Ариадна Борисова - Бел-горюч камень
Немая Изочка смотрела на полосатое из-за солнечных щелей лицо поверх ладони, крепко зажавшей ей рот, и ненавидела Гришку лютой ненавистью. А снаружи забубнили разом, засуетились с невнятным шумом, протопали мимо… и все стихло.
Чуть погодя Гришка осмелился высунуть в дыру голову. Вокруг все так же дремали безучастные свидетели – пыльная дорога, заборы и лавочки с мухами. Полузатоптанные следы крови темнели на земле, валялись искрошенные стебли цветов. Лопаты не было. Дети бросились прочь.
– Они убили его до смерти! – крикнула Изочка, очутившись на своей улице, и схватила Гришку за руку. – Пошли к милиционерам, расскажем им все!
Он вырвал руку:
– Не надо… Не надо!
– Почему?
– Допрашивать станут, а я лопату без спросу взял… Папаша с полевых приехал, узнает, что я с тобой вожусь…
– Ну и что?
– Он меня изобьет!
– Почему?
– Започемукала! Потому что ты – дура! – В Гришкином голосе дрожали слезы. – Говорил же – нет под памятником героев!
– Ты мне больше не друг!
– Не трепись никому, – бормотал Гришка, близкий к истерике. – Папаша изобьет меня, изобьет… изобьет…
Остаток дня Изочка провела будто в жутком сне. Она чувствовала себя затаившейся сообщницей бессмысленной бойни, вместилищем омерзительной грязи. Глядя в окно, ничего не видела и думала: если во всем признаться, Мария непременно отведет в милицию. Хулиганов схватят и, может, посадят в тюрьму. О случившемся узнают люди, живущие у магазина, в домах рядом с площадью и напротив, в бараках на соседних улицах, и отец Гришки. Любительница всяких слухов тетя Матрена рассказала однажды Марии, что он, пьяный, колотит сына…
Изочка прижималась к маме с зажмуренными глазами и целую минуту не думала ни о чем. Но истекала эта пустынная капля времени, и в голове возникало видение: тонкие руки тщились защитить от ударов искаженное мукой, залитое кровью мартышечье лицо, в изумленных глазах стыл ужас. Страшный удар рубил на высокой ноте прекрасный и беспомощный звук…
Спотыкаясь о половицы, Изочка слепо слонялась по комнате. Встревоженная Мария решила, что дочь захворала, велела лечь в постель. Мяла живот и спрашивала:
– Тут больно? Или тут?
А в Изочкиной голове откликалось: «Коле больно!.. бо-о-ольно!..» и трясло как в лихорадке. Безысходный ужас – Колин, свой, Гришкин – вырвался наконец в громких рыданиях. Мария не делала попыток остановить приступ, и спазмы плача пополам с сумбурными воплями, не встречая сочувствия, утихли сами собой.
– Успокоишься и расскажешь в чем дело, хорошо?
Невозмутимость Марии подействовала на Изочку отрезвляюще.
– Хо-оро-ошо, – захлебываясь слезами, пролепетала она.
Мария ждала. Через некоторое время дочь отвернулась к стене и заставила себя выговорить косным языком:
– Мне… ночью плохой сон приснился.
– Ну-ка, расскажи, что за сон!
– Плохие люди… убивали хорошего человека… а я стояла, смотрела и ничем не могла помочь. Он кричал: «Больно, больно…», и у меня разрывалось сердце… Во сне же иногда бывает не как понарошку…
Мария, кажется, поверила. Намочила носовой платок и положила на разгоряченный лоб Изочки. Мягкие губы коснулись щеки.
– Спи, доча… Хочешь, я спою тебе папину песню о янтаре?
– Хочу…
Изочка уснула, а среди ночи ей то ли послышался, то ли приснился чей-то отдаленный крик, и сон улетел.
На стене играли полосатые, как лучи под памятником, блики лунного света. Изочка зарыла голову в подушку. Вместо Колиной обезьяньей мордочки в глазах замельтешило белое от страха Гришкино лицо: «Не надо… Не надо!.. Папаша изобьет меня… изобьет… изобьет…» Отчаяние, гнев, стыд выбились в подушкин пух с новым задавленным плачем.
Как теперь радоваться первым урокам и пятеркам, по-прежнему есть, гулять, спать? Как жить с болью убитого Коли и жалостью к живому Гришке… с ненавистью к хулиганам – с этой огромной, гнетущей, черной ненавистью, что пришла вдруг на смену ужасу?
Если жалость – сестра любви, то чья сестра ненависть? Сестра зла?..
Изочка плакала болезненно – жалостливо и злобно; плакала наедине со своей маленькой душой, долго и непривычно тихо – впервые не для того, чтобы разбудить Марию, а наоборот, – чтобы не разбудить. Тяжкая ненависть понемногу растворилась в слезах, вылилась с ними, и горлу стало легче дышать.
Но душа не облегчилась. В ней осталось саднящее чувство предательства и вины.
Глава 16
Страшное слово «никогда»
Дядя Паша вернулся из деревенской командировки в воскресный день и долго не заходил к ним. Изочка слышала его шаги и вздохи за стенкой с самого раннего утра. Но вот хлопнула соседская дверь, и тяжелые шаги приблизились к порогу. Однако и тут дядя Паша все тянул время, шаркал подошвами и вздыхал.
Мария, конечно, тоже услыхала возню и резко распахнула дверь. Дядя Паша успел отшатнуться, и удивленная Изочка заметила, какие умоляющие у него глаза. Он был сильно чем-то расстроен, даже не переоделся в домашнюю гимнастерку. Из-под расстегнутого ворота костюма торчал край белой манишки.
– Плохую весть я привез тебе, Мария.
Дядя Паша грузно опустился на табурет и, помешкав, положил на стол холщовую сумку с гостинцами, которую Мария отправляла с ним для Васильевых.
– Что… что? – шевельнула Мария побелевшими губами и схватилась за спинку кровати, словно боялась упасть.
– Такое дело… – дядя Паша осекся, взглянул на замершую у стола Изочку. – Ох, старый я дурень, – закусил губу, – девочка…
– Доча, выйди, – сказала Мария, села на кровать и затеребила край наволочки.
Изочка послушно вышла. Сквозь обтянутые дерматином доски двери донесся приглушенный голос соседа:
– Кузнец… в тайгу… беда. Жена его за… сгинула в лесу… Полторы недели, как… решили, что далеко… потерялась. Волков нынче много… До сих пор ищут женщину… труп кузнеца нашли… голова разбита вдребез… сволочи! … следы трактора… они и убили… Мальчика родня увезла куда-то в Верхоянье…
Дядя Паша умолк. Не было слышно и обычной болтовни радио. Семен Николаевич иногда стал выключать его, чтобы Наталья Фридриховна, придя со смены, могла отдохнуть спокойно… Изочка прильнула к щели, затаила дыхание и невольно отпрыгнула. Померещилось, что Мария бросила в дверь не криком, а камнем.
– Май-и-ис!!!
Крик пронесся из конца в конец коридора, вернулся, кружа, разбиваясь о стены зеркальным эхом. Выглянула из своей комнаты Наталья Фридриховна, всклокоченная спросонок. Заскрипели, застучали двери, высунулись немногочисленные соседи – хорошо, что большинство на работе…
– Не-е-е-е-е-е-ет!!!
…и незримые, но прочные нити протянулись от матери к дочери – через стены, вихри, сугробы, толпы людей и время. В коротком отрицательном слове, удлиненном яростью давнего противостояния, Изочка почувствовала отчаянную надежду Марии на заблуждение, ошибку, сердцем поняла неспособность примириться с новым крахом трудно восстановленного равновесия. На миг показалось, что страшный крик пробил потолок, вырвался в небо… и оборвался пронзительной тишиной.
– Пойдем, – шепнул Изочке дядя Паша, бочком выскользнув из комнаты.
– Что там? – тоже шепотом спросила Наталья Фридриховна.
Дядя Паша кивнул подбородком на дверь:
– Не знаю, нужно ли, а все-таки зайдите к ней позже…
Мария и к ночи не позвала Изочку. Дядя Паша коротко объяснил, что случилось: старшие Васильевы заблудились в лесу, а пока их ищут, Сэмэнчика забрали к себе родственники.
– Я не все расслышала через дверь, но все поняла, – сказала Изочка.
Дядя Паша смешался и пожал плечами:
– Ну, если так…
Не зажигая света, он курил в темноте папиросу за папиросой. Большой сутулый силуэт с узким нимбом серебряных волос был вписан в раму лунного окна четко, будто вырезанная из черной бумаги картина. В открытую форточку валил сырой осенний воздух, но дым не успевал выветриваться, и у Изочки разболелась голова.
В окне скатилась с неба и упала звездочка. Вспомнилось, как мальчишки на протоке говорили: если звезда падает, это значит, что где-то на земле умирает человек. Изочка немножко поплакала. Научилась уже плакать беззвучно, лицом в подушку. Чужая подушка остро пахла мужским одеколоном и потом.
…Никто не возвращается из туманного яблочного леса с муравчатыми полянами. Где-то там исчез Коля-Оратор. Ушли и не вернулись папа Хаим, пани Ядвига и гномик-нибелунг Аборт Подпольный. Не вернутся дядя Степан и…
Изочка не верила. Это было непостижимо.
– Дядя Паша… Правда, что дядя Степан… умер?
– Ты ведь слышала. – Сосед загасил очередную беломорину.
– А чья сестра смерть?
Он оглянулся на Изочку в темноте:
– Почему ты решила, что она должна быть чьей-то сестрой?
– Раз жалость – сестра любви, то и у смерти, наверное, тоже есть сестра или брат…
– Смерть – сестра?.. Гм-м… Вряд ли… Разве что спутница жизни. И вечная ее противница…
