Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
…за столом родители посадили младшую дочку между собой, чтоб заботу о её кормлении разделить пополам.
Затем выложили на стол телефоны. Телефоном жены тут же завладели старшие дети. В телефоне отца семейства не было ничего, кроме нескольких сотен номеров. Фотографировал телефон исключительно чёрные квадраты, в музыкальный раздел вмещались только спонтанно избираемые фрагменты, тут же выдавливавшие предыдущие записи, имелось две игры, но смысл их и суть было не разгадать.
Младшая огляделась и мяукнула.
– Сейчас будет тебе лимонад, сырники, котлета, картошка-пюре, – сказал ей отец семейства.
– И я буду лимонад! – оторвался сын от телефона.
Старшая дочь смолчала: она любила вести себя самодостаточно. Зачем суетиться, если лимонад ей всё равно достанется.
Она была похожа на латиноамериканку, статуэтку индейской девушки, или, скорей, дочери индейской девушки и конквистадора; во всяком её движении сквозила тайна.
К тому же она была круглой отличницей, первой ученицей в классе, мгновенно решала мучительные задачи по математике и, не задумываясь, выполняла такие упражнения по русскому языку, которые отец семейства не мог понять, даже когда в третий раз подряд, уже вслух, зачитывал себе задание.
«Что они хотят от меня?!» – спрашивал он себя в ужасе, имея в виду авторов учебника, одновременно с деланной усмешкой подмигивая сыну: сейчас, сынок, мы расколем этот пример на мелкие скорлупки.
Хорошо, что всегда можно было позвать дочь и поинтересоваться: а ты как думаешь, моя маленькая, где тут разгадка?
Дочка при этом делала гримаску и, не глядя на брата, бросала: нам же объясняли в классе, чем ты слушал, не знаю.
Притом что в школу она пошла в шесть лет и всегда была самой младшей среди одноклассников.
А брат её, да, учился в том же классе, и был там самым старшим.
Чтоб забот было поменьше, родители когда-то отправили их в один первый класс и, в сущности, не прогадали.
Изначально имелся расчёт: если что не так, пацан сестру подтянет. Вышло наоборот, но жаловаться тут было не на что.
Когда утром отец семейства входил в детскую комнату, он всякий раз, заворожённый, застывал при виде старшей дочери.
Она спала с неизъяснимым изяществом – сон её был преисполнен той самой неги, о которой в своё время вполне всерьёз писали поэты.
«Вот она, эта нега – сподобился увидеть!» – понимал отец семейства, боясь сморгнуть.
Всё её, совсем ещё юное тело, от мизинчика на ноге до мизинчика на руке, – являло собой торжество природы, чистоты, свежести и необычайного Господнего вдохновения: старик явно понимал толк в красоте, и досуга у него было много. Видимо, он достигал какого-то, ему одному понятного, результата – и достиг же.
То, чего большинство взрослеющих и уже повзрослевших девушек безуспешно пытаются достичь, к примеру, позируя – сочетая непосредственность, привлекательность и наигранное очарование – она достигала, не думая, во сне.
Причём зайти к ней с тем же успехом можно было и в час ночи, и в пять утра – и всякий раз её положение было столь же удивительным и красивым.
Потом, когда отец семейства уходил на работу, дочь приникала к окну, и, почти без улыбки, подняв правую руку на уровне своего всегда розового личика, делала еле заметное движение двумя пальцами: указательным и средним – словно быстро брала три ноты на незримом пианино: указательный, средний, указательный – си, си-диез, си…
«До свидания, папа», – означало это движение; без восклицательного знака; восклицательные знаки были не по её части – её обязаны были расслышать и так.
Си, си-диез, си.
Отец закусывал губу: ничего безупречней этого движения он никогда не встречал.
Она придумала это движение сама. Она с ним родилась. Это было необъяснимо. Задачу по математике всё-таки можно было решить – но что было делать с тремя беззвучными нотами?
* * *Что до пацана, то отец семейства угадывал его в любом фильме про чёрную Африку – только его пацан был белый, с пепельно-светлыми волосами, с голубыми, никогда не плачущими, всегда смешливыми глазами – но при этом резко похожий на неизвестных истории детей раса Тафари, на угандийских мальчишек, на малолетних рэперов Гарлема, на тонкоруких пиратов Сомали. Он просто не угадал с окрасом, природа пошутила – а так он происходил оттуда, явно, неоспоримо: весь состоящий из длинных гуттаперчевых мышц, непрестанно двигающийся, подтягивающийся на любой встречной перекладине, пританцовывающий на любой поверхности, чуть что набирающий стремительную скорость, словно учился бегать у какой-нибудь большой африканской, в пятнах, кошки, охотясь вместе с нею на антилоп, или, хотя бы, ей подражая.
Пожалуй, у него был, если это измерять в европейских просвещённых понятиях, несколько аморальный тип характера.
Отец так иногда думал о сыне, но жена не разделяла его мнения.
Не так давно дома случился скандал: пришла мать одноклассника и рассказала, что этот белоголовый африканец загнал её чадо в канализационный люк, сверху плевал, кидал камнями и, в общем, изгалялся, на просьбы о пощаде не реагируя.
Хотел этот люк закрыть, но, доведя одноклассника до истерики, лениво раздумал.
Разгневанная женщина обещала идти в суд.
Отец семейства при этих известиях впал в ступор, хоть он и был готов к чему-то подобному – но не до такой же степени; жена удивительно побледнела и не смогла вымолвить ни слова.
Никто не мог предположить в нём – улыбчивом, открытом и очаровательном – такого бессмысленного юного зверства.
Вечером оба родителя на него вперебой кричали – он впервые, лет, наверное, с трёх, расплакался – похоже, до его африканской природы наконец дошла подлость его поступка, и в итоге он сам себе удивился.
Разрешение ситуации оказалось ещё более сногсшибательным, чем преступление: через пару дней родители вернулись домой и застали сына – с этим самым, из канализационного люка, – за одним столом.
Сын нарезал колбасы, сыра, насыпал оливок прямо на стол, открыл – из отцовского погреба – лёгкое французское вино и угощал товарища.
Играла музыка, они оба хихикали, только этот голубоглазый сомалиец был трезв, причём как-то по-звериному, исподлобья, будто скрывая это; а дружок – поплыл.
Ругать их не стали, да и слов бы не нашлось подходящих; отец семейства и его жена спешно прошли в свою комнату, и там ухнули в кресла, друг напротив друга, молча.
Через минуту, не разговаривая, совместно решили: наверное, так и надо.
– Теперь, если матушка его подаст в суд, нас всех троих посадят, – медленно пошутила жена.
Никакого интереса к алкоголю пацан до сих пор не проявлял, и было понятно, что так он исправляет ситуацию – как умеет. Зато сам.
Ещё через неделю он, собравшись с духом, шёпотом сказал матери, что хочет пойти в церковь: исповедаться и причаститься.
Здесь отец семейства посчитал случившееся в канализационном люке темой закрытой.
По крайней мере, до следующего раза.
С женой же они давно миновали дни серьёзных столкновений, морских сражений, сухопутных атак, кавалерийских наскоков, воздушных дуэлей, тайных уколов, прилюдных пыток, отравлений и терзаний: не то чтоб теперь на это не оставалось сил – сил как раз было предостаточно, даже собаку завели – а просто стало скучно всё перечисленное воспроизводить: если поссориться, надо же через какое-то время всё равно мириться, исполнять все эти условности, подбирать интонации, подползать и отползать – такая невозможная трата времени, ох.
В общем, они наконец стали счастливы.
Счастье женщины (и её мужчины) состоит в том, что женщине, безусловно, известно о слабостях её любимого, но она никогда не позволяет даже себе указать на них; и уж тем более – ему.
Счастье мужчины (и его женщины) состоит в том, что он искренне убеждён: бытийный выбор, сделанный им когда-то, явно превышал на тот момент его провидческие способности, интуиции и вообще умение рационально мыслить – однако он угадал; причём едва ли не единственный раз в жизни.
В их случае всё было ровно так, а местами даже лучше. Они, к примеру, до сих пор любили целоваться.
* * *Семья посетила крохотный городок вдали от магистралей в порядке бессмысленного отпускного передвижения.
Им нравилось проваливаться в невиданные обстоятельства – там есть шанс подсмотреть себя в неожиданном свете.
Застывшие на дальнем историческом отрезке населённые пункты отлично подходили для этого.
Церкви здесь стояли посреди ветхих, середины прошлого века, построек, казарменного, но уже окривевшего на все углы типа.
Вокруг построек были в бессистемном порядке расставлены… нет, пожалуй, навалены: старые авто, лишённые то колёс, то дверей, разнообразный строительный мусор, из которого ничего построить было уже невозможно, какие-то тачки, ржавые детские коляски – дети, которые в них катались, возмужали минимум полвека назад.
