Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен
Боров принимается орать на Раду. Так, что брызжет слюной, точно капитан Смоллет из советского мультика «Остров сокровищ». Не понимаю, чего он хочет, потому что изъясняется боров на татарском. Глаза у него на выкате – два яйца с красноватыми прожилками. Рада поднимается с колен, встает напротив и вдруг резко отвечает ему по-татарски. Я, ошалев, держусь сзади. Напор Рады так силен, что боров неожиданно отступает. Сипя, засовывает руки в карманы, уходит.
К Раде подбегает Ангелина, протягивает бинт, пузырек с перекисью водорода. Помогает обработать рану на голове парня. Тот, постанывая, встает сначала на четвереньки, а затем – на ноги. На конопатое лицо его – узнаю рыжего, подходившего в беседке к татаркам, как Джим Левенстайн к Наде, похохотать за компанию – падает окровавленная липкая прядь. Над верхней губой парня – белая полоса, точно след, какой бывает после того, как напьешься молока из кувшина. Рада тянется, чтобы вытереть его, но парень отводит руку – это шрам – и вдруг улыбается. То ли улыбка у него дикая, то ли неуместность ситуации сказывается, но эффект выходит пронзительный.
– Ну их девка, и хули? Не по голове же хуярить? Татары ебучие!
Я и Ангелина рефлекторно пожимаем плечами, а Рада с настойчивостью квочки лезет к парню с бинтом, смоченным в перекиси. Кто-то приносит зеленку. Ангелина неудачно поддевает ногтем пробку, и зеленка под вскрики проливается на линолеум.
– Что за херня?
Это наконец появляется Петя. Заметив рыжего парня, он суетливо, по-рыночному кричит:
– А, ну пошел на хер отсюда!
Петя напирает, вот-вот ударит. Но парень ящерицей ныряет в какой-то проход. Петя, кажется, хочет бежать за ним, но, увидев пятна зеленки и крови, верещит:
– Охуели?!
Развернувшись, ища, кого бы призвать к ответу, он почему-то утыкается своими забавными глазами в меня:
– Это что за херня, Бес?
Забавные они потому, что Петя весь десятый класс страдал конъюнктивитом и, леча его, мазал ресницы все той же зеленкой. Смотрелось это нелепо и весело. Конъюнктивит прошел, зеленка отмылась, но впечатление осталось. Вместе с Петей на меня зыркают остальные – те, кто так спокойно, неторопливо дожидался развязки. Будто я таранил двери чужой головой. Ищу поддержки у Рады: выходит жалостливо, а главное – безрезультатно.
– Ну, хули молчишь?
– Это… татары. Они били.
– Какие татары? – Петя остывает. Чуть фантазии, и увидишь дымок, поднимающийся от него.
– Здоровый такой… боров…
– Зенур, – вмешивается в разговор Рада. – Это Зенур с приятелями били рыжего.
Сейчас Петя вспыхнет, кликнет охрану (у Майчуков она должна быть), чтобы та разобралась с татарами. И это не агрессия, не желание мести – нет, это всего лишь попытка уравнять людей в деревне, где последнее время стало чересчур много прогибов и перекосов и одни возвысились над другими.
Татары всегда держались обособленно. С самого начала, когда приехали из Турции и Узбекистана в Каштаны. Я часто слышу разговоры, что они ютились в халупах, но видел другое: по-муравьиному бойко татары возводили аккуратные двухэтажные дома с полумесяцами на крышах, а после строили парники и теплицы, где выращивали для себя и на продажу капусту, перец, огурцы, редис, помидоры.
Сначала торговали они, в основном, у дороги. Машины неслись, водители замечали ящики с овощами и фруктами, тормозили, выходили, как бы нехотя, торговались. Особенно любили сбивать цену те, на чьих автомобилях были российские номера. Но обмануть татар им не удавалось. Те, если и скидывали цену, то мутили с весами.
Отстроившись, татары начинали скупать окружающие участки. Айдер, наш сосед, сперва на освободившемся пустыре возвел треугольный дом, а после купил землю у стариков Бородавкиных, с которыми общалась бабушка.
Те не ходили и ничего не выращивали, жили на пенсию. Ее нерегулярно приносила высокая женщина в бежевом плаще, который она таскала зимой и летом. С той разницей, что летом он висел мешком, а зимой надувался, и его хозяйка укрупнялась, распухала, точно игрушка набитая ватой или поролоном. За продуктами старикам Бородавкиным ходила бабушка. Покупала даже тогда, когда ни у них, ни у нас не было денег.
Помню, летом мы спешно резали кур, потому что не стало комбикорма. Тогда Айдер и купил дом Бородавкиных, а через день они умерли. Сердце. Айдер убрал заборы, присоединив бородавкинскую землю к своей. Разбил теплицы, засадил их капустой. И так удачно возил ее на продажу в Харьков, что рядом со старой треугольной хатой начал строить новую – из газобетона.
Мой отец, вдохновившись примером, тоже решил фермерствовать. Уговорил деда – тогда он еще был жив, хоть и почти не ходил, а, в основном, лежал на тахте в веранде и сквозь надрывно-хлюпающий кашель стонал «дурно мне» – дать ему кусок земли. Засадил редиской. И даже что-то вырастил.
Но с продажей оказалось труднее. От дороги отца погнали прочь – из-за конкуренции и склонности к пространным речам, которые понимала разве что моя мать (мне всегда казалось, что по этой причине он и стал ходить к ней). Редиска начала пропадать, и тогда отец решил везти ее в Севастополь.
Помочь в торговле он уговорил своего единственного друга – Валерку Рябыкина. Сошлись они, наверное, потому, что оба, по словам бабушки, были с причудами. Валерка – он просил называть его именно так, а я все время скатывался на «дядя Валера», из-за чего он обижался, и лицо его словно высыхало, сморщивалось и замирало в ожидании слез, единственной влаги, которая могла бы оживить эту пустыню, – как и отец, работал в автопарке, но был честен настолько (ни болта, ни гайки), что заслужил погоняло «мудак». Ему так и кричали:
– Эй, мудак, иди сюда!
Или:
– Ты чо охуел, мудак, что ли?
Но чаще всего:
– Займи на пол-литру, мудак!
Он никогда не отказывал – занимал. Потому на тему «где дядя Валера берет деньги» – слово «зарплата» превратилось в издевку – я очень любил фантазировать, часто сбиваясь на патологические версии вроде торгует маком или делает фарш из людей. Второй вариант казался более реалистичным, потому что в «Крымских известиях» я прочитал статью о приехавшем из Кутаиси грузине, который под торговой маркой «Добров» выпускал котлеты, тефтели, пельмени, фарш из человечины. Стоили они, как писали в заметке, копейки, и у фирменных ларьков всегда толпились люди. Интересно, покупатели расстроились, когда торговую сеть прикрыли, или готовы были покупать дальше?
Собственно, Валерка и настоял на том, чтобы взять меня торговать. У пацана купят из жалости. Так говорил Валерка. И отец проникся его идеей.
Мы ехали в Севастополь на валеркиной «копейке». Пахло бензином, прелостью и мочой. Эти запахи смешивались, и я, укачиваясь на заднем сиденье, одуревал от них и все время дергал ручку окна, но она не работала, и казалось, что меня душат.
Когда приехали, начался дождь. Валерка почему-то смеялся. Отец, наоборот, хмурился, злился. Лицо его – обычно веселое, маслянистое – потускнело, осунулось, и на нем, коль была бы такая задача, можно было бы считать оттенки серого.
Мы стояли на площади Пятидесятилетия Октябрьской революции. Справа бетонным саркофагом высился кинотеатр «Россия», пустующий, мертвый. Работал в нем – это я проверил позже, когда, пылая от стыда кумачовыми щеками, просился пописать – лишь буфет, над барной стойкой которого повесили баннер с голливудскими звездами: Брюс Уиллис, Арнольд Шварценеггер, Джеки Чан, Сильвестр Сталлоне. Отливая в туалете, выедающем ноздри и легкие резким запахом хлорки, я мечтал вклиниться в этот пантеон божеств видеомагнитофонов.
Напротив «России» лилипутами, повалившимися перед Гулливером, ютились торговые палатки, одна на одной, как изголодавшиеся по встречам свингеры. Они наседали друг на друга, подталкивали, подпирали, дабы втиснуться, пробраться, занять местечко.
Отец почему-то не выходил из машины. Ждал, курил, сплевывая в окно. И тут Валерка, отойдя от приступа смеха, медленно, внятно, как-то по-учительски проговорил:
– Иди, Леха. Или сгниет редис…
Он сказал это так, что проникся даже я, изнывающий на заднем сиденье с накинутым на него байковым одеялом. Отец открыл дверь, кивнул мне. Я молчаливым, покорным солдатом вышел. Отец взвалил на плечо пакет с редиской, проступающей сквозь пластик выпукло, вкусно.
Рынок готовился к торговле. Продавцы, матерясь, распаковывали картонные коробки, деревянные ящики, полиэтиленовые пакеты, вываливали товар на металлические прилавки. Другие – те, кто не имел постоянного места – сиротливыми родственниками мостились рядом: можно здесь встать, у меня немного, ну, пожалуйста, очень надо. Им тут же отказывали, гнали прочь, и отец, сообразив, что торговать у нас не получится, родил новый, даже лучший, для меня так точно, план – сдать редис оптом.
Сунулся к продавцам. Говорил, открывал пакет, демонстрировал товар. Но продавцы лишь качали головой, и с каждым таким качанием отец, будто старое кресло, проседал. Никто не хотел брать нашу редиску, часть суммы от продаж которой сулили и мне. Я планировал купить на нее альбом-биографию “Queen” с цветными фотографиями и мелованными страницами. На обложке, задрав микрофон к софитовому небу, красовался Фредди Меркьюри в белых штанах и желтой куртке. Но чем больше отец тыкался, мыкался, тем дальше уходил от меня урожденный Фарух Булсара.
