Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник)
– Как будто обиделся… не бери в голову. Я не по злости такой. Я – по жизни. Вот возили меня мордой об стол, возили и возили. Однажды я эту морду оторвал, в глаза им посмотрел и попросил: научите и меня возить. Так научите, чтобы не меня, – а я сам. И меня научили. Да-да. Вот так.
– Неужели, Марк, тебе так плохо было?
– Да ты чего? С гвоздя упал что ли? – Марк Марк даже придвинулся к Евграфу Соломоновичу поближе, чтобы видеть его лучше. Словно на прежнем расстоянии хуже было. – Не… все эти полтора десятка лет с копейками я имел радости полные штаны. Ибо каждый ребенок мечтает жить по маминым командировкам без отца.
Евграф Соломонович не решался посмотреть в лицо сыну – он и так чувствовал, что тот улыбается.
– Ты только не переживай – Настя сказала, что ты болен и нельзя тебя волновать. Чтобы ты тут забился в судорогах – извини, это в мои планы как-то не входит.
– В мои тоже…
– Ну и чудненько… есть у тебя хоть зажигалка, что ли? Прикурить нечем.
– Нету.
– Ну, сейчас.
Марк Марк проворно встал, подбежал к примеченному на улице прохожему пареньку и, обменявшись с ним парой фраз, вернулся обратно с дымящейся сигаретой. Вид был – Евграф Соломонович всмотрелся – не слишком уж грустный. Нормальный был вид. Точно ему каждый день приходилось такие беседы вести, как сейчас. Чего он вообще хочет от меня, мой сын? Евграф Соломонович впервые – нет, второй раз в жизни почувствовал, что есть на свете такие вот люди. Вроде Марка. Которым Евграф Соломонович не страшен ни в каком своем виде. И ему, этому Евграфу Соломоновичу, стало совсем уж как-то неуютно. Точно непонятный кто-то подкрался со спины. И чего ему желал этот непонятный? Добра? Зла? Зачем он пришел?
Марк снова сел рядом и вкусно затянулся. У Евграфа Соломоновича, лет двадцать как не курившего, защемило сердце и началось обильное слюноотделение. Евграф Соломонович хотел сигарету. Марк продолжал смачно курить. Видно было: думал о чем-то.
– И все ж таки я, пап, рад, что не живу с вами. Вот прикинь, – Марк привалился к плечу Евграфа Соломоновича и поставил одну ногу на борт песочницы, – ты прикинь только, появилась бы у меня девушка, – умная, добрая, заботливая, прямо идеальная такая девушка. И я бы ее любил – со всей своей неопытностью, неумелыми руками гладил и ласкал, стихи б ей писал тетрадями по шестьдесят листов на пружинках ночами в ванной… а вы бы следили за соблюдением ритуала. Натурально они любят друг друга или нет? Что-то он мало ей звонит… что-то она мало к нам приходит… что-то ее родители скептически смотрят на нашего мальчика… и вообще, что-то наш мальчик куда-то стремится от нас заботливых? Вы бы капали мне на мозги раскаленными словесами о том, какие люди каким подходят. О знаках зодиака там… типа всего такого, пап. И я бы слушал. И погнал бы девушку. И мучился, вырастая Человеком. На хрена, пап, миру еще один Человек?
* * *Евграф Соломонович молчал подавленно. Марк, честно говоря, и не ждал ответа.
– Вот мои… братья, – Марк просмаковал слово, – они любят кого-нибудь постороннего?
– У Вали есть Нина.
– Супер. И как тебе Нина? Рискну предположить, что насчет общего языка туго, да?
– Она – ребенок совершенный, Марк. Она совсем девочка. Ну что ты.
– Ну понятно все… – Марк потянулся, – все мне понятно. Именно поэтому я и рад отсутствию тебя в моей личной жизни, папа. Ты уж прости меня.
– А у тебя есть личная жизнь эта, Марк? Ведь ты не похож на влюбленного, любящего. Любимого…
– Любовь есть исполнение закона, говаривал один древний Паша. Я анархист.
– Знаешь, ты столько всего сказал, Марк… столько всего… неужели ты на самом деле такой вот злой?
– Скажи спасибо, что не опубликовал крамольные письма к тебе в какой-нибудь желтой газетенке. А то был бы в соплях по самое не хочу! Когда бросаешь сына на десятилетие, не удивляйся, что он стал евреем. Помнишь?
Ну да. Это была строчка из Ажара, любимого писателя Евграфа Соломоновича.
– Но при чем тут евреи?
– При том, папа, что это правда. – Марк Марк глубоко вздохнул. – Мы с тобой даже помолчать не можем вдвоем!..
– Давай помолчим, если хочешь. – Евграф Соломонович сморщился и взял у Марка из рук тлеющую сигарету.
Марк, слегка удивленный, разжал пальцы и отпустил «курилку». Евграф Соломонович затянулся. Марк хмыкнул и сплюнул в песок:
– Да некогда нам молчать. И незачем. Вот тебе сколько лет?
– Сорок семь с хвостиком, Марк.
– А когда будет за восемьдесят, я к тебе приеду?
Евграф Соломонович почувствовал, что в желудке переворачивается какая-то жгучая гадость. Но решил не думать о ней.
– Приедешь?
– Нет. Я буду мучиться комплексом вины и дико рефлексировать. Выйдя из квартиры, стану возвращаться всякий раз обратно. А ты будешь ждать.
– Буду, Марк.
– Я вот думаю иногда: люди не приезжают к своим старикам, вероятно, потому, что с теми никак уже не сыграть в салки. Вероятно, по этой причине. Ну, или не залезть на дерево. Других, более разумных, я найти не могу, как ни стараюсь. Ты молчи, не отвечай мне ничего. Я и так знаю, что ты скажешь. Ты только, знаешь, там, в Инете, на сайтах, где человеки знакомятся, чтобы не быть одинокими, – там обойки такого же поросячье-розового цвета, как твоя рубашка. – Марк взял его двумя пальцами за воротник. – Одиночество, оно, наверное, такого именно цвета. Будто бы кто-нибудь срыгнул твое любимое варенье. И я, – он притянул отца за воротник к своему лицу, – не хочу своему деду такого десерта. О, оглянись, Соломон! О, оглянись!..
Дальше все происходило очень быстро: Марк Марк обернулся, крикнул отцу «пригнись», повалил его в песочницу и сам упал рядом. Что-то просвистело высоко над ними. Переглянулись. «Пуля, – прошептал Марк, многозначительно приподнимая левую бровь. – Вот пуля пролетела и ага. И Белый Джо еще долго будет охотиться за моим сердцем, мечтая стрелять по нему под луной. Бедный Белый Джо!..» Марк Марк сделал вид, что безутешно плачет. Евграф Соломонович смотрел на него совершенно круглыми глазами и думал, что его первенец сошел с ума. И Евграфу Соломоновичу стало страшно. Очень-очень страшно. Он забарахтался в куче желтой «детской радости», пытаясь встать. Марк, заложив руки за голову, наблюдал, как пыхтит его родитель. Когда Евграфу Соломоновичу наконец-таки удалось выбраться, Марк Марк одним прыжком оказался рядом с ним. Одним ловким жестом откинул полу своего черного плаща, вытащил откуда-то шикарный серебристый кольт и поднес дуло к губам, изящно сдувая тоненькую струйку дыма. Евграф Соломонович зажмурился и потряс головой. Снова открыл глаза: Марк Марк отряхивался от песка и тихо матерился. Следы все равно остались, но никто – ни сын, ни отец – больше ими не интересовались. Марк Марк почесал лоб, поправил очки, переступил с ноги на ногу и улыбнулся краем рта.
– Ты не хандри, пап. Ведь тебя все-таки на этом свете любят несколько неплохих в общем-то людей. Ради этого стоит жить, поверь мне. И быть счастливым, Евграф Соломонович!
Марк Марк похлопал его по плечу, повернулся на каблуках своих наимоднейших ботинок и пошел прочь. В перспективу Красноармейской. Евграф Соломонович смотрел ему вслед и вообще ни о чем не мог подумать. Настолько все случившееся было из ряда вон. Вон из его жизненного ряда. Чтоб его сын где-то научился стрелять по-македонски? Непостижимо. Марк Марк, покачиваясь в такт сердцебиению, вдруг остановился и пошел обратно. Приблизившись к Евграфу Соломоновичу, он козырнул двумя пальцами по кромке невероятной своей шляпы и весело сказал:
– Совсем забыл предать тебе запоздавший привет! Как же она сказала тогда… а! Всем белкам число колес, поверь, нескончаемо.
И он повернулся, чтобы на этот раз уйти безвозвратно.
Глава 21
У Вас. Вас. Розанова где-то в листопаде затерялись золотые слова про всех на свете евреев. Цитировать не стану, но пересказать удосужусь: у человечества было относительно евреев исконно три заботы – как справиться с евреем, куда его девать и как бы он при всем при этом не обиделся. То есть чтобы не обиделся, пока с ним будут справляться и девать куда-то.
Об отдельно взятом Евграфе Соломоновиче Декторе человечество пеклось несравненно меньше. И когда он, весь в песке, со съехавшими на нос очками, добрался до собственной кухни и сел напротив окна – на стул, предложенный Марку Марку, – ему страшно захотелось, чтобы его куда-нибудь дели, чтобы с ним наконец-то справились. Обижаться он не собирался. Евграфу Соломоновичу пришло время, как Марку, прийти и попросить: научите. Чтобы не меня, а я сам.
И сидел Евграф Соломонович… и текли ему прямо в горло горькие противные слезы вселенской тоски родителя по отбившемуся от него сыну. Чувство, которое внушил Марк, было страх. Да. Евграф Соломонович боялся. Он, кажется, боялся самого страха. Страшно было не то, что Марк обижал, говоря резкости и откровенно – гадости. Страшно было, что он при этом ничего абсолютно не стеснялся: он просто взял и в один прекрасный день решил приехать в дом Евграфа Соломоновича. Потому что знал: Евграф Соломонович там. И всегда – там. И ему некуда деться. И, порвав метафизически все отношения между собой и Марком, закрыв и отложив их, точно книгу, он, Евграф Соломонович, все-таки остался жить на расстоянии нескольких метроостановок от возможности встретиться с ним. И в этой возможности, в знании этой возможности другим, был страх. Страшнее этого страха нет и не может быть ничего. Наверное, Эсхил предпочитал именно такой масштаб чувства, когда выписывал своих невероятных героев, – и они у него там мучились. Так мучились, что даже взмах ресниц приносил им страдания неизъяснимые.
