя перед зеркалом, обратила внимание на вот этот крошечный шрам над левой бровью. Видишь?
– Сейчас вижу, а раньше не замечал.
– Я его замазывала. Это когда мне было пять лет, однажды в летнее воскресенье ты с тетей Дашей пришел к нам в гости, я пряталась за стульями на веранде, а ты сделал мне «козу», я побежала с хохотом, запнулась о стул и упала со всего маху лицом вниз. Нос в кровь разбила. Ты меня подхватил и понес в дом умывать и лечить. Мама побежала следом. Помнишь?
– По правде – не помню.
– Ничего вы, мужчины, не помните, ничего ровным счетом. И как у вас голова устроена?
– Виноват. Если речь идет о моей голове, то она устроена точно неважно, – шутливо подхватил Павел, – и всякие житейские подробности я не запоминаю. А вы, женщины, все помните: кто что сказал, кто как стоял, кто во что был одет – ужас! Давай-ка допьем эту бутылку, чего зло оставлять? – и он разлил остатки вина по бокалам.
– За наших флотских!
– За флотских!
Чокнулись. Выпили с удовольствием, лихо.
– Ты был, когда спускали на эскадре Андреевский флаг?
– Да, это было печально.
– Я знаю, что флаг сейчас в Бизерте, в храме Александра Невского.
– Там есть теперь храм?
– Да. Перед войной построили, – отвечала Мария, не распространяясь о том, что и она принимала участие в возведении храма. – Ты думаешь, Россия погибла навечно?
– Та, что была, – да. Но советская власть кончится, – сказал Павел.
– Лет через триста, как Романовых?
– Раньше. Думаю, что еще при твоей жизни.
– Я помню, ты так нагадал, когда мы плыли к Константинополю. Я хорошо помню тот вечер в твоей адмиральской каюте. Черные, отсвечивающие иллюминаторы. Тетю Дашу. Саму себя в ее платье. Девочек – они гоняли хлебный мякиш по белой скатерти. Помню повара и еще одного вестового. Помню Петра Михайловича, как он читал свои стихи, как я обидела его сдуру. Помню, как ты нагадал Кате, что она будет животноводкой. И ведь стала!
– Стала. И все остальное сбудется.
– Ты нагадал тогда – через семьдесят лет. Значит, году в девяностом? Это что же – мне будет восемьдесят пять? Какой ужас!
– Никакого ужаса. Когда я был юношей, мне казалось, что после тридцати лет жить стыдно. А оказалось – втянулся. Мне теперь шестьдесят два, а я только-только начал хоть что-то кумекать в жизни.
– Ты молодец! – лукаво улыбнувшись, сказала Мария. – Орел!
– Орел не орел, но пока кувыркаюсь. А как жизнь быстро летит после тридцати! А после сорока! А после пятидесяти! А после шестидесяти! Только свистит за ушами! С каждым годом скорость все больше. Как говорит моя Даша: в понедельник проснулся, а спать ложиться – уже пятница!
– Она ведь твоя ровесница? – без интонации спросила Мария.
– На год старше, но держится молодцом.
– Вы ладите?
– Как добрые соседи. Не больше, но и не меньше.
– Насколько я наслышана о долгой семейной жизни, это тоже неплохо, – примирительно сказала Мария.
– Даша вся во внуках. Хорошие они у нас. Старшей, Насте, сегодня восемнадцать.
– Так давай за нее выпьем, дедуля! – И Мария побежала в кладовку за новой бутылкой вина.
– А ты пить горазда, – сказал Павел, когда они осушили бокалы за внучку Настю. – Мы ведь не закусываем.
– Закусывай. Вон сыры!
– Нет, такое вино грех закусывать.
– Нюся давно спит. А я пьяна-ая!
– И я окосел, – запахивая расходящийся на груди халат, сказал Павел. – Перерыв?
– Перерыв! – радостно подхватила Мария, и, обнявшись, они побрели в спальню.
– Да ты босой! – увидела по дороге Мария. – Простудишься!
– Ничего не простужусь. Как это я могу с тобой простудиться?.. У тебя так много комнат, мы потеряли спальню.
– Ничего не потеряли – вот она, – распахнула белую высокую дверь Мария. – Портьеры не будем раздергивать, хорошо? А то солнце разбудит.
– Да мы разве уснем? – обнимая Марию, засмеялся Павел.
XXIVОни проснулись глубокой ночью, притом одновременно.
– Ты кто? – шепотом спросила Мария, проведя ладонью по его широкой груди.
– Странник. А ты кто?
– А я дурочка с переулочка! – засмеялась Мария. – Господи, неужели все это правда?!
– Сомнительно. Скорее всего, сон, как и вся прошедшая жизнь.
– А ты философ.
– Какой там философ – мелкий фабрикант. Так ничего и не изобрел за всю жизнь, кроме своей стиральной машины.
– А термос?
– Во-первых, термос в том или другом виде, но существовал тысячи лет. Во-вторых, это не моя идея. Игорь Иванович Сикорский ввел меня в круг военных интендантов. Он и придумал насчет термоса.
– Придумал?
– Нет, конечно. Просто указал мне на его необходимость в войсках. Связал с нужными людьми. Остальное – дело техники. Вот и все… С детства мечтал изобрести вечный двигатель, а дело окончилось стиральной машиной.
– Стиральная машина – одно из самых полезных изобретений человечества. А тебе все мало!
– Ну, саму машину, положим, не я изобрел. С тех пор как в мире стали выдавать патенты на стиральные машины, их выдали многие сотни. Я сделал одну из модификаций, удачную. Мой вариант сравнительно дешевый, а главное – очень простой и надежный. Простота в обращении и надежность всегда привлекают людей. Их продали тысячи.
– А у меня и стиральной машины нет. – Мария намеренно не стала рассказывать Павлу ни о Роммеле, ни о вывезенных ею из Франции в Тунизию «подранках», ни о «русских рабах Роммеля». Она не хотела, чтобы Павлу могло показаться, что ее доля осмысленных дел в этой жизни больше, чем его. В своих глазах он должен быть гораздо более значительной личностью, чем она, иначе у них ничего не склеится. – Тысячи освобожденных от ручной стирки – это тебе не шутка! – подбадривая его, горячо добавила Мария.
– Слухай сюда, Маруся, – дурашливо сказал Павел, – наши с тобой занятия в кино называются «постельные сцены», а мы про стиральные машины талдычим. Позор! Помню, ты щекотки страсть как боялась. – И он прошелся бегающими пальцами по ее шее, прикоснулся к подмышкам.
– Ой! Ой, мамочки, ха-ха-ха! Ой, помру!
– Ага, боишься?! Тогда поцелуй меня!
Еще вздрагивая от смеха, Мария опрокинула его на спину и нависла над ним, чуть прикасаясь грудью к его груди.
– Какой ты красивый!
– В темноте я красавчик – не спорю.
– Нет никакой темноты, я прекрасно вижу.
– Эй, Маруся, а мы ведь раньше головами к окну лежали. А сейчас? Как это получилось?
– Так и получилось. Кувыркались и перекувыркнулись. Я помню, как подушки перекладывала, как их взбивала.
