Захар Прилепин - Грех (сборник)

Раз в полчаса я заставлял себя остановиться, выбредал в гадкую, холодную темь и сдирал намёрзший снег с тех мест лобовухи, куда не доставали неустанно ползающие дворники.

На постах не было постовых, и встречные машины попадались всё реже и реже. Несколько раз меня обгоняли, и я поддавал газку, чтобы ехать в компании с кем-то, ненавязчиво держась метрах в ста. Но вскоре эти машины уходили влево и вправо, в селения вдоль дороги, и в конце концов я остался один, посреди снега и среднерусской возвышенности, на пути от нижегородского города к рязанской деревне.

Иногда я начинал разговаривать вслух, но разговор не ладился, и я смолкал.

«Помнишь, как бабука приносила тебе чай утром, и к чаю печенья, намазанные деревенским маслом… Ты просыпался, тёплый и довольный, и пил…»

«Не помню».

«Помнишь».

Я пытался себя завести, взбодрить, чтобы не задремать, не затосковать болезненно и тускло.

«Вспомни: ты – ребёнок. Я – ребёнок. И твоё тело ещё слабо и глупо. Моё тело. Вспомни…»

Бабука рядом, безмерно любящая меня, внимательная и ласковая. И мир вокруг, который я мерю маленькими шажками, ещё веря, что едва подрасту – пройду его весь.

Мы много разговаривали с бабукой, она играла со мной и пела мне, и я тоже сильно её любил; но всё, что так живо помнилось, – отчего-то сразу рассыпа́лось, ни одно радостное происшествие из близкого прошлого не становилось живым и тёплым, и дворники со скрипом разгоняли воспоминания с лобового.

Дорога плутала в муромских лесах.

Бессчётно встречались малые речки, покрытые льдом, и деревни без единого огонька.

Хотелось встретить хотя бы светофор – чтобы он помигал приветливо, – но кому здесь нужны светофоры, кроме меня.

Машина шла ровно, хотя дорога, я видел и чувствовал, была скользкая, нечищеная и песком не посыпанная.

Через несколько часов я выехал к развилке – мой путь перерезала четырёхполосная трасса. И здесь наконец я увидел фуру, которая шла слева, и мне было радостно её видеть, потому что не один я в этой мерзлоте затерян – вот, пожалуйста, дальнобойщик жмёт на педаль.

«Пустой едет, поэтому не боится ни ГАИ, ни чёрта и тоже, быть может, рад меня видеть…»

Так думал я, рывками нажимая тормоз, чтобы пропустить фуру, но дорога не держала мою машину, колёса не цепляли асфальт. И даже ветер, кажется, дул в заднее стекло, подгоняя меня, подставляя моё тело, заключённое в тёплом и прокуренном салоне, под удар.

«Ивау! Га!»

«Доброе утро, пап…»

Я рванул рычаг скоростей, переставляя с «нейтралки» на вторую, потом немедля на первую – пытаясь затормозить так. Машину дёрнуло, на мгновенье показалось, что она сбавила ход, но я уже выезжал на трассу и смотрел тупо вперёд, в пустоту и опадание белоснежных хлопьев. Слева в моё лицо, отражающееся безумным глазом в зеркале заднего вида, бил жёсткий свет.

Дальнобойщик не стал тормозить, а вывернул руль и мощно вылетел на пустую встречную. Фура, громыхая и взмахнув огромным хвостом прицепа, проехала у меня пред глазами, быть может, в полуметре от моей машины.

Когда взметнувшая облако снега громада исчезла, я понял, что всё ещё медленно качусь. И мягко покачиваю рулем, словно ребёнок, изображающий водителя.

Я приоткрыл окно и включил вторую скорость. Затем – третью и почти сразу – четвёртую.

Иными словами Стихи Захара

По верховьям деревьев бьёт крыльями влага,

наклоняет лицо задышавшая зелень,

соловеет слегка чернота мокрых ягод, –

их дожди укачали в своей колыбели.

В отраженье меж век, распросоньем расколотых,

был туман; и земля, и сырая смородина,

и трава под ногами, рябая от холода,

приласкались ко мне, притворяясь, что – Родина.

Я жил уже не раз,

но больше жить не смею.

То чувственная страсть,

то вздорная идея

дожить мешали мне,

дособирать все крохи.

И нежил тихий снег

еловые дороги.

Прости мне, Отче, что

я не имел желанья

ловить горячим ртом

последнее дыханье.

Судьбы дар, как ни жаль,

я не берёг, не ластил,

и жизни не держал

за скользкие запястья.

Не сетуя, не злясь

я опадал неспелым.

Душа, в который раз,

легко прощалась с телом.

От столь коротких встреч

и частых расставаний,

вместить не в силах речь

времён и расстояний.

Я жил так часто, что

забыл места и числа.

И вспоминать о том

Здесь не имеет смысла.

На войнах мировых

не успевал стареть я –

погиб на двух из них.

И попаду на третью.

Лечиться хотел – поздно:

пропали и кашель и насморк.

Щенка назову Бисмарк,

шампанским залью астры,

к безумию путь близок

в январский сухой полдень.

На ёлках снега созрели.

Пойдём их сбивать ночью?

Так неизъяснимо мило

смотреть на твои ножки,

что если смотреть мимо,

теряется смысл зренья.

Должно быть, ты стала лучше,

такой я тебя не помню,

не знать бы совсем, но поздно.

А если прижать ладони

к глазам, и, убрав, на звёзды

взглянуть – то они как люстры.

Все строки смешал – толку,

с таким же успехом можно

шнурки на ботинках спутать.

Нет сна. В закоулках мозга

всё ты; и, считая минуты,

сбиваюсь к утру только…

Как ногти вырастают после смерти,

вот так же чувство моё к вам,

со всею подноготной грязью,

по истеченьи срока жизни,

движенья своего не остановит.

Не бойтесь – если осень будет долгой,

она не будет вечной;

впрочем,

вот этого и нужно вам бояться.

Декабрь с обезображенным лицом,

и я, с заледеневшими руками,

и вы, замешанная с запахом сирени,

и с волосами цвета мокрых вишен,

и с прочей дурью,

прочей дрянью,

прочей ложью.

Ещё я растерял

ценность своего слова

так часто признаваясь

в неживых

выдуманных

мёртворожденных чувствах –

растерял

за что и был наказан

одиночеством

в очередном ледяном январе

со́лью

пустым горизонтом

снегом

сиплым голосом

одиночества

хандры небритый леший

тоски зелёный угол

слова-то всё какие

никчёмные

это ничего

завтра утром

девочка с ленивой улыбкой

посмотрит на меня в трамвае

я ей не понравлюсь

но что-то её заинтересует

перед выходом из трамвая

она обернется ещё раз и мы встретимся глазами

на улице

догнав её

я скажу:

«В моём доме много скучных книг

ещё у меня есть наручники

и несколько денег на бутылку пива

я поэт и к тому же умею

играть на гитаре Вертинского

(„Ваши пальцы пахнут ладаном“)

я могу сыграть тебе про пальцы».

и на невольничьем рынке Древнего Рима

где пахнет так что порой тошнит

на шумном и диком рынке

сын патриция

взбалмошный и самолюбивый

брожу с мальчиком-слугой

и ты там

в толпе рабынь на продажу

грязная и злая

отворачиваешься и закрываешь глаза

но я же видел тебя спустя две тысячи лет –

я узнал тебя сразу

и купленная мной

ты единственная кто имеет право

входить ко мне по утрам

когда я ещё сплю

ты приносишь мне ягоды и соки

а из всех мыслимых на земле огорчений

меня мучает только одно –

когда вишнёвая косточка

попадает на передние зубы

Белые сны

Июль был смугл, но август бел,

и белы были сны.

Весь мир бледнел или седел,

как будто белены поел.

И было нам не по себе

от этой белизны.

Как привидение бела,

прикрывшись скатертью,

ты, кошкой выгнувшись, спала,

и просыпаясь, мило зла,

проклятья комарам слала,

смешно и матерно.

Во сне кружилась голова,

и что-то давнее…

Дышала ты едва-едва,

нещадно растрепав диван,

вчерашний выветрив дурман

своим дыханием.

Ладонь твоя мою звала,

как птица ищет корм,

как жаждет дождь иссохший злак,

я руку дал, хоть ты спала,

свою ладонь в мою вплела

и нежно, и легко.

В беспепелье тобою выжжен,

вживался в трепет глаз.

В любви твоей – в болотной жиже,

в любви твоей – в небесной выси.

И в линиях судьбы и жизни

стекался пот у нас.

От ветра дым паникадильный

проник в раскрытое окно.

А птицы по столам ходили,

и наше выпили вино.

Я потерял спички. Коробок потерял, говорю.

Потерял ощущение бренности, гибельности бытия.

Наглый, словно сорняк, стою на мокром ветру.

Счастье, как ты велико. Куда мне спрятать тебя?

Нет ощущения холода, слякоти. Пелена

ветра, тумана и снега не настигает меня.

Что-то крошится в ладонях. Кажется, это зима:

бесится, но не слышна, будто в немом кино.

Не принимаю к сердцу. Не научусь принимать.