Владимир Шаров - До и во время
Собственно, из-за Саломеи он и занялся разбоем, иначе, я думаю, принял бы свою судьбу без ропота. То, что с маленьким отрядом — а временами против них была едва ли не вся Сванетия, — ему удалось вернуть родовое достояние, он считал за благословение свыше. Его воспитывала в основном мать, и Георгий был человеком глубоко религиозным, соблюдал посты, мальчиком пел в церковном хоре, вообще любил ходить в церковь, что среди горцев редкость. Удивлялся он сам и тому, что ни в одной переделке не был серьезно ранен, хотя всегда дрался впереди, и тоже относил это за счет Провидения.
Как я уже говорил, своих чеченцев он распустил сразу, лишь Сванетия признала его права на родовые земли; разбой он считал за грех, знал, что его руки по локоть в крови, в том числе и людей невинных; десять лет он вел настоящую войну, и время разбирать, кто прав, а кто нет, случалось у него редко. То, что Саломея его дождалась и была дана ему в жены, он считал прощением Господа, и годы, которые ему еще оставались, собирался прожить, занимаясь богоугодными делами: хотел, например, выстроить на свои средства в Кутаиси лечебницу для увечных, а в остальном — совсем тихо, в молитве и покаянии. Но теперь, когда Господь, не дав им и одной ночи, отнимал у него Саломею, он понял, что она получена неправым путем, Господь ничего ему не простил и простить не готов. Но тогда зачем ему было жить? Вот он и не сопротивлялся.
Хотя Саломею пытались задержать и в спальне, и на лестнице, она выскочила во двор как раз в то мгновение, когда из-под ног Георгия вышибали скамейку. Здесь, во дворе, ее тоже хотели остановить, но вид ее был столь безумен, что в последний момент все отступали и никто так до нее и не дотронулся. Добежав до платана, превращенного в виселицу, она прыгнула вверх и, ухватив мужа за шею, повисла на нем. То ли она хотела напоследок обнять его, запомнить его тело, то ли думала своим весом быстрее затянуть петлю и сократить его мучения. Выглядело это, как будто повешены они оба. Картина была настолько страшная, что все, кто был тогда во дворе, оцепенели, никому и в голову не пришло подойти и, расцепив ее руки, увести в дом.
Едва Саломея прижалась к мужу, она почувствовала, что плоть его поднялась, плоть Георгия поднялась с такой силой, что Саломее вдруг показалось, что она может больше не держаться за его шею, плоть удержит ее сама. Зубами она слегка подтянула рубаху вверх, она была все в той же своей льняной рубахе, чуть-чуть раздвинула ноги, и этого хватило: тут же она почувствовала, что он вошел в нее. Кстати, Виссарион сказал мадам де Сталь, что подобному не следует удивляться — случаи эрекции у повешенных нередки, они даже описаны в медицине: веревка перетягивает сосуды на шее, но сердце еще продолжает гнать кровь, и та, устремившись вниз, наполняет плоть. Потом Саломея поняла, что не только плоть мужа, но и семя его в ней; в голове ее поплыло, и она, все так же вцепившись в него руками и ногами, потеряла сознание. Оргазм их слился с его предсмертными судорогами, хрипами, и хотя десяток людей стояли чуть ли не вплотную к дереву, никто ничего не заметил. Ее сняли и отнесли в дом, когда Георгий уже давно затих.
Набег кончился, бандиты, и вправду ничего не взяв, ускакали. Саломея как будто совсем пришла в себя, была спокойна и тверда. Она велела отвести себя обратно в спальню, и там под ее наблюдением в ту же ночь были тщательно заложены камнями все три окна и дверь. Она разрешила оставить лишь два отверстия, оба размером в кирпич: одно в окне, чтобы знать время дня и ночи, другое в двери, через которое ей должны были давать пищу.
Спустя полгода разговоры о страшной свадьбе Игнаташвили стали сами собой затихать, домочадцы по взаимному уговору старались жить так, будто ничего не случилось, даже был сделан ряд попыток уговорить Саломею прекратить заточение и выйти из кельи. Для этого в Джари дважды приезжали родители Саломеи, но особенно настойчивы были тетки Георгия. Дом остался без мужчин, они страшились, что, как и в его малолетстве, все у них будет отнято, а сами они изгнаны из родных мест.
На руку Саломеи объявилось к тому времени немало претендентов из влиятельнейших грузинских родов, и оба семейства были заинтересованы вновь выдать ее замуж. Сначала близкие считали, что убедить Саломею, что шаг этот необходим, будет несложно. Жизнь ее с Георгием так и не была начата, ее привязанность к мужу вряд ли могла быть сильной; чем дальше уходила та ночь, тем лучше она, молодая красивая женщина, должна была понимать, что ни ей, ни даже Георгию не нужно, чтобы она ставила на своей жизни крест. Собственно, ничего другого мать и тетки Георгия и не хотели ей сказать. Однако ни с кем из них она разговаривать не пожелала, и в конце концов они отступились, оставили ее в покое. Решили, что время, как известно, лечит, и, может быть, когда-нибудь она сама захочет вернуться в мир. Сейчас же торопить ее не надо.
Полностью в Сванетии их история забыта, конечно, не была, наоборот, о Саломее скоро распространилась слава как о святой; по этой причине никому и в голову не пришло поживиться хоть чем-нибудь из того, что осталось после Георгия, и тетки его успокоились. Вообще, как ни странно, в горах о Саломее помнили больше, чем в ее собственном доме; два раза в сутки служанка носила ей самую простую еду: хлеб, сыр, немного зелени, а так — будто ее и не было. К тому, что она замурована, что ее не видно и не слышно, домочадцы настолько привыкли, что, когда в середине декабря, впервые после свадьбы, которая была пятого апреля, в доме вдруг снова раздались ее ужасные крики, тетки решили, что Саломея сошла с ума, и долго колебались, прежде чем все же приказали разобрать стену. Работа оказалась долгой, и когда в кладке удалось проделать достаточно широкое отверстие, чтобы войти в комнату, Саломея давно затихла. Думали, что она умерла, — как же все были изумлены, обнаружив рядом с Саломеей только что родившегося, с еще не обрезанной пуповиной младенца. К подобному повороту и родные Георгия, и родные самой Саломеи были, конечно, мало готовы, хотя разногласий — признавать ребенка за сына Георгия или нет — не было: они и похожи были с Георгием словно две капли воды. В итоге в семье решили, что просто она и муж успели стать близки до того, как бандиты ворвались в замок.
После родов Саломея заняла в доме свое законное место, то есть сделалась в нем полной хозяйкой, и стала воспитывать сына. В семь лет она, ничего не скрыв, рассказала ему о дне своей свадьбы с Георгием — прежде мальчик знал, что тогда его отец погиб, а почему, от чьей руки, нет (в замке на сей счет существовал строжайший запрет) — рассказала даже то, как он был зачат. Затем она потребовала от него клятвы, что в день совершеннолетия он начнет мстить убийцам отца и не остановится до тех пор, пока последний из них не окажется в могиле. Он обещал. С этих семи его лет она начала делать все, чтобы он вырос настоящим мужчиной.
Лучшие в Грузии абреки учили его верховой езде, стрельбе из пистолета и ружейной, от них же он перенял умение владеть саблей, кинжалом; в ярмарочные дни она заставляла его участвовать в кулачных боях и бывала счастлива, если он побеждал и приносил в дом какую-нибудь награду. В замке для него был установлен суровый режим: спал он в комнатах, которые не отапливались даже зимой, ел ту же еду, что и простые горцы, носил то же платье, что и они. Она не забывала ни на один день, что растит его для мести, и признавала только то, что могло этой мести помочь. Она хотела, чтобы он был сильным и выносливым, и он каждое лето вместе с пастухами перегонял отары овец на горные пастбища, по многу месяцев охотился; как-то она завела такой порядок, что из еды ему дома давали только хлеб и вино, все остальное — его добыча. Когда сыну исполнилось четырнадцать, ей показалось, что и этого мало, и она, чтобы закалить его характер — раньше подобное было принято в знатных грузинских семьях, — на два года отправила его в осетинский аул, в дом одного из нукеров Шамиля.
Но того, чего Саломея хотела, она не добилась. Наоборот, к семнадцати годам он возненавидел всякую смерть и кровь, даже охота сделалась для него мукой. Возможно, выношенный и рожденный в келье, он просто был трус, хотя, если вы помните, — сказал Ифраимов, — и его отец, несмотря на то, что десять лет занимался разбоем, ребенком был другой: любил ходить в церковь, любил молиться, читать жития святых, и судьбу свою он готов был принять со смирением, и только из-за нее, Саломеи, ушел тогда в горы. И потом, вернув родовое достояние, он тоже собирался вести тихую жизнь: молиться, помогать калекам, сиротам, бедным. Это она, Саломея, жаждала крови, это она не умела прощать, но сын пошел не в нее.
Если бы Виссарион не был единственным ребенком в семье, он бы с радостью стал монахом; насилие вызывало у него такое отвращение, что он первый в их роду даже выбрал не военное поприще, а гражданское. К его совершеннолетию он и мать сделались друг для друга совсем чужими, она его едва ли не ненавидела. Зная, что жить вместе они не могут, он уехал из Сванетии в Тифлис, поступил на службу, но она через месяц последовала за ним, поселилась в доме напротив и каждый вечер приходила требовать, чтобы он сдержал клятву и начал мстить. Три года он под разными предлогами уклонялся и, когда ему исполнилось двадцать два, она поняла, что надежды ее напрасны: мстить за отца он не будет. Она вернулась обратно в Джари и там в их с Георгием спальне покончила с собой.
