Феликс Кандель - Против неба на земле
Неказистое. Узловатое. Испытавшее зной, безводье, пылевые бури. Ветви его, подсвеченные дальними фонарями, вздыбились от ветров, ломаный зонт обвисает поверху пестрой летучей мышью. Шпильман лезет к нему, срывается, снова карабкается:
– Не для того я это… Не для того…
Скидывает зонт, спрыгивает на землю – не отдышаться:
– Оно умирало – прутик, заваленный набок, затоптанный ногами. Я его выпрямил. Подпер камнями. Привязал к шесту, чтобы выжило.
Смотрит исподлобья, не смеется ли. Она не смеется.
– Приезжал к нему. Раз в неделю. Полтора часа в один конец. Поливал обильно… Теперь вы знаете обо мне и это.
Садятся под деревом, которому Шпильман не дал сгинуть, спинами приваливаются к стволу. Не торопись, Шпильман, не спугни: молчание оберегает чувства, слова их растрачивают. У всякого есть нулевая отметка, за которой иначе, только найди ее, переступи бережно, не потревожь заповедное каблуком.
Говорит ей, говорит о ней:
– Приглушены ощущения. Сужены просторы воображения. Желания – камнем на дне омута. Всё, что положено женщине, она уже совершила. Встретила мужчину. Вышла замуж. Выкормила ребенка. Теперь свободна, как бабочка. Относительно свободна.
– Относительно бабочка.
Встает перед ними мужчина. С бутылкой в руке и бумажными стаканчиками.
– Попрошу уважить.
– В чем дело?
– Праздник! У меня праздник. Закончил выплачивать ссуду на квартиру. Двадцать годков, понимаете, двадцать!
– Поздравляем, – говорят они.
– Поздравления приняты. Не объявить ли этот год юбилейным? Развесить знамена, выпустить памятную медаль, произвести салют с балкона, прислать самому себе корзины цветов…
Садится рядом под деревом. Разливает по стаканчикам. Видно, что человек под градусом, но уважения к себе не теряет.
– Неделю уже гуляю. И еще буду. Попрошу почтить.
Чокаются. Отпивают по капельке. Шпильман снова не держит паузу:
– Спрашиваю у других – спрошу и теперь: отчего уехали?
Мужчина отвечает незамедлительно:
– Евреи улетали. Кругом пустело. Я и не собирался, как подумал вдруг: за кого отдавать доченьку, когда подрастет?
Вновь берется за бутылку:
– Доченька замуж выходит. За доченьку следует выпить.
Мрачнеет. Отставляет стаканчик:
– Родился непоседой, с рюкзаком за спиной. Ехал с единой надеждой: опознать здешние пространства, заполнить своим присутствием, чтобы налегке, по тропам. А тут – двадцать лет на одной работе, и не уйти! Ссуда все жилы вытянула…
– Так она же закончилась!
– Доченьке надо помочь. А потому влезаем в новую кабалу. Еще на двадцать лет.
Взглядывает внимательно, не сочувствуют ли его трудностям. Они сочувствуют.
– Сворачиваем знамена. Отменяем юбилеи. Для доченьки можно и потерпеть…
Уходит по берегу с откупоренной бутылкой и бумажными стаканчиками. Опечаленный. Размякший от жалости к самому себе. Слышится издалека: «Попрошу уважить…»
Шпильман наскакивает с вопросом:
– Как лучше распорядиться: семь раз по десять лет или десять раз по семь?
– Это надо знать?
– Непременно! Определит ритм жизни. Дыхание. Бег крови по сосудам.
Смотрит на него, говорит негромко:
– К этому человеку невозможно привыкнуть.
– Я опрощусь, – обещает Шпильман. – Сменю квалификацию. Стану морить тараканов. А что? Пришел, польстил клиенту: «Вы интеллигент. Поймете, как это действует». Побрызгал по углам, взял деньги – и в банк, и на проценты…
Стрекочут брызгалки на газонах, веером рассыпая струи воды. Звенит телефон в будке по соседству, телефон-автомат. Пронзительно. Безостановочно. Кого-то вызывают – и немедля.
– Да, – говорит она. – Вас слушают.
– Нава! – кричат мужским голосом, так кричат, что даже Шпильману слышно. – Это Нава?!
– Здесь нет Навы.
– А кто есть?
– Случайные прохожие.
– Позовите Наву, ну пожалуйста! Она где-то рядом.
Шпильман берет трубку:
– Господин мой, вы попали на берег Соленого моря. В одинокую телефонную будку. Возле которой никого нет.
– Я знаю, знаю! Это наше место, и мы договаривались! Она обещала быть в этот час, на седьмой день! Позовите! Мне без нее никак!..
– Что же нам делать?
– Вы мужчина?
– Мужчина.
– Должны понять! Пойдите, разыщите ее! Уж если приезжали издалека, чтобы спасти дерево, спасите и меня!
– Откуда вы знаете про дерево?..
– Знаю, я знаю! Найдите Наву! Последняя моя возможность – перезвоню через час.
– Где ее искать?
– Ту-ту-ту…
Взглядывают друг на друга:
– Последняя его возможность…
Шпильман холодеет от догадки. Наборматывает с заминкой:
– Когда человек уходит навсегда… Там, по прибытии… ему разрешают позвонить на землю… Один только раз… Кого выберет из отлетевшей жизни? Чей наберет номер? Следует озаботиться заранее.
От волнения высинивает ее глаза, как из глубин колодца. Мурашки прокатываются по спине:
– У меня нет такого номера…
Шпильман молчит, не желая признаваться. Затем откликается:
– У меня есть. Но звонить уже некому…
Событие отнимает силы, а потому они снова располагаются под деревом. Сидят. Поглядывают на телефонную будку.
– Какие глупости! Чего мы ждем?
– Ждем Наву, – отвечает Шпильман. – Которая может подойти.
– Что мы ей скажем?
– Что к разговору с любимым – там, в облаках – не опаздывают. Разговор с любимым надо еще заслужить.
Встает. Говорит решительно:
– Пошли. Хочу поглядеть на ежа.
8
Поднимаются на лифте. Заходят в номер.
– И правда, ежик…
Садится на пол, пальцем проводит по спинке:
– Почему не сворачивается?
– Он не боится.
Уточняет:
– Меня не боится?
Хочется ей угодить, но Шпильман сдерживается:
– Он старый. Ему не до этого.
Взглядывает на него: «Спроси – я отвечу». Затем начинает:
– В школе задали написать сочинение. О животных. Я выбрала ежика, стала выдумывать, как он пришел из леса, потыкался носом в дверь, и мы подружились. Пела ему песни, делилась сладостями и секретами, а он спал возле моей кровати, сторожил сны одинокой девочки, хранил ее тайны, отгонял пауков, которых боялась… Мама отправила меня в магазин, вышла на улицу, а ежик – настоящий, не выдуманный – сидит на ступеньках возле двери и ждет. Меня ждет! Словно вызвала его к жизни… Принесла домой, накормила; он бегал по балкону, залез затем в коробку и заснул. И я заснула, такая счастливая! Утром выхожу на балкон, а ежика нет. Где он? Куда сбежал? Как спустился по стене с третьего этажа? Сочинение осталось недописанным…
Поднимается с пола:
– Ежи, говорят, склонны к самоубийству. Ежи – они подвержены.
Берет Шпильмана за руку, разглядывает ладонь:
– Бугорок власти неприметен. Бугорок печали завышен. Линия ума проглядывает. Линия любви впечатляет. – Хмурится: – Линия жизни очень уж коротка…
– Линия жизни давно закончилась, – поправляет Шпильман. – В моем доме живет прорицатель, к которому съезжаются отовсюду, – каждому хочется заглянуть в послезавтра. Как увидит меня, так удивляется: «Ты еще жив? Отчего бы это?» – «Некогда, – говорю. – Мне некогда».
Идут ужинать.
Наполнены едой прилавки, кастрюли, блюда с подносами, – когда только успели наготовить, когда сумели разложить? По соседству с сослуживцами разместился Шпильман, ждет продолжения разговора. Поели, выпили кофе, беседуют на заданную тему. «Кто сказал, что жить надо экономно? Не уменьшают там, где можно увеличить…» – «Живу – значит желаю. Взамен потраченного появится иное, не хуже прежнего…» – «Бывает ли человек, обделенный желаниями?..»
Голос с трещинкой, который не спутаешь с другими:
– Это я. Тот человек.
Шпильман поворачивается к ним:
– Извините, но я опять подслушал разговор. И у меня есть добавление.
Смотрят на него с интересом – четверо мужчин, женщина.
– К старости, – начинает Шпильман, – к подступлению граничной отметки желания меняют свои направления. Повышается интерес к самому себе, к телу своему, к ощущениям. Восстанавливается способность удивляться.
Женщина глядит неотрывно, прикусив губу. «Отведи глаза от меня, ибо они волнуют меня…» Говорит, как требует:
– Поясните.
– Жизнь обрывается в незавершенности желаний, – не спросится ли с нас за это?
Мужчина в кипе возражает, как отталкивает:
– Смотря какие желания…
Она встает из-за стола, идет к выходу. Шпильман шагает рядом:
– Оставьте за мной привилегию – распахнуть дверь перед дамой. Тогда и я феминист. И я.
Спрашивает его неожиданно и врасплох:
– У тебя есть подруга?
Шпильман молчит.
– Вопрос снимается.
Шпильман отвечает с заминкой:
– Встречаюсь порой с милой женщиной. Может, старый стал и потому цепляюсь за нее, а может, это любовь…
9
…закрывая дверцу машины, замешкавшись, он повредил себе нос – в том краю, откуда приехал. «Конечно, – сказали в больнице. – Еврейский нос. Курносый – не повредил бы». Обыграл с удовольствием занятное происшествие: «Был он не замешкавшись. Был он задумкавшись». И порадовался на невозможное слово, несмотря на жгучую боль…
