Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен
И я понимаю, что должен поступать с Радой именно так. Возможно, в такой же позе. И руки мои, неловкие, ненаученные, так же свесятся плетьми. Только ягодицы у Рады, наверное, не тощие и не бледные. Но это не успокаивает, наоборот – повышает степень ответственности.
От реализма представленного я то ли кашляю, то ли хриплю. Девушка продолжает двигаться, а вот парень находит стоп-кран – оборачивается испуганно, резко. Лицо у него изможденное, но скорее не физически, а морально; есть такие, с печатью вселенской скорби. Он смотрит молча, не реагируя. Оттого вся ситуация кажется фантасмагорической, дикой. Парень будто сигнализирует мне: «Надо сделать все по-нормальному! Раз я не ору, то давай ты! Давай!»
Девица вскрикивает «ты чего замер?», бьет любовника по бедру. Он издает странный звук наподобие растянутой буквы «ш», только с присвистом. И девица останавливается, грозя травмой пещеристых тел, слезает, одергивает юбку.
Рассматриваем друг друга. Лицо у девушки, в общем-то, симпатичное, если бы не верхняя губа – раскатанная, пухлая.
– Тебе чего?
Слова она тянет на гопнический манер. И вообще вся агрессивная, готовая броситься, но трусящая, пока ни прощупает наверняка.
– Да вот…
– Пялишься?
Юбку она одернула плохо.
– Нет, поссать зашел, – наконец соображаю я.
– Поссать, блядь. – Девка тормошит парня. – А ты чо, Немой, бакланишь?
– А чо я?
– Да ничо!
И вдруг – быстро, как-то разом – боевитость ее стихает, трансформируясь в грусть. Взгляд уже не с напором, а в поиске утешения, понимания.
– Извините, я тогда пойду… до свиданья…
Забираюсь обратно в ореховые деревья, выхожу на мозаичную дорожку – и скорее в дом, искать Раду. Она все еще треплется с Ангелиной, но теперь и у нее в руках пластиковый стаканчик.
– Будешь? – Протягивает мне «отвертку». Желтая вода с пузырьками отдает спиртом.
– Ага.
– Ну не все же, – тянет Рада, глядя на опустевший стаканчик.
– На, держи мой, – Ангелина, недовольно косится на меня.
Рада берет стаканчик, выпивает – дурной пример заразителен; хороший слоган для фильма о зомби – до дна. Сминает, берет за руку, тянет к себе:
– Идем!
Впервые от нее не пахнет вяжущей терпкостью духов. Сейчас иной запах – человеческий: пот и спирт. И я вдыхаю его в надежде выделить подлинный аромат Рады, который она все время забивает другими, наносными, флюидами. А ведь все дело в запахах. Так говорят. Возможно, я не хочу Раду из-за ее аромата. Возможно, дед был прав насчет специфики татарского тела, и Рада – кстати, почему так и не выяснил? – на самом деле татарка. Тогда у меня есть отговорка, алиби. Пусть и неадекватная, но так и я не образец.
Рада затягивает меня в комнату. Закрывает дверь. Шторы задернуты. Иду к ним, чтобы распахнуть, но Рада толкает меня на диван. Ворсистая поверхность. Такая, как я не люблю. До аллергии.
Почему в такие моменты я всегда думаю об ахинее? Ведь Рада – вот она, трепещущая горящей свечою: проведи рукой, поиграйся, ощути пламя, обожгись, пока она лезет с пьяными, влажными поцелуями. Хочет отдаться. И даже я в своей преступной закостенелости понимаю, что Рада может подарить мне такую страсть, какая редко достается мужчинам. О, счастливчик! Но нет радости – только апатия, страх. Хотя, может, именно от того, что я не заслуживаю подобного отношения, и рождается мое безволие пугливой амебы.
Рада лезет мне под футболку; не трогай, не гладь – это мой жир, да-да, мне надо худеть. Лезет в штаны; не щупай – он слишком маленький, я измерял его линейкой “Nirvana”. Извиваюсь, еложу под Радой. Один большой жирный комплекс. «Трахни меня, Рада, трахни!» – должно быть так, а на деле: «Выпотроши меня, Рада, выпотроши!» Чтобы, очищая, извлечь наружу все обиды, фобии, травмы. И я изучу их позже, вместо пошлых анекдотов и любовных стихов, но сейчас они придавят меня к дивану без права опротестовывать происходящее.
Смешно? Печалиться, убиваться под девушкой, на которую так легко навесить истертый сальными пятернями ярлык «сексуальная»? Все так. А толку?
Думаю, проблема в том, что принято называть женским воспитанием, отупляющим, как барбитураты (не знаю точно, как действуют барбитураты, не пробовал, но, судя по книгам Берроуза, именно так; да и мне нравится само слово). «Эта курва погубит тебя!» – вспоминаю реплику Кваса. Возможно. Но ведь и я курва, на свой манер. Потому что заблудился между манией величия и комплексом неполноценности. Слишком хороша для меня. И слишком настойчива, как дичь, сама насаживающаяся на вертел. А я ведь охотник. Где-то там, очень глубоко внутри. Просто охотиться не научили.
В «Старом замке» я не мог подойти к Раде. И клял себя за это. Но то, что она подошла сама, не упростило задачи. Наоборот – создало новые трудности.
И, похоже, Рада принимает мои судороги, извивания за возбуждение. Заводится еще сильнее. Или все понимает, но сама возбуждается от сопротивления. Не суть важно. Главное – результат. А он липкий, влажный, горячий. Ее рука двигается вверх-вниз, отводя крайнюю плоть. Наслаждается. И я должен, наверное. Но не выходит.
Руками – в упругую грудь. Хочу оттолкнуть Раду, но силы пропадают, точно утренняя дымка на ставке, куда я ходил рыбачить с братом, а он насмехался над моей неуклюжестью. И как тогда, на ставке, я не способен противиться, возражать, сопротивляться. А Рада влажно, горячо дышит в ухо, обдавая запахом алкоголя:
– Мой сладкий…
Нет, определенно, надо было напиться. И все случилось бы идеально. Ну или просто случилось.
Вдруг что-то ударяется в дверь. Тяжело, глухо. Так, что Рада больше не увлечена мной. Сексуальное возбуждение, кажется, сменяется волнением. И впечатление, что бьют не кулаками, не ногой даже, а чем-то вроде тарана. Толпа уродливых, разъяренных орков – недавно я закончил читать Толкиена – ломает ворота замка, где принц спрятался с принцессой.
Рада вскакивает с дивана, кивком головы указывает на дверь. Женская привычка – гнать мужчину разбираться с опасностью. Дань традициям. Но идти мне не хочется. Рада будто разогрела меня, вскипятила в котле любви, и я, бурля, вылился на плиту, оставляя следы капитуляции. Поэтому лежать на зеленом диване с ягодичной полосой посередине, прилипать к нему кожей, раздражая ее, чтобы ощущать себя живым, цельным.
– Открой!
– Хорошо, – отвечаю я, но продолжаю липнуть к дивану.
Она смотрит волчицей, и лютость, которую я всегда идентифицирую по ее карим глазам, еще более темнеющим в такие моменты, переходит в решительность. Рада подходит к двери, быстро, уверенно распахивает ее и тут же, вскрикнув, отшатывается. Вскакиваю с дивана (мне кажется, стремительно, но, на самом деле, чудовищно медленно).
На двери – пятна крови. Они впитываются в дерево. А на полосатом линолеуме мордой в пол лежит рыжий парень. По его голове ясно, откуда на двери кровь. Над парнем – от него прет блевотиной и алкоголем – нависают шестеро татар. Троих я видел в беседке с татарками, которые тоже стоят чуть дальше. Ищу глазами Петю – его нет.
Рада подскакивает к окровавленному парню. Опускается на колени.
– Господи, что с тобой?
В момент, когда она кричит это, я неожиданно испытываю к ней подобие возбуждения, замешанного, как мне видится, на том, что Рада, оказывается, может не только пылать, течь, целоваться, требовать, но и сострадать.
Вейнингер, которого я буду штудировать на старших курсах, делил женщин на проституток и матерей. Я был обречен на выбор материнского типа, потому что мама и бабушка пестовали меня в лоне докучливой заботы, напоминающей теплое коровье вымя, но проститутки манили по-своему, иными страстями. Они напоминали пламя свечи, над которым нужно было держать палец, терпя, пропекая его так, чтобы в итоге ощутить палево мяса, пахнущего – ради этого все и затевалось – точь-в-точь, как мясные вырезки, разложенные на рыночных рядах в Магараче, куда мы ездили на ярмарку за покупками.
Подобными упражнениями со свечой я развлекал себя вечерами, когда в девяностых с пяти до одиннадцати, а иногда дольше отключали электричество. В деревне это было еще не так страшно, потому что печка топилась углем и дровами. Но в севастопольской квартирке на Острякова, где мама каждый вечер тщетно трогала ледяные батареи, отсутствие света зимой представлялось едва ли не катастрофой: обогреватель не включишь, и мы, надев зимние шапки, куртки, несколько пар шерстяных носков, кутались под одеялами, а за стеной, трезвея от холода, плюгавый сосед орал: «Будь проклята ваша блядская независимость!»
Рада просит йод, вату, перекись – что-нибудь, лишь бы обработать рану. Но стоящие не двигаются. Хотя и взглядов не отводят. Впитывают происходящее, ждут, что будет дальше.
Боров принимается орать на Раду. Так, что брызжет слюной, точно капитан Смоллет из советского мультика «Остров сокровищ». Не понимаю, чего он хочет, потому что изъясняется боров на татарском. Глаза у него на выкате – два яйца с красноватыми прожилками. Рада поднимается с колен, встает напротив и вдруг резко отвечает ему по-татарски. Я, ошалев, держусь сзади. Напор Рады так силен, что боров неожиданно отступает. Сипя, засовывает руки в карманы, уходит.
