Владимир Шаров - До и во время
Возможно, Федоров жил бы, как другие, и вспомнил о смерти уже только стариком, со всем смирившись, все приняв и простив, но и любовь пришла к нему через смерть. Он любил де Сталь, так, как только может один человек любить другого, но гроб и смерть разделили их. Он приходил к ней каждый вечер и каждый вечер видел, что она прекрасна и мертва, и не мог не ужаснуться смерти, не мог не поразиться ее силе. Потому и не ушел никуда его еще детский страх, что жизнь хрупка и вот-вот может прерваться.
Вторым было неравенство людей. Сначала она думала, что ненависть к нему Федорова была рождена Французской революцией и целиком взята из нее, де Сталь, но потом поняла, что ошибается: социальное, классовое неравенство, неравенство богатства — все это волновало его мало; самым первым впечатлением детства, тем, что потрясло и разрушило его, были слова няньки, что его отец, отец, плоть от плоти которого он был, отец, которого он страстно любил и должен был продолжить и продлить, по закону ему чужой; он, Федоров, незаконнорожденный и не имеет права ни на имя его, ни на любовь. У Федорова как бы вообще не было отца, цепь зачатий и рождений, идущая от Адама, была прервана, все корни обрублены, и он изгнан из рода человеческого, отрезан от Бога. Мир, где отцы допустили, а возможно, сами установили такой порядок, признали его справедливым, угодным Богу, не имел права на существование, и он тогда еще поклялся себе его уничтожить.
Революция, которую Федоров задумал, должна была разрушить устройство этого мира, не оставить из него ничего. Первым шагом он признал всех отцов недостойными быть отцами, недостойными зачинать детей и продолжать род. В неуемной гордыне он хотел повести все свое поколение, поколение детей, на кладбища, чтобы там, среди могил, они, навечно отказавшись от преходящего, начали бы великое совместное дело — дело воскрешения зачавших их. Отцы, совершив смертный грех, потеряли право зачинать детей, право это по наследству перешло к детям, теперь именно детям предстоит рождать, восстанавливать, воскрешать отцов. Отцов, среди которых не будет ни одного незаконнорожденного. А дальше отцы, уже как дети, унаследовав благословение своих детей-отцов, восстановят собственных отцов, и медленный путь воскрешения, возвращения человеческого рода к Богу будет начат.
Федоров не хотел никакого продолжения жизни, наоборот, хотел ее замкнуть и повернуть вспять. Правда, однажды он сказал де Сталь, что здесь ничего не будет простым повторением: дети, восстанавливая из себя отцов, будут проживать их жизнь по-иному; отцы спешили, бездумно спешили жить, дети же будут кропотливы и внимательны, ничего в той жизни не останется незамеченным и неоцененным.
Путь, которым, по Федорову, человечество должно было пойти назад, не был ни кругом, ни петлей — удаление Адама и его потомков от Бога, уклонение их от добра во зло и постепенное оставление зла, возвращение к добру — это даже не был поворот: поколение за поколением уходили все дальше, дальше от Бога и вот возвращаются — нет, ноги, как будто ты идешь спиной, нужно было ставить точно след в след. Он говорил о жертвенности последнего поколения, о том, что оно, несмотря на святость, отказалось от рождения детей и теперь воскрешает отцов, о страшном укоре отцам: как вы с нами и как с вами мы, о его целомудрии и непорочности, о непорочности зачатия им отцов, рождении отцов, очищенных от первородного греха. Но женщин Федоров воскрешать не хотел, он ненавидел женщин, говорил де Сталь, что именно их блуд, их податливость рождала незаконнорожденных; кажется, он считал женщин еще более виновными, чем отцов.
В Федорове была поразительная вера, он не сомневался, что его путь ведет и приведет весь людской род в Рай, что он прям и короток. Как он на это набрел, де Сталь могла только гадать. Возможно, дело и тут было в ней самой. Восстановив и продлив свою мать, де Сталь многое ему подсказала, или она лишь подтвердила, что путь, который он избрал, правильный. Ведь он сам с первого мгновения, как увидел ее на проселочной дороге, пошел за ней потому, что знал, верил, что сможет ее воскресить.
Райское воскресение, которое предлагает праведникам Господь, говорил Федоров, неполно и ущербно, но на земле воскресить человека телесно очень непросто, земля вообще не родной дом человека, земля — место его изгнания, место страдания и смерти. Человек упал на землю, был выброшен сюда из своего гнезда, из Рая, и снова пал, когда смерть подкосила его. Чтобы восстановить человека, его надо вернуть назад, в космос. Небо — вот истинный дом человека, то место, где он был зачат, выношен и рожден; там, в космосе, где нет силы тяжести, которая гнетет живое, гнет его к земле, можно будет разыскать все атомы, из которых человек состоял. Эти атомы, говорил Федоров, раз побывав частью человека, навсегда остаются живыми, они одухотворены и помнят, в них есть память, частью кого они были. Федоров вообще был убежден, что человека можно собрать заново — по кирпичику, и, когда он будет собран, он встанет и пойдет, и так же по кирпичику можно сложить его душу, то есть она тоже делится и дробится, а потом собирается и вновь становится целым; он был великолепный конструктор; это был мир, состоящий из големов, но вера в Федорове была такова, что и де Сталь уверовала, что он сможет спасти и воскресить всех.
Я уже говорил, что Федоров очень боялся быть принятым за самозванца, он знал, что тогда за ним никто не пойдет. И еще: несмотря на веру в то, что он призван, его не оставлял страх перед самим собой, перед своей гордыней, перед Тем, против Кого он пошел. Может быть, поэтому он так рад был всегда ученикам и попутчикам, искал тех, кто готов был идти той же дорогой или даже встал на нее раньше его. Среди прочих рассказывал ей о сыне праведного Ноя Хаме; из комментариев Раши и некоторых других, которые он цитировал, следовало, что вина Хама не в том, что он, увидев наготу отца своего, не прикрыл его, а позвал братьев смотреть, это сглаженная, смягченная версия — лишь намек на то, что было. В жизни же Хам, кажется, оскопил отца. Он оскопил его, узнав, что Господь обещал Ною сделать его новым Адамом, обещал, что Ной сыновьями, не знающими греха, которых он родит уже после потопа, начнет новый род человеческий. Господь хотел начать человеческую жизнь заново, хотел, чтобы все, что было между Адамом и потопом, вся эта длинная история удаления человека от Него, Господа, отпадения его во зло была бы вычеркнута и навсегда забыта. Он говорил, что она так слита с грехом, так проросла им, что воскресить ее — значит воскресить грех. Господь говорил Ною, что память об Адаме и его потомках должна умереть, ничто из той жизни не может быть восстановлено и возвращено. Он наслал на землю воды, чтобы смыть все, все до последнего следа. Узнав, что Господь обрек предков Ноя на окончательную — без воскресения — смерть, Хам и восстал против Него.
По другому комментарию, Хам, якобы увидев Ноя нагим, лег рядом и совокупился с отцом. Хам не был так же чист, как Ной, грех был ему знаком, хотя до потопа он, как мог, старался его избегать, все же он был взят на Ковчег, спасен от всеобщей гибели из-за Ноя. Жизнь сына, его, Хама, жизнь была дана Господом Ною в награду за праведность, и Хам это знал. Хам знал и то, что придет его черед воскрешать отца. Но был наивен, боялся, что не справится, ведь главное в Ное — его чистоту и святость — он восстановить не сможет: в нем самом ее нет. И тогда, чтобы познать Ноя, познать его всего, он соединился с ним.
* * *Если считать со дня их знакомства, де Сталь прожила с Федоровым пять с половиной лет, с 1849 по 1854 год. За это время она родила ему трех сыновей; так же как и с первым ребенком, едва талия ее начинала полнеть, она уезжала из имения в Петербург, там рожала, месяц сама кормила ребенка грудью, потом передавала его кормилице, все той же датчанке, после чего возвращалась обратно в Сосновый Яр.
Все три сына Федорова были крупными, красивыми мальчиками и, как ей нравилось, голубоглазыми и белокурыми, но душа не сумела оплодотворить их сердце, мозг, тело, и они продолжали жить несмышлеными младенцами. Она часто думала, почему у Федорова от нее такие дети. Она знала и другие случаи, когда человек рождался уже завершенным и законченным, неспособным к развитию, правда, не всегда ребенком, или когда развитие человека останавливалось слишком рано: она думала, что судьба этих людей, возможно, поможет ей понять, какое будущее ждет и сыновей Федорова.
Первый человек, Адам, был сотворен взрослым, значит, Господь не желал его развития и сразу создал его совершенным, насколько вообще совершенным мог быть человек. То есть первый человек не был первым ребенком, детство вообще не было создано Богом, и путь от рождения до того, каким человек был задуман, был дан ему в наказание. Но душа Адама была душой ребенка, это несомненно, и, может быть, здесь корень непонимания Богом человека, их такого долгого удаления друг от друга. Красноволосый Исав, старший брат Иакова, любимый сын Исаака, тот самый, что по всем человеческим законам должен был получить первородство, был лишен его Господом: Господь подставил слепому Исааку для благословения второго его сына, Иакова, потому что душа и ум Исава были завершены, и он не мог идти дальше в познании Бога.
