Ариадна Борисова - Бел-горюч камень
– Мария, а Сэмэнчик когда-нибудь к нам приедет?
– Может, приедет на зимние каникулы.
– Я хочу к ийэ́[61] Майис.
Изочка нарочно вставила «к ийэ», чтобы оторвать Марию от дурацкой газеты. Но Мария ничего не слышала или не хотела слышать… Ну и ладно, если так. Если чьи-то съезды и планы ей важнее, чем родная дочь.
Мстительно щурясь, Изочка высказала то, о чем думала с обидой:
– Ты обещала, что я поеду в деревню с дядей Степаном. Он целых три раза был по делам в Якутске, а ты ни разу меня с ним не отправила. Майис не может приехать, у нее же корова. Кто доить будет? Почему мы сами не ездим к Майис? Почему?!
Мария начала читать громче.
– Ты нарочно не слышишь! Лучше бы дядя Степан вместо гостинцев привез мне Майис с Сэмэнчиком! Я их так давно не видела! Ни их, ни корову Мичээр. Я по ним соскучилась. Майис всегда разговаривала со мной, а с тобой не поговоришь…
Это было не совсем справедливо. Почти все свободное время Мария проводила с Изочкой, читала ей интересные книжки или что-нибудь рассказывала. Но разве справедливо пообещать и не исполнить? К тому же Мария сама жаловалась тете Матрене, что мало уделяет внимания дочке…
– Уроки какие-то с кем-то делаешь, а говорила: отпуск, отпуск! Будем на купалку ходить! За грибами кое-как выбрались, и то недалеко, и опять работа…
– Прекрати бормотать.
Изочка оскорбленно замолкла. Поплакать, что ли? Когда один человек плачет, другой волей-неволей отзывается. Тут главное не переборщить. Давно проверено: если плакать слишком громко и без особой, по мнению Марии, причины, она не станет жалеть.
Хорошо бы Мария будущим летом согласилась послать Изочку к матушке Майис до самой осени. Или до половины лета, а вторую половину пусть Сэмэнчик поживет у них с Марией в городе. С Сэмэнчиком куда безопаснее гулять везде, искать на базаре Басиля… Лишь бы цыгане снова приплыли на пароходе из далекого города Кавказа.
Ох, как же много на свете городов! Москва, Кавказ, Усть-Кут, Иркутск, Уржум, Клайпеда, Каунас, Вильнюс, Якутск – посчитала Изочка на пальцах. Девять штук из тех, что она знает, а в одном из них даже живет.
Мария наконец прочла газету и развязала платок. Мылкий щелок покатился с водой по шее, щекоча кожу и рассеивая тошнотворную керосиновую вонь. Волосы на ощупь стали шелковистыми, Мария крепко выжала их полотенцем.
– Теперь, надеюсь, все, доча. А гнидки я сейчас выцеплю.
– Ты их совсем-совсем не любишь?
– Что за глупый вопрос! Как можно любить гниды!
– А дядя Паша говорит, что жалость – сестра любви…
Изочке было жаль вошкиных сироток, крохотными жемчужинками доверчиво прильнувших к волосам. Взрослые вши умерли, и воспитывать их деток стало некому…
Глава 15
Нет под памятником могил
Безлюдные сонные улицы, огороженные заборами, были охвачены предосенней скукой. Мухи лениво оцепенели на лавочках, как старики, которые смахнут их вечером и усядутся курить свои небрежно скрученные цигарки.
Над маленькой площадью одиноко возвышался памятник павшим героям – деревянная пирамида, выкрашенная в бутылочный цвет, с никелированной табличкой посередине. Изочка помнила: точно такая же, зеленая с красной звездой наверху, стояла рядом с колхозной школой, где будет учиться Сэмэнчик. На табличке выгравированы имена героев, и Изочка была уверена, что в земле площади похоронены их тела. Она сказала об этом рыжему Гришке, а он засмеялся:
– Ты совсем глупая, если думаешь, будто там могила!
Изочка с неприязнью заметила, что волосы у Гришки цвета никчемных ягод боярышника. А у Басиля каждая прядь – как соломенное кольцо в красно-золотой паутине, и блестит, пусть даже грязная и с вошками…
– Зачем тогда табличка, если памятник поддельный? Цветы зачем принесли?
– Наверно, просто так имена записали, для памяти, – примирительно сказал Гришка и поворошил ногой засохшие букеты над чуть приподнятым краем пирамиды. – А цветы в День Победы завсегда сюды носят.
Он все-таки сбегал домой за лопатой и подкопал землю с задранного края. Изочка заползла под памятник, Гришка за нею, хотя могли не лезть, а просто заглянуть. Но пыльные сумерки внутри, где было таинственно, как в пещере, манили к себе и тревожили воображение.
Солнце простреливало щели между досками и линовало полумрак над совершенно ровной землей.
– Я же говорил – нет холмиков! – обрадовался Гришка. – Убедилась?
В глубине души он, кажется, сомневался в своей правоте.
– Наврали, – вздохнула разочарованная Изочка.
Гришка настороженно приложил палец к губам: снаружи послышались разухабистые голоса.
– Венька идет, – шепнул заполошно. – Стой и молчи!
К поддельному памятнику приближалась компания взрослых парней, известных в околотке хулиганов.
– Ты не налил мне в последний раз! – вопил один. – Всем плеснул водки, а меня обделил!
– Тебе вечно мало, – задиристо ответил тенорок с легкой фистулой.
По доскам прошелся шорох, кто-то привалился к стене, громко дыша и сплевывая. Чиркнула спичка. В узкий лаз начал пробиваться запах табачного дыма.
Вдруг откуда-то ясно донесся блажной голос, хорошо знакомый всей округе. К площади торопился местный дурачок Коля по прозвищу Оратор. Наверное, он увидел компанию и поспешил к ней, потому что обожал толпу, какой бы она ни была и по какой бы причине ни собралась. Он считал любое скопище народа публикой, созванной для его выступлений.
Тщедушный, неопределенного возраста, со смуглым морщинистым лицом глазастой обезьянки, Коля обладал красивым мощным голосом. В его бедной башке беспокойно метался, не помещаясь в ней, большой и напрасный ораторский талант. Свои торжественные, полные неизъяснимой притягательности речи Коля произносил у базара, в магазинских очередях, возле школы на переменах, стремился пробиться к трибуне во время праздничных митингов. Бессмысленная абракадабра Оратора чем-то впрямь напоминала первомайские доклады и всегда начиналась с одних и тех же слов: «Сталин казаль, чо…»
Во время «речи» Колин подбородок заливался слюной победного рвения, а глаза загорались безумным огнем. Великолепно поставленный природой голос с ликованием возносился к небу, сыгравшему с дурачком такую жестокую шутку.
Подходя к шпане, Коля зычно изрек:
– Сталин казаль, чо…
Дальше понеслось привычное халям-балям.
– Во дает, – восхищенно отозвался голос парня, обделенного водкой. – Так и чешет проповедь, образина мерзкая. Прям Левитан!
– Венька? – прошелестела Изочка Гришке в ухо, и он кивнул.
– Эй, Оратор, Сталин-то твой того… Приказал долго жить, – сообщил тенор.
– Ась? – прервался докладчик. – Приказал? Чего долго?.. А-а, жить! Коля понял, Коля умный! – и продолжил тираду. О себе дурачок всегда говорил в третьем лице…
Прозвучали жидкие хлопки. Голос поощренного Оратора взвился до немыслимых высот.
– Пошел вон, безмозглый, – прохрипел кто-то.
– Э-э, да ты, никак, придурку завидуешь? – захохотал Венька. – В твою бы хрипатую глотку такую голосяру, а, Портмонет?
– Заткнись, – процедил хрипатый Портмонет и выпустил несколько блевотных слов.
Сухая доска стены скрипнула под чьим-то упершимся локтем. Это Венька встал и длинно, с завыванием, зевнул:
– У-уау-у-у, скукотища!
Портмонет, будто нехотя, предложил:
– Что, пацаны, намнем бока кретину?
– А если заявится кто?
– Пусто кругом.
– Ну да, все ж на работе…
– Тесни дурака за памятник…
Вцепившись друг в друга, Гришка с Изочкой застыли, как в игре «море волнуется»… За противоположной стеной раздались тупые, глухо екающие звуки и азартные вопли, перемежаемые жалобным, но по-прежнему роскошным, точно в насмешку, голосом:
– Сталин казаль, чоб не бить Колю… Сталин казаль – Коле больно! Бо-о-ольно!..
Хрипатый, очевидно, прихватил Гришкину лопату, брошенную в цветах:
– Держи, Веник, ломани ему по хребтине!
Послышался смачный хрустящий звук…
Изочка не выдержала. Выдралась из нечаянных объятий, взрываясь криком и плачем, но Гришка успел поймать, развернул, больно притиснул к доскам…
– Атас! – дурняком заверещал в полной тишине фистульный тенор.
– Бежим!..
– Не орите! – одернул, тяжко всхрапывая, Портмонет. – Мальчонка визжал за забором. Лушкин, с собакой играется… Раз не идет никто, значит, не видали.
– Не дышит… Шея проломленная… Оторвалась…
– Пульс, пульс щупай!
– Чего щупать… Помер!..
– Веник, ты его убил!
– Не я, это о-он, Портмоне-е-ет, – проблеял Венька.
– А лопатой кто?..
– Ты все, ты! Я не хотел…
– Я, не я – чешуя, сейчас верняк нагрянут, начнут по дворам шманать, народ трясти! Кто-нибудь на нас стуканет… Тихо! Берите его под руки, потащили… Выкинем пока через забор ко мне, ночью в реке утопим…
Немая Изочка смотрела на полосатое из-за солнечных щелей лицо поверх ладони, крепко зажавшей ей рот, и ненавидела Гришку лютой ненавистью. А снаружи забубнили разом, засуетились с невнятным шумом, протопали мимо… и все стихло.
