Иван Алексеев - Повести Ильи Ильича. Часть третья
– Нет, все нормально. Просто маме надо подлечиться, ты же знаешь, как она тяжело переживает бабушкин уход. А меня тяготят эти санатории. Да и родителей хочу повидать. Вас ведь к ним не заманишь. И я три года уже у них не был.
– Ты извини, просто мама сказала, что вам нужно отдохнуть друг от друга, – сказал Владик. – Как-то неожиданно для меня. Я привык, что вы всегда вместе. Все хорошо?
– Конечно, хорошо. Немного младший беспокоит. А с мамой у нас все хорошо, не переживай.
– Пап, вы поселите брата отдельно. Ведь две квартиры простаивают. Пусть приучается быть самостоятельным. А то ни посуду помыть, ни постель заправить. Если ты боишься, что он девчонку приведет, то все равно когда-нибудь приведет.
Николай Иванович подумал, что старший сын мог быть священником. Говорил Влад убедительно и деликатно, не послушать его было трудно. Супруге очень нравилось, какой он внимательный: и звонит часто, и здоровьем поинтересуется. И всегда в курсе всех семейных событий.
– Как машинка? Привык или пока осторожничаешь? – спросил сын.
– Привыкаю. Хорошая. Большая. Габариты пока не чувствую, датчики спасают. А так, конечно, все шикарно. Мама очень довольна.
Волины месяц назад продали серый «Икстрэйл», на котором ездили меньше года, и купили черный «Лэндкрузер». Это была уже пятая машина Николая Ивановича, хотя водить он начал поздно, на год только обогнав старшего сына.
«Икстрэйл» Волин продавать не хотел. Машина была по нему, он сам ее выбирал и сам купил, не посоветовавшись, за что Владик критиковал отца с первого же дня. Николай Иванович не очень его слушал, но когда пару месяцев назад, поехав с женой в лес, еле выполз из неглубокой ямы, оторвав при этом зацепившийся за землю задний бампер, то к критике сына подключилась жена, а против такой артиллерии Волину было не устоять.
У Влада уже два года был «Крузак», который он считал стоящим автомобилем. Эту машину старший сын купил на свои деньги. Николай Иванович не понимал, как можно заработать за пару лет столько денег и только удивлялся некоторой части нынешней молодежи, которой это удавалось, а еще больше удивлялся, что в этой среде оказался его сын. И это сын напел матери, что в их возрасте и положении надо поменять машину на другую, более солидную.
Супруги Волины на пару зарабатывали почти как старший сын, то есть тоже очень хорошо, но не считали, что могут «сорить» заработанными деньгами. Крупные покупки они делали на другие деньги, которые водились у них благодаря теще. Николай Иванович в жизни не видел другой такой удачливой в делах и активной женщины. Каждую минуту она была в делах, и на всех хватало ее напора.
«Муж моей дочери должен содержать семью», – огорошила она Николая Ивановича, когда Нина первый раз забеременела. «Мы посоветовались и решили тебя кадрировать. Пока папу не забыли, он тебе поможет. Упускать такую возможность нельзя», – закончила она свой приговор, и Николай Иванович вынужден был стать офицером. Никогда он не хотел быть военным и если бы предполагал, что так повернется его жизнь, может, и не поддался бы уговорам будущей супруги распределиться в ее город, а выбрал бы ближнее Подмосковье. Те два его военных года теперь можно вспоминать с иронией, но тогда было не до шуток, хоть служил он в теплом, как говорили, местечке. Не его это было, и никакое самое теплое местечко ему бы не подошло.
Через месяц после тещиного решения он перевелся в военный институт, где ожидал приказа министра обороны, пытаясь понять предмет своих новых занятий. Его стремление побыстрее пригодиться очень скоро выявило ложную пафосность места, где предстояло служить.
Во-первых, почти все его остепененные начальники оказались ловкими людьми, прикрывавшимися так называемой военной наукой. Наука эта была самая обычная, но благодаря круговерчению в специфических вопросах, отслеживанию специальной литературы, контактам с прикрытой секретностью промышленностью и большому числу умолчаний позволяла многим людям слыть учеными. Диссертация была для них главным двигателем карьерного роста, позволяя занимать места с хорошим содержанием. Высокие ученые заработки были хорошим стимулом для других, неостепененных сотрудников, трудиться над диссертациями. Но не для каждого же. А казалось, что пишут все. Во всяком случае, каждый в отделе Волина в ежеквартальных планах обязывался разработать или доработать главу своей работы или сдать кандидатский экзамен. Чуть позже, прикинув, сколько лет многие из работников пишут подобные социалистические обязательства, Николай Иванович сообразил, что они блефуют, но первое время он в это почти верил: слишком серьезно все было обставлено, – с заслушиваниями на технических совещаниях, записями в секретных тетрадях и даже предложениями товарищей помочь в отдельных вопросах.
В комбинации тещи по пристраиванию зятя был еще ход с жильем. Волины жили у родителей, в хорошей переоборудованной в четырехкомнатную сталинской квартире в центре города. Места в ней хватало, по мнению Николая Ивановича, всем и с запасом, даже с учетом скорого прибавления семейства. Однако теща считала, что у зятя с дочерью должно быть отдельное жилье, и что надо уже начинать работу по его получению.
Волина прописали в общежитии, Нину – в квартире его родителей, для чего они с супругой брали отпуск за свой счет и летали на его родину. После родов Нину с ребенком должны были прописать к мужу. К этому моменту он уже станет офицером, и они встанут в очередь на жилье.
В этой многоходовке многое казалось Николаю Ивановичу сложным. Он не понимал даже, как Нина будет работать и рожать, будучи прописанной в другом городе, но жена сказала ему: «Слушай маму. Она все устроит», – и теща все устроила.
Чтобы не было лишних разговоров, Волин занял койку в общежитии, перенес туда некоторые свои старые вещи и раз в неделю там ночевал.
В общежитии он ночевал и перед ноябрьской демонстрацией, которая чуть не разрушила тещины построения.
Утром его разбудили бравурные марши из репродуктора над подъездом общежития. За окном только начинало светать, он не выспался, но с грохочущими радостью звуками спать было невозможно. Марши только подлили масла в огонь обиды, с которой он ходил весь день накануне, и утвердили решимость поступить по-своему.
Волина, для которого физкультура всегда была мучением, определили идти в спортивной колонне, да еще выдали видавший виды синий спортивный костюм на три размера и роста больше его хилого телосложения. С этим костюмом в руках он пошел жаловаться к начальнику отдела, но досиживающий до пенсии усатый невысокий полковник слушать его не стал: «Ты дурак или прикидываешься? Рисовать не умеешь, спортом не занимаешься, договориться поменяться формой не можешь. Откуда ты только взялся на мою голову и как собираешься служить?»
Полковник припомнил ему историю с плакатом.
Рисовать плакаты было важным институтским занятием. Метивший в столицу командир хотел быть в курсе всех хитростей вероятного противника и по любому поводу требовал обстоятельных докладов. Горе было полковнику, докладывающему генералу без красивых плакатов, поэтому подготовка к докладам выливалась в аврал для всего отдела, затягивающийся до полуночи.
Однажды, когда жребий докладывать выпал начальнику Волина, его тоже привлекли к плакатной деятельности. Надо было доработать пять старых плакатов и нарисовать столько же новых. Работу разделили. Один из плакатов, самый простой, с двумя рисунками, тремя формулами и несколькими надписями, достался Волину, который не только чертежными, но и простыми буквами писал как курица лапой. В первом классе, когда дети учились каллиграфии, Николай Иванович много болел и писал поэтому, как сам научился, – все буквы в разные стороны. Чертить для него было вообще заоблачно. В университете, где он учился, начертательных наук не преподавали, а школьную четверку за черчение ему натянули, чтобы не портить аттестат.
Получив задание, он честно и сразу предупредил, что не сможет написать заголовки и обозначения, но когда около десяти часов вечера закончил выводить на ватмане рисунки и формулы, все от него отмахнулись, – и заняты были, и раздражены, что задерживаются на работе. Поэтому пришлось лепить буквы самому, в чем после минуты унижения следующим утром оказался большой плюс на будущее – чертить его больше не заставляли.
Воспоминание о плакате прибавило Волину уверенности, что тут над ним издеваются, и, сложившись с шумом собирающихся на демонстрацию людей, хлопающих дверьми, шагающих взад-вперед по коридору, заполняющих туалеты, умывалку и кухню, и с громкой музыкой за окном, зовущей строиться, – побудило двинуться против течения. Он надел обычную одежду и прошел в общей колонне демонстрантов, односложно отвечая на вопросы начальника и подколы ребят, нагруженных знаменами и транспарантами. Среди окружавших его серых и правильных людей Волину было тяжело. Очень ему хотелось перейти в соседнюю заводскую колонну, где зажигал подвыпивший аккордеонист, поддерживаемый задорными женскими голосами…
